Глава 58
Решение о помиловании Каупервуда и конкретное время его выхода из тюрьмы оставались тайной для него, хотя факт его скорого помилования или крайней вероятности такого исхода нельзя было отрицать, и все признаки указывали на это. Уингейт исправно сообщал ему о достигнутом прогрессе, и Стэджер делал то же самое, но когда личный секретарь губернатора подтвердил, что в определенный день они получат необходимые документы, то Стэджер, Уингейт и Уолтер Лейф договорились устроить сюрприз для Каупервуда. Стэджер и Уингейт намекнули Каупервуду на некую помеху в разбирательстве его дела и возможную отсрочку его освобождения. Каупервуд немного приуныл, но стоически принял это известие. Он внушил себе, что может подождать, сколько будет необходимо, поэтому был весьма удивлен, когда однажды в пятницу увидел Уингейта, Стэджера и Лейфа у двери своей камеры в сопровождении начальника тюрьмы Десмаса.
Десмас был рад думать, что Каупервуд наконец выйдет на свободу, так как втайне восхищался им и решил прийти в камеру, чтобы посмотреть, как он отнесется к своему освобождению. По пути он обратил внимание на то, что Каупервуд всегда был образцовым заключенным.
– Он завел садик на заднем дворе, – сообщил он Лейфу. – Там он выращивает фиалки, маргаритки и герань, и они замечательно прижились.
Лейф улыбнулся. Это было похоже на Каупервуда, даже в тюрьме сохранившего хороший вкус и трудолюбие.
– Очень незаурядный человек, – заметил он.
– Да, – согласился Десмас. – Это можно видеть с первого взгляда.
Они тихо подошли к зарешеченной двери и заглянули в камеру, где работал Каупервуд, не заметивший их прихода.
– Все трудишься, Фрэнк? – спросил Стэджер.
Каупервуд оглянулся через плечо и встал. Как всегда в эти последние дни, он думал, что будет делать, когда окажется на свободе.
– Что это, политическая делегация? – поинтересовался он. Он сразу же заподозрил, что происходит нечто важное. Все четверо заулыбались, и Бонхэг отпер дверь перед начальником тюрьмы.
– Ничего особенного, Фрэнк, – радостно произнес Стэджер. – Только теперь ты свободный человек. Можешь собрать свои пожитки и уйти с нами, если хочешь.
Каупервуд невозмутимо смотрел на друзей. После недавних известий он не ожидал, что это произойдет так скоро. Он был не из тех людей, кто ценит грубоватые шутки или сюрпризы, но внезапное осознание своей свободы обрадовало его. Вместе с тем он так долго ожидал этого, что прелесть освобождения несколько утратила свою остроту. Здесь он был несчастен и в то же время не утратил присутствия духа. Позор и унижение в самом начале были тяжким ударом. В последнее время, когда он стал привыкать ко всему, что его окружало, ощущение тесноты и униженности постепенно выцвело и стерлось. Его раздражало лишь осознание своего заключения и бесцельной траты времени. Если оставить в стороне его стремление к определенным вещам – в основном к успеху и возмездию, – он обнаружил, что может жить в своей тесной камере и чувствовать себя вполне уютно. Он уже давно привык к запаху извести (используемой для подавления более мерзкого запаха) и к многочисленным крысам, которые довольно часто попадались в его ловушки. У него даже появился интерес к плетению стульев, и он так наловчился в этом деле, что мог изготовить двадцать штук в день, если бы захотел, а также к работе в маленьком саду весной, летом и осенью. Каждый вечер он изучал небосвод в своем маленьком дворе, и впоследствии он подарил огромный рефлекторный телескоп одному прославленному университету. Он не видел себя в роли обычного заключенного и не чувствовал себя справедливо наказанным, даже если было совершено настоящее преступление. От Бонхэга он узнал множество историй о заключенных, сидевших в этой тюрьме, от убийц до мелких воров, и даже видел многих из них. В сопровождении Бонхэга он выходил в центральный двор, видел кухню, где готовили повседневную еду для заключенных, слышал о роскошествах в камере Стинера и так далее. В конце концов тюрьма показалась ему не таким уж страшным местом; лишь пустая трата времени была особенно тягостной для таких людей, как он. Он мог бы совершить многое, если бы находился на свободе и не боролся за себя на судебных слушаниях. Суды и тюрьмы! Он лишь покачал головой при мысли о том, сколько времени пропадает даром в таких местах.
– Все в порядке, – сказал он и неуверенно огляделся по сторонам. – Я готов.
Он вышел в коридор, почти не удостоив свою камеру прощального взгляда, и обратился к Бонхэгу, который был глубоко опечален потерей такого выгодного клиента:
– Уолтер, я прошу вас присмотреть за тем, чтобы некоторые вещи отправили ко мне домой. Вы можете забрать стул, часы, зеркало и картины, – в сущности, все, кроме моего белья, бритвы и туалетных принадлежностей.
Этот акт благотворительности немного утешил расстроенного Бонхэга. Они вошли в кабинет тюремного регистратора, где Каупервуд с немалым облегчением избавился от тюремной одежды. Грубые башмаки были давно заменены его собственной парой хорошей обуви. Он надел котелок и серое пальто, которое носил год назад, и объявил о своей готовности. У входа в тюрьму он повернулся и бросил последний взгляд на железную дверь, ведущую в сад.
