акой девушки, как Антуанетта Новак, то она была частью многоголосой симфонии влечения, формулой красоты, которая правит миром. Она была красивой брюнеткой с большими горящими глазами, пылающими огнем неутоленных желаний. Интерес к ней проснулся у Каупервуда постепенно. Глядя на нее, он дивился, как Америка преображает жизнь людей.
– Ваши родители англичане, Антуанетта? – спросил он ее однажды утром с небрежной фамильярностью, которую позволял себе в общении с подчиненными и людьми недалекими. У них такой тон не мог вызвать неприятия и обычно воспринимался как комплимент.
Антуанетта, опрятная и свежая, в белой блузке с длинными рукавами и черной юбке, с черной бархатной лентой на шее и черными волосами, заплетенными и уложенными в тяжелую косу вокруг головы, скрепленную белым целлулоидным гребнем, одарила его довольным и благодарным взглядом. Она привыкла к общению с разными типами мужчин, серьезными, вспыльчивыми, восторженными, энергичными и равнодушными. Иногда это были пьяные и сквернословившие мужчины из ее детства, которые дрались, маршировали на парадах и молились в католических церквях. Потом это были мужчины из делового мира, жадные до денег, недалекие, не имевшие представления ни о чем, кроме некоторых возможностей заработать в Чикаго кое-какие деньги. В конторе Каупервуда, раскладывая корреспонденцию и слыша его откровенные, располагающие беседы со старым Лафлином, Сиппенсом и другими людьми, она больше узнала о жизни, чем могла себе представить. Он был похож на огромное распахнутое окно, через которое она могла смотреть на безграничные, меняющиеся пейзажи.
– Нет, сэр, – ответила она и опустила узкую, но сильную белокожую руку, в который держала черный карандаш, готовая делать записи. Она радостно улыбнулась, поскольку ей было приятно, что он обратился к ней.
– Я так и думал, – сказал он. – Однако вы настоящая американка.
– Не знаю, как это получилось, – серьезно сказала она. – Но у меня есть брат, такой же американец, как и я. Мы оба не похожи на наших родителей.
– Чем занимаемся ваш брат? – вскользь спросил Каупервуд.
– Он работает весовщиком в «Арнил и Кº». Надеется когда-нибудь стать управляющим, – она улыбнулась.
Каупервуд задумчиво посмотрел на нее, в ответ она опустила глаза. Ее смуглые щеки залились румянцем. Так всегда случалось, когда он смотрел на нее.
– Отправьте это письмо генералу Ван-Сайклу, – сказал он и пустился в объяснения, словно пытаясь выручить ее из неловкого положения. Через несколько минут она полностью оправилась. Но Антуанетта не могла долго находиться рядом с Каупервудом, не испытывая чувства, возникавшего помимо ее воли. Она завораживал ее и наполнял смутным огнем. Иногда она гадала, почему такой замечательный человек вообще может интересоваться девушкой вроде нее.
Венцом этого изначального интереса, разумеется, в конце концов стала влюбленность Антуанетты. Можно во всех скучных подробность расписать дни, когда она сидела и писала под диктовку, получала инструкции и выполняла свои секретарские обязанности строго и деловито, но это будет бессмысленно. И хотя она работала сосредоточенно и аккуратно, но мысленно оставалась с человеком, который находился рядом в своем кабинете, – с ее необыкновенным боссом, который встречался со своими помощниками, к которому непрерывной чередой приходили серьезные и деловые люди. Они оставляли визитные карточки, вели с ним беседы. Она обратила внимание, что лишь редкие посетители удостаивались долгого разговора с Каупервудом, и это очень интересовало ее. Его поручения к ней всегда были лаконичными, он полагался на ее природную сообразительность там, где приходилось ограничиваться лишь намеками.
– Вы понимаете, не так ли? – обычно спрашивал он в таких случаях.
– Да, – отвечала она и чувствовала себя более значительной персоной, чем обычно.
Контора был опрятная и красивая, как сам Каупервуд. Утреннее солнце освещало огромное восточное окно, закрытое бледно-зелеными спущенными шторами, и создавало ее романтическое настроение. Личный кабинет Каупервуда, как и Филадельфии, представлял собой обшитую вишневыми панелями звуконепроницаемое помещение, в которой он мог полностью отгородиться от окружающего мира. За закрытыми дверями кабинет превращался в святая святых. Он завел благоразумное правило как можно чаще держать дверь открытой, даже когда не диктовал письма. Именно в получасовые интервалы, предназначенные для диктовки, он больше всего сближался с мисс Новак. По прошествии многих месяцев, поскольку он был увлечен связью с другой женщиной, о которой она ничего не знала, Антуанетта иногда приходила на работу с ощущением нехватки воздуха или девичьей стыдливости. Ей никогда не приходило в голову откровенно признаться в своем желании близости с Каупервудом. Это бы отпугнуло ее, заставив усомниться в собственной нравственности, и тем не менее она продолжала постоянно думать о нем. О его густых, светлых, всегда аккуратно расчесанных волосах, о его больших, ясных, спокойных глазах, о его ухоженных руках, таких сильных и ловких, о его великолепных костюмах в изысканную тонкую полоску. Как все это восхищало ее! Он всегда казался далеким и недостижимым, кроме тех случаев, когда оказывался рядом с ней, и тогда он вдруг становился невероятно близким и доступным.
