Безмолвное принятие этого дара было достаточным указанием ее расположения для Каупервуда. Он терпеливо ждал, пока однажды в его контору (а не домой) пришло письмо, адресованное «лично Фрэнку Алджернону Каупервуду». Оно было написано мелким, четким почерком.
«Не знаю, как отблагодарить вас за этот замечательный подарок. Я не ожидала этого, но знаю, что вы прислали эти вещи. Я принимаю их и буду с удовольствием носить. Это очень приятно и мило с вашей стороны.
Каупервуд разглядывал почерк, бумагу и изучал стиль письма. Для девушки, которой недавно исполнилось двадцать лет, это было разумное, сдержанное и тактичное послание. Она могла отправить письмо в его дом. Он подождал еще неделю, а затем обнаружил ее у себя дома во второй половине дня. Эйлин уехала в гости, а Стефани делала вид, будто дожидается ее возвращения.
– Было приятно увидеть вас у этого окне, – сказал он. – Вы прекрасно вписываетесь в обстановку.
– Правда? – Ее темно-карие глаза полыхнули огнем. Стена за ее спиной была обшита панелями из темного дуба, озаренного лучами зимнего солнца.
Стефани Плэтоу была очень нарядна. Густые, коротко стриженные черные волосы над низкой челкой были перехвачены открывающей ушки алой ленточкой. Ее гибкое тело, скульптурно округлое, было охвачено нежно-зеленым корсажем, по подолу черной юбки шли алые вставки; ее гладкие руки были обнажены по локоть. На запястье красовался подаренный им нефритовый браслет. Из-под юбки виднелись также нежно-зеленые шелковые чулки, а ноги, несмотря на морозную погоду, были обуты в легкие туфли с латунными пряжками.
Каупервуд вернулся в прихожую, чтобы повесить пальто, и с улыбкой вернулся обратно.
– Миссис Каупервуд дома?
– Дворецкий говорит, что она уехала в гости, но я решила, что могу немного подождать. Наверное, она скоро вернется.
– Вижу, вам понравился мой браслет?
– Он прекрасен, – ответила Стефани, наклонив голову и мечтательно разглядывая украшение. – Я редко надеваю его, но ношу в своей муфте. Мне очень нравятся эти украшения; мне нравится держать их в руках.
Она открыла маленькую замшевую сумочку, где лежал носовой платок и блокнотик для записей, который она всегда носила с собой, и достала брошку и серьги.
Каупервуд преисполнился непривычным воодушевленным чувством от этого проявлении реального интереса к искусству. Ему самому очень нравился нефрит, но еще больше ему нравилось, что он может разделить радость обладания. Можно было сказать, что юность и надежда – особенно в сочетании с девичьей красотой и честолюбием – глубоко трогали его. Он с готовностью откликался на ее побуждение оставить какой-то след в этом мире и смотрел на бойкое, эгоистичное тщеславие добрым и терпимым, почти отеческим взором. Бедные маленькие существа, вырастающие на древе жизни; им суждено скоро сгореть и исчезнуть. Каупервуд не знал балладу о розах былых времен, но, если бы знал, она бы ему понравилась. Он не хотел бездумно срывать эти цветы жизни, но, если их вкусы и характеры тянулись к нему, они могли рассчитывать на его сочувствие. По своей натуре он был щедрым человеком, когда это касалось женщин.
– Как мило с вашей стороны! – с улыбкой заметил он. – Мне это нравится, – тут он заметил карандаш и блокнот, лежавший рядом с ней, и спросил: – Что вы делаете?
– Это всего лишь эскизы.
– Можно посмотреть?
– Там нет ничего особенного, – пренебрежительно сказала она. – Я неважная художница.
– Вы одаренная девушка! – энергично возразил он. – Пишете картины, рисуете, вырезаете по дереву, поете, музицируете, играете на сцене!
– И все это весьма посредственно, – вздохнула она, медленно повернула голову и отвела взгляд. В блокноте были собраны ее лучшие рисунки; там были наброски обнаженных женщин, танцоров и танцовщиц, зарисовки мужских торсов и бегущих фигур, головки и шеи спящих девушек, исполненные скрытой чувственности, этюды с изображением ее братьев и сестры, отца и матери.
– Восхитительно! – воскликнул Каупервуд, с первого взгляда оценивший это новое сокровище. Святые небеса, где были его глаза все это время? У его ног лежал самоцвет, невинный, чистейший, настоящая драгоценность. Рисунки указывали на чуткое восприятие; они создавали ощущение темной, неизбывной страсти.
– Для меня это прекрасные рисунки, Стефани, – просто сказал он и почувствовал странное, еще неопределенное прикосновение настоящей симпатии. Живопись была его величайшей любовью; она производила на него гипнотическое действие.
– Вы когда-нибудь изучали живопись? – спросил он.
– Нет.
– И никогда не учились драматическому искусству?
– Нет.
Она медленно и печально качала головой, но даже это движение было соблазнительным. Ее черные волосы странным образом волновали его.
– Я знаю, вы настоящая актриса, а теперь убедился в том, что вы прирожденная художница. И куда я смотрел раньше?
