Глава 41Дочь миссис Флеминг
В то время, когда Каупервуд познакомился с ее матерью, Бернис Флеминг была воспитанницей женского пансиона сестер Брюстер, в ту пору расположенного на Риверсайд-Драйв в Нью-Йорке, одного из самых элитных учреждений такого рода в Америке. Престижа и связей Хэдденов, Флемингов и Картеров было достаточно, чтобы обеспечить ее поступление туда, хотя общественный статус ее матери к тому времени был уязвим. Высокая девушка, «трогательно худенькая», как Каупервуд воображал ее, с рыжевато-бронзовыми волосами того оттенка, который отдаленно напоминал волосы Эйлин, она не была похожа ни на одну из женщин, которых он знал. Даже в семнадцать лет она выделялась на общем фоне исходившим от нее необъяснимым ощущением превосходства, которое подарило ей неистовое восхищение более заурядных сверстниц, чья растущая чувственность находила выход в воскурении фимиама перед ее алтарем.
Необыкновенная девушка! Даже в возрасте предполагаемых девичьих грез она глубоко понимала свою личность, свой пол, свое значение и вероятный вес в обществе. Светлокожая, с редкими веснушками, иногда сильно краснеющая, с необычно поблескивающими темно-синими глазами, с прямым носом, приятно очерченным ртом, полными губами и безупречным подбородком, она всегда двигалась с плавной легкой кошачьей грацией, находясь в совершенной гармонии с обстановкой. Один ее фокус в столовой, когда рядом не было воспитательниц, состоял в том, что она могла пройти, легко переступая ногами, между столами, поставив на голову на африканский манер шесть тарелками и кувшин, при этом ее плечи, шея и голова оставались неподвижными. Другие девушки умоляли ее повторить «волшебный трюк», как они это называли. Еще она любила закидывать руки за спину и на ходу имитировать позу Ники, крылатой богини победы, копия которой украшала зал библиотеки.
– Знаешь, должно быть, она была такой же, как ты, – восторженно уверяла ее одна розовощекая почитательница. – У нее такая же голова, как у тебя. Ты прекрасна, когда это делаешь.
Вместо ответа, глубокий взгляд темно-синих глаз Бернис с серьезной, почти равнодушной задумчивостью устремлялся на подругу. Даже ее молчание вызывало благоговейный трепет.
Учеба в школе, возглавляемой дамами благородными, но чопорными, невежественными, требующими беспрекословного выполнения правил, была для Бернис детской забавой. Она знала себе цену и была выше своих наставниц и девиц с безупречным положением в обществе, которые собирались послушать ее речи, пение или декламацию. Она глубоко и проникновенно сознавала свое достоинство, не связанное с каким-либо унаследованным положением в обществе, но имеющее врожденную ценность, а также свой великолепный артистизм. Одним из ее главных удовольствий было ходить в своей комнате, иногда ночью, с выключенной лампой при лунном свете, озарявшем все вокруг призрачным сиянием, изучая возможности своего тела и исполняя какой-нибудь наивный, грациозный древнегреческий танец, совершенно лишенный сексуального подтекста, хотя кто знает? Она досконально знала каждый дюйм своего тела под кремово-белыми одеждами, которые она часто носила. Однажды она написала в своем тайном дневнике, который был еще одним проявлением ее художественных наклонностей: «Моя кожа так чудесна. Она трепещет от ощущения жизни. Я люблю ее и сильные мышцы под ней. Я люблю свои волосы, руки и глаза. У меня длинные, тонкие и изящные руки, темно-синие глаза, а волосы каштановые, медно-красные, густые и блестящие. С такими крепкими руками и ногами я могу танцевать всю ночь. О, я люблю жизнь! Я люблю жизнь!»
Вы бы не назвали Бернис Флеминг чувственной девушкой, хотя она была такой, из-за ее сдержанности и власти над собой. Ее глаза лгали вам. Они лгали всему миру. Они смотрели на вас и сквозь вас со спокойным пониманием, насмешливой дерзостью, которая, вкупе с легким изгибом губ, как бы говорила: «Ты не можешь читать меня, как книгу». Она склоняла голову набок, улыбалась, лгала (по умолчанию), как будто это ничего не значило. И пока что это ничего не значило. Однако кое-что уже было: ее внутренние убеждения, которые она тщательно скрывала. О, мир, как плохо он знал ее! Как мало он на самом деле мог узнать о ней!