Однажды, диктуя ей письмо, он несколько раз пристально смотрел на нее, при этом она неизменно отводила глаза, потом встал и закрыл приоткрытую дверь. Она не придала этому значения, поскольку это случалось и раньше, но сегодня из-за его взгляда, пристального, без улыбки, она почувствовала, что сейчас случится что-то необычное. Она похолодела, потом ее бросило в жар, шея и руки покраснели. У нее была великолепная фигура, о чем она не подозревала, стройные ноги, изящное тело. Четкий профиль напоминал очертания с древнегреческой монеты, а волосы ее сейчас были уложены на манер античных статуй. Каупервуд заметил это. Он обошел вокруг стола, и, не садясь, наклонился и дружески взял ее за руку.
– Антуанетта, – произнес он, бережно держа ее руку.
Она подняла глаза и встала, там более что он слегка притягивал ее к себе, едва дыша, побледневшая и совершенно утратившая присущее ей самообладание. Она ощущала себя податливой и безвольной. Потом она приподняла голову и сразу же столкнулась с его прямым, страстным взглядом. У нее закружилась голова, и она смятенно посмотрела на него.
– Антуанетта!
– Да, – прошептала она.
– Вы любите меня, не правда ли?
Она пыталась сосредоточиться, собраться с силами и вернуть себе твердость духа, ту самую твердость духа, которая обычно не оставляла ее, но ничего не получилось. Вместо этого перед ней возник образ Блю-Айленд-авеню, где она выросла: одноэтажные старые домишки, а потом эта красивая, светлая контора и этот сильный мужчина. Ее кровь как будто вскипела. Она была словно волшебно заколдованная. Волшебно заколдованная и счастливая.
– Антуанетта!
– Ох, не знаю, что сказать, – выдохнула она. – Я… о да, да!
– Мне нравится ваше имя, – просто сказал он. – Антуанетта.
Он привлек ее к себе и обнял за талию.
Она вдруг испугалась, и из ее глаз хлынули слезы, не столько от стыда, сколько от потрясения. Она отвернулась, положила голову на руку, опущенную на стол, и разразилась рыданиями.
– Почему, Антуанетта? – ласково спросил он, нагнувшись над ней. – Вы плохо знаете жизнь? Кажется, вы сказали, что любите меня. Вы хотите, чтобы я забыл об этом, и все продолжалось, как раньше? Разумеется, я могу это сделать, если вы хотите.
Он уже знал, что она любит его.
Она ясно услышала его слова, несмотря на рыдания.
– Ну же! – произнес он через некоторое время, и полагая, что дал ей возможность прийти в себя.
– Ох, я не могу не плакать, – в смятении отозвалась она, сама не думая, о чем говорит. – Не знаю, почему я плачу. Наверное, это просто потому, что я разнервничалась. Прошу, не обращайте на меня внимания.
– Антуанетта, – повторил он, – посмотрите на меня!
– Нет, только не сейчас. У меня глаза распухли.
– Полно, Антуанетта! Взгляните на меня! – он поднял ее подбородок. – Видите, не такой уж я страшный.
– Ох, – прошептала она, и ее глаза снова наполнились слезами. – Я… – И она положила руки на его грудь, а он гладил ее запястье и обнимал.
– Я не такой плохой, Антуанетта. Мы с вами сейчас схожи. Вы любите меня?
– Да, да, о да!
– Вы не сердитесь?
– Нет. Все это так странно. – Она по-прежнему прятала лицо.
– Тогда поцелуйте меня.
Она обвила руками его шею. Он привлек ее ближе к себе.
Шутливо пытаясь выяснить причину ее слез, он пытался представить, что могли бы подумать Эйлин или Рита, если бы они знали. Сначала Антуанетта отмалчивалась, а потом призналась, что у нее дурное предчувствие. Любопытно, что он тоже вспомнил, с каким высокомерным и тщеславным видом Эйлин входила в контору. Теперь она делила с Эйлин чудо его нежной привязанности. Каким бы странным эти ни казалось, но теперь она видела в этом скорее знак отличия. Она выросла в собственных глазах, чувствуя прилив жизненных сил. Теперь она кое-что знала о жизни, о страсти и любви. Будущее было исполнено надеждой.
Она ненадолго вернулась к своей пишущей машинке, размышляя об этом. «Как это могло случиться?» – ошеломленно думала она. По ее глазам нельзя было догадаться о недавних слезах, а густой румянец на смуглых щеках лишь подчеркивал ее красоту. Антуанетта не испытывала чувства вины перед Эйлин. Она принадлежала к новому слою общества, которое уже не слишком придерживалось прежней морали. Она имела право на личную жизнь. Она имела право поступать, как заблагорассудится, к чему бы это ни привело. На своих губах она еще чувствовала губы Каупервуда. Что предвещает ей будущее? Что?
Глава 17Увертюра к раздору
Последствия этого сближения были не так важны для Каупервуда, как для Антуанетты. Потакая своим желаниям, он отпер дверь страстной натуре, боготворившей его. Позже он мог узнать, что, сколько бы горя он ни причинил Антуанетте, она никогда не посягала на его личное благополучие. Однако она невольно стала поводом, открывшим глаза Эйлин, которая стала подозревать Каупервуда в изменах.