Можно было лишь пожалеть бедного мирянина, пойманного в тиски моральных принципов. Возможно, в другой стране и в другие времена такая ситуация могла бы разрешиться не столь бедственно для мистера Сласса и не столь благоприятно для мистера Каупервуда. Но здесь, в Соединенных Штатах, и особенно в Чикаго, все обратилось против него, и он хорошо понимал это. Что подумают избиратели из Лейк-Вью, что подумает его пастор, что подумает Хэнд со своими моральными приверженцами – увы, все это были ужасные и неотвратимые последствия его отступления с пути добродетели.
В четыре часа дня мистер Сласс все еще бродил среди метели, проклиная себя за глупость и беспринципность, а Каупервуд, подписывая документы, глядел на огонь в камине и гадал, сочтет ли мэр благоразумным посетить его контору. Наконец дверь отворилась, и одна из хорошеньких секретарш объявила о прибытии мистера Чэффи Тейера Сласса. Мэр тяжелой поступью вошел в кабинет сгорбившийся, подавленный, совсем не похожий на того человека, который так задорно и вызывающе разговаривал по телефону несколько часов назад. Морозная погода, промозглый холод и долгие размышления о неотвратимых фактах и событиях привели его в сильно подавленное расположение духа. Это сказалось на его облике, и мэр Сласс казался похудевшим и ниже ростом, чем обычно. Каупервуд видел его выступающим на разных политических трибунах, но не был лично знаком с ним. При виде расстроенного мэра он учтиво поднялся с места и указал ему на стул.
– Садитесь, мистер Сласс, – дружелюбно сказал он. – Сегодня ненастный денек, верно? Полагаю, вы пришли ко мне в связи с вопросом, который мы обсуждали сегодня утром?
Его сердечность была достаточно искренней. Одна из врожденных черт характера Каупервуда, несмотря на все его хитроумие и безжалостность, состояла в том, что он не пользовался преимуществом над телом поверженного врага. В миг победы он неизменно был вежливым, учтивым и даже признательным, и теперь он искренне сочувствовал мэру.
Мистер Сласс положил свою шляпу и произнес напыщенным тоном, как с ним бывало в моменты крайней необходимости:
– Как видите, я здесь, мистер Каупервуд. Чего именно вы хотите от меня?
– Уверяю вас, мистер Сласс, ничего неразумного, – отозвался Каупервуд. – Сегодня утром ваш тон показался мне грубоватым, а поскольку мне всегда хотелось откровенно побеседовать с вами, я избрал такой способ. Мне хотелось бы сразу разубедить вас: я не собираюсь бесчестно обойтись с вами. В данный момент я не намерен публиковать вашу переписку с миссис Брэндон. (При этих словах он достал из ящика стола пачку писем, в которой мэр сразу же опознал страстные послания его милой Клаудии, и мистер Сласс издал слабый стон при виде этих убийственных улик.) Я не пытаюсь разрушить вашу карьеру, – продолжал Каупервуд. – И я не имею желания принуждать вас к чему-либо, что потребовало поступиться вашей совестью. Позвольте сказать, эти письма достались мне случайно. Я не стремился получить их. Но, поскольку они находятся у меня, я решил, что могу упомянуть о них как о причине для откровенного разговора и компромисса между нами.
Каупервуд не улыбался, но лишь задумчиво смотрел на Сласса. Потом, как будто свидетельствуя о правоте сказанного, он постучал пачкой писем по столу, доказывая их реальность.
– Да, – угрюмо произнес мистер Сласс. – Я понимаю.
Он просмотрел на небольшую, но плотную пачку писем, пока Каупервуд деликатно отвернулся в сторону. Потом посмотрел на пол и на свои туфли. Потер руки и похлопал по коленям. Каупервуд видел глубину его падения и поспешил на помощь.
– Ну же, мистер Сласс, – доброжелательно произнес он, – не стоит расстраиваться; все не так грустно, как вы думаете. Я прямо сейчас могу дать слово, что от вас не понадобится никакой кривды. Вы – мэр Чикаго, а я простой горожанин. Я собираюсь играть по справедливости. Сейчас я прошу вас дать мне лишь честное слово, что с этих пор вы не будете принимать участие в драке, затеянной из чистой неприязни ко мне. Если вы не в состоянии добросовестно помочь мне в том, что я считаю совершенно законным требованием о дополнительных концессиях, то, по крайней мере, вы можете воздержаться от публичных нападок на меня. Я положу эти письма в сейф, где они останутся до конца следующей кампании, а потом уничтожу их. У меня нет никаких личных чувств против вас – вообще никаких. Я не прошу вас подписывать постановления городского совета, дающие мне право на строительство надземных дорог. Я лишь хочу, чтобы вы временно воздержались от любых попыток возбудить общественное мнение против меня, особенно если совет сочтет возможным преодолеть ваше вето по данному вопросу. Это вас устраивает?
– А мои друзья? А горожане? А республиканская партия? – нервно залепетал Сласс. – Разве вы не понимаете, чего они от меня ожидают?