Каупервуд впервые встретился с этой дочерью Цирцеи от злополучной матери, когда посетил Нью-Йорк весной на второй год после своего знакомства с миссис Картер в Луисвилле. Бернис принимала участие в торжествах по случаю окончания учебного года в пансионе Брюстер, и миссис Картер решила отправиться в сопровождении Каупервуда. Каупервуд остановился в отеле «Незэлэнд», а миссис Картер в куда более скромном «Гренобле», и они вместе нанесли визит образцу совершенства, чья фотография уже несколько месяцев висела в его чикагской комнате. Когда они вошли в мрачноватую приемную пансиона Брюстер, Бернис бесшумно проскользнула туда через несколько минут, высокая, стройная, восхитительно гибкая. Каупервуд с первого взгляда убедился, что она воплощает те надежды, которые подавал ее портрет, и пришел в тихий восторг. Как он и думал, у нее оказалась необыкновенная, проницательная, умная улыбка, которая вместе с тем была женственной и приветливой. Почти не взглянув на него, она двинулась вперед, простирая руки неподражаемым театральным жестом и с отработанной, но все же естественной интонацией воскликнула:
– Дорогая мама, вы наконец приехали! Я все утро думала о вас. Я была не уверена, что вы придете, ведь ваши планы часто меняются. Кажется, я даже видела вас во сне этой ночью.
Она все еще носила полудлинную юбку из модного в те дни шелка, прикрывавшую верхний край ботинка. От нее исходил слабый аромат духов, противоречивший школьным правилам.
Каупервуд видел, что, несмотря на определенную нервозность из-за превосходства дочери, а также из-за его присутствия, миссис Картер очень гордится ею. Он быстро заметил, что Бернис исподтишка оценивает его: одного быстрого взгляда, брошенного из-под длинных ресниц, было достаточно, но она довольно точно определила возраст Каупервуда, его силу, энергию, богатство и положение в обществе. Без колебаний она сочла его человеком, влиятельным в своей сфере (вероятно, финансовой), одним из множества незаурядных знакомых ее матери, о чьих связях ей приходилось лишь гадать. Несмотря на юность, она сразу же поняла, что ему нравятся женщины и что, скорее всего, он посчитал ее очаровательной, но уделять ему какое-либо дополнительное внимание было не в ее правилах. Она предпочла изобразить живейший интерес только к своей матери.
– Бернис, позволь мне представить тебе мистера Каупервуда, – весело прощебетала миссис Картер.
Бернис повернулась и на долю секунды устремила на него откровенный, но снисходительный взгляд из тех колодцев души, которые показались Каупервуду бездонно-синими.
– Ваша мать время от времени рассказывала мне о вас, – доброжелательно произнес он.
Она убрала протянутую тонкую руку, прохладную и мягкую, и ничего не сказав, однако ничуть не смущенная, повернулась к матери, как будто Каупервуд не имел для нее никакого значения.
– Что скажешь, дорогая, если я проведу следующую зиму в Нью-Йорке? – поинтересовалась миссис Картер после обмена общими фразами.
– Будет замечательно, если я смогу пожить дома. Меня уже тошнит от этой дурацкой школы.
– Бернис! Мне казалось, тебе здесь нравится.
– Я ненавижу ее, но только потому, что она такая тупая. У девчонок ветер в голове гуляет.
Миссис Картер подняла брови, словно спрашивая своего спутника: «Ну, как это вам?» Каупервуд стоял рядом с серьезным видом, предпочитая воздерживаться от замечаний. Он видел, что по какой-то причине, вероятно из-за своей беспорядочной жизни, миссис Картер манерничает со своей дочерью и выражается в возвышенно-романтическом духе. С другой стороны, у Бернис выражение тщеславия и осознания своего превосходства было совершенно естественным.
– Здесь довольно прелестный сад, – заметил он, отодвинув занавеску и глядя на цветущую клумбу.
