– Ох, пусть меня повесят, – простонала Эйлин. – Я хочу умереть!
Каупервуд вытащил носовой платок у нее изо рта, освободил ее руки и позволил ей подняться на ноги. Она по-прежнему неистовствовала, пылала и была готова осыпать его упреками, но столкнулась с его холодным, властным взглядом, пригвоздившим ее к месту. Она еще никогда не видела такое выражение на его лице, – жесткое, обжигающее ледяным холодом, – которое не доводилось видеть никому, кроме его деловых конкурентов, и то лишь в редких случаях.
– А теперь молчи! – приказал он. – Больше ни слова! Ты меня слышишь?
Она дрогнула, заколебалась и отступила. Вся ярость ее бурной души вдруг улеглась, словно море в безветренную погоду. Слова рвались из ее сердца и вертелись на языке. Она была готова снова крикнуть «Подлец! Скотина!» и обозвать его сотней других отвратительных и бесполезных кличек, но под давлением его жесткого взгляда и непреклонной воли слова замерли у нее на губах. Какое-то мгновение она неуверенно смотрела на него, а затем повернулась и рухнула на кровать. Она царапала свое лицо, раскачивалась взад-вперед в невыносимой муке и наконец зарыдала.
– О господи! Боже мой! Я хочу умереть! Дайте мне умереть!
Стоя там и глядя на нее, Каупервуд с неожиданной остротой почувствовал глубокие раны, нанесенные ее сердцу и душе. Это тронуло его.
– Эйлин, – сказал он через несколько секунд, подошел ближе и ласково прикоснулся к ней. – Эйлин! Не надо так плакать. Я еще не бросил тебя. Твоя жизнь не совсем разрушена. Не плачь. Да, это дурное дело, но возможно, что-то еще можно исправить. Давай же, Эйлин, соберись с духом!
Вместо ответа она лишь раскачивалась и неудержимо стонала, будто не слыша его.
Озабоченный другими делами, Каупервуд повернулся и спустился вниз. Ему нужно было придумать оправдание для врача и слуг; узнать, что с Ритой, и придумать какое-нибудь сносное объяснение для Сольберга.
– Запри эту дверь и следи за ней. – обратился он к проходившему мимо слуге. – Если миссис Каупервуд попытается выйти, немедленно поставь меня в известность.
Глава 19«И ад не знает ярости такой…»[39]
Рита не умерла; ей лишь наставили синяков, поцарапали и немного придушили. В одном месте кожа на ее голове была содрана. Эйлин несколько раз ударила ее головой об пол, и это могло бы иметь серьезные последствия, если бы Каупервуд не вмешался так быстро. Сольберг в данный момент, – фактически уже некоторое время, – находился под впечатлением, полагая, что Эйлин действительно сошла с ума, что у нее случился внезапный приступ безумия, и бесстыдные обвинения, которые он слышал из-за двери, были признаком умственного помешательства. Тем не менее ее слова не выходили у него из головы. Он сам находился в плохом состоянии и, вероятно, нуждался во врачебной помощи. Его лицо посерело, губы посинели. Риту отнесли в другую спальню и уложили на кровать; принесли мази, холодную воду и бутылочку арники, и когда появился Каупервуд, она находилась в полном сознании и чувствовала себя немного лучше. Но она все еще была очень слабой и страдала от душевных и физических ран. По приезде врача ему было сказано, что дама, приехавшая в гости, оступилась и упала с лестницы; когда Каупервуд вошел в комнату, врач как раз обрабатывал ее ссадины.
Проводив врача, Каупервуд сразу же обратился к горничной, стоявшей наготове поблизости:
– Принесите сюда немного горячей воды.
Когда горничная исчезла за дверью, он наклонился и быстро поцеловал Риту в распухшие губы, а потом предупредительным жестом приложил палец к собственным губам.
– Рита, – тихо сказал он, – тебе лучше?
Она слабо кивнула.
– Тогда слушай, – он склонился над ней и заговорил медленно и четко. – Слушай внимательно. Запоминай все, что я говорю. Ты должна понимать каждое слово и сделать так, как я тебе скажу. У тебя нет серьезных травм, и ты скоро поправишься. Скоро все успокоится. Я послал за другим врачом, который придет в вашу студию. Твой муж отправился за новой одеждой. Мой экипаж доставит тебя домой, когда ты немного окрепнешь. Ты не должна беспокоиться. Все будет в порядке, но ты должна все отрицать, слышишь? Все! Насколько тебе известно, миссис Каупервуд вдруг обезумела. Завтра я поговорю с твоим мужем и приставлю к тебе опытную сиделку. Ты должна быть крайне осторожна в том, что говоришь, и как именно ты это говоришь. Будь совершенно спокойной. Не тревожься. Здесь тебе ничто не угрожает, и в вашей студии тоже. Миссис Каупервуд больше не причинит тебе никаких неприятностей; я позабочусь об этом. Мне очень жаль, что так вышло, но я люблю тебя. Я все время буду рядом с тобой. Этот инцидент не должен ничего изменить между нами. А ее ты больше никогда не увидишь.
Тем не менее он понимал, что теперь все изменится.