– О, нет, – вздохнула она. – Мне кажется, что я просто играю с разными вещами. Порой я плачу, когда задумываюсь, как буду жить дальше.
– В двадцать лет?
– Я достаточно взрослая. – Она лукаво улыбнулась.
– Стефани, сколько вам лет на самом деле? – осторожно поинтересовался он.
– В апреле мне исполнится двадцать один год, – ответила она.
– Ваши родители строги с вами?
Она легонько покачала головой:
– Нет, а почему вы так думаете? Они почти не обращают на меня внимания. Им куда больше нравятся Люсиль, Ормонд и Гилберт.
Ее голос жалобно зазвенел. Она пользовалась этим голосом в своих лучших выступлениях на сцене.
– Разве они не понимают, что вы очень талантливы?
– Думаю, моя мать считает, что у меня есть кое-какие способности. Но уверена, что отец так не думает. А что?
Она подняла глаза и устремила на него томный, жалобный взгляд.
– Стефани, я считаю вас замечательной девушкой, знайте это. Я впервые подумал об этом в тот вечер, когда вы рассматривали мою коллекцию нефрита. Меня словно осенило. Вы настоящая художница, но я был так занят, что не обратил на это внимания. Обещайте ответить на мой вопрос.
– Да?
Она тихо вздохнула, набрав побольше воздуха, и слегка выпятила грудь, глядя на него из-под черных локонов. Ее руки были аккуратно сложены на коленях. Потом она скромно потупилась.
– Послушайте, Стефани! Посмотрите на меня! Я хочу вам кое-что сказать. Мы с вами немного знакомы уже больше года. Я вам нравлюсь?
– Думаю, вы замечательный человек, – тихо сказала она.
– И все?
– Разве этого мало? – она улыбнулась и послала ему темный взгляд, в котором поблескивали искры.
– Сегодня вы надели мой браслет. Вы были рады получить его?
– О, да, – она тяжело задышала, притворяясь, что ей не хватает воздуха.
– Как же вы прекрасны! – произнес он, когда встал и посмотрел на нее сверху вниз.
Она покачала головой.
– Нет.
– Да!
– Нет.
– Полно же, Стефани! Встаньте рядом и посмотрите на меня. Вы высокая, стройная, грациозная. Вы подобны свежему ветру с Востока!
Она вздохнула и плавно повернулась к Каупервуду, когда он обвил рукой ее талию.
– Думаю, нам не следует этого делать, правда? – наивно спросила она и, задержавшись на мгновение, отпрянула от него.
– Стефани!
– Пожалуйста, мне лучше уйти.
Глава 26Любовь и война
Пылкий интерес Каупервуда к Стефани Плэтоу, появившийся на одновременно с началом преобразований чикагских трамвайных линий, привел к любовному роману, не менее серьезному, чем предыдущие. Однажды, после нескольких тайных встреч с ней, он, как обычно, снял квартирку в центральной части города, превратив ее в удобное место для свиданий.
Его разговоры со Стефани оказались не такими откровенными, как он рассчитывал. Несмотря на то, что она казалась даром судьбы в унылой прагматической атмосфере Чикаго, она была скрытной и загадочной. Беседуя с ней, когда они встречались за обедом, он вскоре узнал о ее честолюбивых устремлениях и мечте получать духовную поддержку от человека, которой поверил бы в нее. Он узнавал об актерах труппы и последние театральные сплетни, о ее семье и подругах. Однажды они сидели в уютной квартирке, которую он выбрал, он почувствовал надвигающуюся волну страсти и спросил, была ли она…
– Да, однажды, – простодушно ответила она.
Это стало настоящим потрясением для Каупервуда. Ему было приятно воображать ее невинность. Но она объяснила, что все произошло совершенно случайно, быстро и неумышленно с ее стороны. Она описала случившееся очень серьезно, трогательно, проникновенно и с таким глубоким разбором сопутствующих обстоятельств, что он был изумлен и даже растроган. Какая жалость! Она призналась, что это сделал Гарднер Ноулз, но его тоже нельзя особенно винить в случившемся. Это просто случилось. Она пыталась протестовать, но… Рассердилась ли она? Да, но потом ей стало жаль Ноулза, и она не стала причинять ему неприятности. Он был очаровательным молодым человеком, у него чудесная мать, сестра и так далее.
Каупервуд поражался, слушая ее. Его взгляды на жизнь вполне допускали отсутствие невинности у избранниц, но Стефани была прелестным существом, и случившееся с ней выглядело кощунством. Он думал, какими идиотами были родители, допустившие пребывание Стефани в такой «художественной среде» без строгого надзора над ней. Тем не менее, узнавая ее ближе, он понимал, что за Стефани было трудно уследить. Очевидно, она была легкомысленной, чувственной и безответственной. Как она может поддерживать дружеские отношения с мерзавцем Ноулзом! Однако она возражала и говорила, что после того случая между ними абсолютно ничего не было. Каупервуд не верил ей. Должно быть, она лжет, но она так нравилась ему! Она рассказывала романтично и возбужденно, и ее манера забавляла и увлекала его.
– Стефани, что же последовало за этим? – спросил он, охваченный любопытством. – Что было дальше? Что вы сделали?