– Да, хорошие цветочки, – отозвалась Бернис. – Погодите, я нарву немного для вас. Это против правил, но они не могут сделать больше, чем выдворить меня отсюда, а я только этого и хочу.
– Бернис! Вернись немедленно! – крикнула ей вдогонку миссис Картер.
Но ее дочь уже исчезла в вихре грациозных и стремительных движений.
– Ну, как ваше впечатление? – поинтересовалась миссис Картер, повернувшись к своему другу.
– Юность, энергия, личность – множество славных вещей. Я не вижу в ней ничего дурного.
– Да, если я только смогу позаботиться о том, чтобы она не растратила свои возможности впустую.
Бернис уже возвращалась, являя собой готовую модель для художника. Она держала в руках целую охапку безжалостно сорванных роз и душистого горошка.
– Ах ты, своевольная девица! – добродушно пожурила ее мать. – Теперь мне придется объясняться с твоими наставницами. Что мне с ней делать, мистер Каупервуд?
– Заковать ее в гирлянды из маргариток и отправить на Киферу, – ответил Каупервуд, который однажды посетил этот остров и знал его мифологию.
Бернис на мгновение замерла.
– Что за прекрасные слова! – воскликнула она. – У меня есть мысль подарить вам за это особенный цветок. И я это сделаю, – она протянула ему розу.
Каупервуд отметил, что по сравнению с той застенчивостью и отстраненностью, которую он видел сначала, ее настроение определенно изменилось. Впрочем, такие перемены были качеством прирожденной актрисы. И теперь, когда он почувствовал это, то и воспринимал ее как прирожденную актрису, изящную, легкую в движениях, всезнающую, равнодушную, высокомерную, принимающую мир как есть и ожидающую его повиновения – сидеть, как дрессированная собачка, и выпрашивать лакомый кусочек. Что за прелестный нрав! Какая жалость, что ему не дают свободно цвести в своем воображаемом саду! Право же, какая жалость!
Глава 42Ф. А. Каупервуд, опекун
Прошло немало времени после этой первой встречи, прежде чем Каупервуд снова увидел Бернис, и то лишь на несколько дней в горах Поконо, где находился летний дом миссис Картер. Это было идиллическое место на горном склоне примерно в трех милях от Струдсберга, посреди необычного сочетания холмов, которое, как любила объяснять миссис Картер, сидя в одном из уютных уголков веранды, было похоже на караван верблюдов или стада слонов, проходивших вдалеке. Горбы холмов, иногда поднимавшихся на тысячу восемьсот футов, были зелеными и величавыми. Внизу, просматриваемая на целую милю или больше, тянулась пыльная белая дорога, спускавшаяся к Струдсбергу. На свои заработки в Луисвилле миссис Картер удавалось в течение нескольких лет нанимать садовника, который высаживал на пологой парадной лужайке цветы по сезону. У нее имелась нарядная двуколка с резвой лошадью и упряжью, а Рольф и Бернис были обладателями последней новинки – велосипедов с низкими колесами, которые тогда только начинали вытеснять старые громоздкие модели. Для Бернис также был приобретен пюпитр, ноты с классической музыкой и песенниками, и фортепиано. У нее была полка с любимыми книгами, принадлежности для рисования, разные спортивные снаряды и для танцев туники в греческом стиле, которые были сшиты по ее образцам, как и сандалии и ленты для волос. Она была ленивой, задумчивой, чувственной девушкой, пребывавшей в неясных мечтаниях о близком и в то же время еще отдаленном положении в обществе. Она предавалась таким светским забавам, которые были доступны для нее. Трудно было найти более предусмотрительную и в то же время своенравную девушку, чем Бернис Флеминг. Благодаря некой интуиции она ясно предвидела, как следует держать себя в обществе и скрывать свои истинные чувства и побуждения; однако она чуралась снобизма и не была слишком расчетливой. Некоторые вещи в жизни матери и в ее собственной жизни беспокоили ее, например, ссоры между ее матерью и приемным отцом, мистером Картером, которые она наблюдала от семи до одиннадцати лет, его постоянное пьянство, иногда на грани белой горячки, переезды с одного места на другое и прочие отвратительные и гнетущие события. Некоторые вещи особенно ярко впечатались в ее память, к примеру, когда она увидела, как ее отчим