Удостоверившись, что с Ритой все в порядке, Каупервуд вернулся в комнату Эйлин, чтобы снова воззвать к ее благоразумию и, может быть, утешить. Когда он вошел, она уже встала и одевалась, по-видимому, приняв какое-то решение. С тех пор как она бросилась на кровать со стонами и рыданиями, ее настроение изменилось, и она рассудила, что если не может одержать верх над мужем и заставить его надлежащим образом раскаяться, то ей лучше уйти из дома. Каупервуд так спешил позаботиться о Рите, что Эйлин стало понятно, что он больше не любит ее, это подкреплялось и его грубостью, когда он удерживал ее. Тем не менее она до сих пор не могла поверить в случившееся. Он так замечательно относился к ней когда-то, так хотел близости с ней! Она еще не рассталась с надеждой одержать победу над ним и этими другими женщинами, – ведь она слишком любила его, – но лишь разлука может принести результат. Это может отрезвить его. Она встанет, оденется, снимет номер в гостинице в центре города. Он больше не сможет увидеть ее, если только не последует за ней. Она была довольна, что разрушила его связь с Ритой Сольберг (в любом случае хотя бы временно), а что касается Антуанетты Новак, она позаботится об этом в свой черед. У нее болела голова и ныло сердце. Горе и ярость попеременно накатывали на нее с такой силой, что она больше не могла плакать. Она стояла перед зеркалом, дрожащими пальцами пытаясь завершить свой туалет и поправить костюм для прогулок. Каупервуд был озадачен и немного встревожен этим нежданным зрелищем.
– Эйлин, – наконец сказал он, приблизившись к ней сзади. – Теперь мы с тобой можем спокойно поговорить? Ты не обязана делать ничего, о чем будешь потом сожалеть. Я не хочу этого, и мне очень жаль тебя. Ты ведь на самом деле не веришь, что я разлюбил тебя, правда? Ты знаешь, что это не так. Думаю, ты могла бы проявить больше сочувствия ко мне после всего, что нам пришлось пережить вместе. У тебя нет реальных доказательств преступления, которые могли бы позволить такую буйную выходку.
– Ах, вот как? – воскликнула она и отвернулась от зеркала, перед которым со скорбным и горьким видом расчесывала свои золотисто-рыжие волосы. Ее щеки раскраснелись, глаза воспалились от слез. Сейчас она казалась ему такой же красивой, как тот первый раз, когда он увидел ее в красной накидке с капюшоном, – шестнадцатилетнюю девушку, бегом поднимавшуюся на крыльцо отцовского дома в Филадельфии. Тогда она была удивительно прекрасной, и он смягчился от этого воспоминания.
– Это все, что тебе известно, лжец! – заявила она. – Ты не подозреваешь, как много я знаю. Я не впустую потратила деньги на сыщиков, которые несколько недель следили за тобой. Подлый изменник! Теперь ты хочешь замести все под ковер и узнать, что мне известно. Позволь сказать, что я знаю достаточно. Ты больше не сможешь водить меня за нос со своей Ритой Сольберг и Антуанеттой Новак, с арендованными квартирами и номерами в гостиницах. Я знаю, кто ты такой, скотина! И это после всех твоих заверений в любви?
Она яростно вернулась к прерванному занятию, пока Каупервуд смотрел на нее, тронутый ее страстью и душевной силой. Было приятно видеть такой драматический талант и сознавать, что во многих отношениях она достойна его.
– Эйлин, – мягко сказал он, все еще надеясь постепенно снискать ее расположение. – Пожалуйста, не будь так жестока ко мне. Разве ты не понимаешь, как устроена жизнь и для чего нужно сочувствие? Я считал тебя более щедрой и чуткой. Знаешь, ведь я не такой уж плохой человек.
Он смерил ее ласковым, задумчивым взглядом, надеясь сыграть на ее былой любви к нему.
– Сочувствие! – Она повернулась к нему с пылающим лицом. – Много ты знаешь о сочувствии! Надо полагать, я не проявила никакого сочувствия к тебе, когда ты сидел в тюрьме в Филадельфии, не так ли? Много добра мне это принесло, верно? Сочувствие? Сопровождать тебя в Чикаго и мириться с твоими девками – дешевыми стенографистками и женами музыкантов! Ты доказал мне свое сочувствие, когда оставил меня здесь и отправился утешать ту бабенку, которая лежит внизу!
Эйлин расправила корсаж и повела плечами перед зеркалом, готовясь надеть шляпку и накинуть пелеринку. Она собиралась уйти как есть, а потом послать Фадетту за своими вещами.
– Эйлин, – снова обратился к ней Каупервуд, намеренный добиться своего. – Думаю, ты ведешь себя очень глупо. Это правда. В том, что ты собираешься сделать, нет никакой необходимости. Вот ты кричишь, скандалишь на всю округу, дерешься и теперь собираешься уйти из дома. Это ужасно и отвратительно, я не желаю этого. Ты ведь еще любишь меня, правда? Ты знаешь, что это правда, а я знаю, что ты на самом деле не хотела говорить все эти мерзости. Ты на самом деле не веришь, что я разлюбил тебя.
– Любовь! – вскричала Эйлин. – Много ты знаешь о любви! Разве ты когда-нибудь хоть кого-то любил, бесчувственная скотина? Я знаю, как ты умеешь любить. Однажды мне казалось, что ты любишь меня. Я вижу, как ты любил меня, точно так же, как ты любил пятьдесят других женщин, как ты любил эту грязную маленькую шлюшку Риту Сольберг, что лежит внизу, как ты любил эту дешевую стенографистку Антуанетту Новак! Ты даже не знаешь, что значит это слово!