– Не жалеешь об уходе, Фрэнк? – с любопытством поинтересовался Стэджер.
– Нет, – ответил Каупервуд. – Я думал о другом. Это была лишь видимость, не более того.
Через минуту они были у внешних ворот, где Каупервуд пожал руку привратнику. Затем они сели в экипаж перед большой, массивной аркой в готическом стиле. Тяжелые ворота захлопнулись за ними, и они уехали прочь.
– Ну, вот и конец, Фрэнк, – весело заметил Стэджер. – Теперь это уже не вернется.
– Да, – отозвался Каупервуд. – Лучше видеть, как это уходит, а не приходит.
– Думаю, нам нужно как-то отметить это событие, – сказал Уолтер Лейф. – Не стоит сразу же везти Фрэнка домой. Почему бы нам не отправиться в «Гринс»? Это хорошая мысль.
– Лучше не надо, если не возражаете, – с чувством произнес Каупервуд. – Мы соберемся немного позже. Сейчас я хочу попасть домой и переодеться.
Он думал об Эйлин и детях, о своих родителях и о будущем. Теперь жизнь значительно расширит свои дали, он был уверен в этом. За эти тринадцать месяцев он многое узнал, как нужно заботиться о себе. Он собирался встретиться с Эйлин и выяснить, что она думает об их будущем и о жизни в целом. Он собирался возобновить финансовые операции и подключиться к делам, которые вел с «Уингейт и Кº». Он собирался снова получить место на бирже через своих друзей; ради того чтобы избежать предубежденного отношения со стороны людей, которые не захотят вести дела с бывшим заключенным, он собирался действовать в качестве внешнего агента и простого брокера для «Уингейт и Кº». Его фактический контроль над ситуацией будет негласным и недоказуемым. Теперь осталось дождаться важного движения на рынке – биржевого обвала или чего-то в этом роде. Тогда он покажет миру, кто на самом деле является неудачником.
Они высадили Каупервуда перед небольшим коттеджем его жены, и он энергично зашагал в сгущавшихся сумерках.
Восемнадцатого сентября 1873 года в пятнадцать минут первого солнечным осенним днем в Филадельфии произошла одна из самых ошеломительных финансовых трагедий, которую видел мир с момента своего возникновения. Банковский дом «Джей Кук и Кº», ведущая финансовая организация в Америке со штаб-квартирой в доме 114 на Третьей улице в Филадельфии с филиалами в Нью-Йорке, Вашингтоне и Лондоне, приостановил свои операции. Те, кто кое-что знает о финансовых кризисах в Соединенных Штатах, хорошо понимают значение последующей паники. Во всех исторических справочниках о ней говорится как о «панике 1873 года», а всеобщий хаос и разорение вслед за ней было беспрецедентным в американской истории.
В то время Каупервуд, снова служащий брокером (якобы агентом брокера), вел дела на Третьей улице и представлял на бирже контору «Уингейт и Кº». За шесть месяцев, прошедших после освобождения из Восточной тюрьмы, он потихоньку налаживал финансовые, пусть и не открыто дружественные связи с теми, кто знал его раньше.
Кроме того, контора «Уингейт и Кº» процветала уже в течение некоторого времени, но лишь знающие люди понимали, кому она обязана своим процветанием. Для виду Каупервуд жил со своей женой в маленьком доме на Двадцать Первой улице. На самом деле он занимал холостяцкую квартиру на Пятнадцатой улице, куда время от времени наведывалась Эйлин. Разлад между ним и его женой уже был известен всей семье, и хотя предпринимались некоторые слабые попытки уладить дело миром, из этого не вышло ничего хорошего. Невзгоды последних двух лет настолько приучили его родителей ожидать неожиданного, что, несмотря на первоначальное изумление, это не потрясло их так сильно, как могло бы случиться несколько лет назад. Они были слишком напуганы жизнью, чтобы бороться с ее странностями. Они могли лишь молиться и надеяться на лучшее.
С другой стороны, семья Батлеров, или то, что от нее осталось, была равнодушна к поведению Эйлин. Братья игнорировали ее, как и Нора, которая теперь все знала, а ее мать настолько увлеклась религией и скорбными думами об утрате супруга, что вообще не следила за жизнью Эйлин. Кроме того, Каупервуд и его возлюбленная вели себя гораздо осмотрительнее, чем раньше. Они тщательно рассчитывали свои перемещения по городу, хотя это никак не влияло на их отношения. Каупервуд думал о переезде на Запад. После некоторого улучшения своего материального положения, когда у него будет капитал примерно в сто тысяч долларов, он собирался отправиться в бескрайнюю прерию, о которой так много слышал, – в Чикаго, Фарго, Дулут, Сиу-Сити, которые тогда считались в Филадельфии и восточных штатах будущими великими центрами городской жизни, – вместе с Эйлин. Хотя проблема брачных отношений с ней оставалась неразрешимой до того, как миссис Каупервуд даст ему официальное согласие на развод, это соображение не останавливало ни его, ни Эйлин. Единственное, что мог поделать Каупервуд, – это взять Эйлин с собой и надеяться на то, что время и его долгое отсутствие позволят его жене изменить свое мнение.