– Нет, не понимаю, – сухо отозвался Каупервуд. – И в любом случае есть разные способы проведения общественной кампании. Если хотите, предпринимайте все формальные меры, но не слишком усердствуйте. И консультируйтесь с моими юристами каждый раз, когда они будут обращаться к вам. Судья Диккеншитс – честный и разумный человек. То же самое можно сказать о генерале Ван Сайкле. Почему бы вам не советоваться с ними, разумеется, не публично, а в конфиденциальной обстановке? Вы обнаружите, что это весьма полезные люди.
Каупервуд изобразил поощрительную, вполне доброжелательную улыбку, и Чэффи Тейер Сласс, чьи политические надежды внезапно угасли, некоторое время сидел в раздумье, печальная и обессиленная жертва чужой воли.
– Ну, хорошо, – наконец сказал он и нервозно потер руки. – Этого следовало ожидать. Я должен был догадаться. Другого выхода нет, но… – И не в силах сдержать жарких слез, наполнивших глаза, достопочтенный мистер Сласс подхватил свою шляпу и вышел из комнаты. Не стоит и говорить, что его гневные проповеди против Каупервуда отныне прекратились навсегда.
Глава 45Новые горизонты
В результате всех этих мероприятий Каупервуд как никогда остро испытывал свойственное ему ощущение превосходства над другими людьми. Еще недавно ему казалось, что противники могут одержать верх над ним, но теперь путь был свободен. Его состояние в целом достигло двадцати миллионов долларов. Его коллекция живописи стала самой значительной на Западе, исключая национальные галереи. Он стал воспринимать себя как фигуру национального, возможно, даже международного масштаба. Однако он начал понимать, что какой бы полной в итоге ни оказалась его финансовая победа, скорее всего, они с Эйлин так и не будут приняты в высшем чикагском обществе. Он совершил немало скандальных поступков и оттолкнул от себя слишком многих людей. Как и раньше, он был исполнен решимости сохранить прочный контроль над развитием чикагского городского транспорта. Но при этом он уже во второй раз в жизни был обеспокоен мыслью, что из-за особенностей своего темперамента его брак сложился несчастливым образом, и ситуацию будет очень трудно исправить. Эйлин, при всех ее недостатках, была далеко не такой послушной и корыстолюбивой, как его первая жена. Кроме того, он чувствовал, что она заслуживает лучшего отношения с его стороны. До сих пор он не испытывал ни малейшей неприязни к ней, хотя она больше не была для него такой желанной, воодушевляющей и соблазнительной, как раньше. Он причинил ей много страданий, и ее отношение к нему было слишком критичным и осуждающим. Он был готов посочувствовать ей и покаяться в своих изменчивых чувствах, но что с того? Он ничуть не лучше нее мог обуздывать свои страстные порывы.
Со стороны Каупервуда положение осложнялось еще и тем, что ему в голову приходили чрезвычайно волнующие мысли о Бернис Флеминг. С тех пор как Каупервуд познакомился с ее матерью, он испытывал все большую душевную тягу к этой девушке, и это без единого обмена многозначительными взглядами или неосторожного слова. Существует неизменная красота, которая может быть облачена в лохмотья философа или в шелка и атлас изнеженной кокетки. Проявление этой красоты, которая находится превыше пола, возраста или богатства, сияло в развевавшихся волосах и синих глазах Бернис Флеминг. Визит Каупервуда в дом семьи Картер в Поконо был разочарованием для него из-за безнадежных попыток пробудить интерес Бернис, а с тех пор во время их мимолетных встреч она оставалась вежливо-равнодушной. Тем не менее он оставался верен своей настойчивости в преследовании любой добычи. Миссис Картер, чьи отношения с Каупервудом в прошлом были не вполне платоническими, приписывала его интерес к ней заботе о его детях, получивших жизненно важную перспективу на будущее. Бернис и Рольф ничего не знали о договоренности их матери с Каупервудом. Верный своему обещанию покровительства и содействия, он поселил миссис Картер в нью-йоркской квартире, соседствовавшей с пансионом ее дочери, где он воображал, что сможет провести много радостных часов в непосредственной близости от Бернис. Близость к ней! Желание пробудить ее интерес и пользоваться ее благосклонностью! Каупервуд не признавался даже самому себе, насколько важную роль это играло в появлении новой идеи, недавно закравшейся в его разум. Это была мысль о строительстве нового дома в Нью-Йорке.
Мало-помалу он утвердился в намерении построить дом в Нью-Йорке. Его чикагский особняк был дорогостоящей гробницей, где Эйлин горевала среди несчастий, выпавших на ее долю. Более того, помимо символа неудачи в светской жизни, дом превратился лишь в строение, далеко отстававшее от его грандиозных планов и размаха его воображения. Его второй дом, если он будет построен, станет блистательным монументом самому себе. В своих заграничных поездках он повидал множество великолепных дворцов, построенных и обставленных с величайшим искусством, доступным человеческой цивилизации. Его коллекция живописи, которой он безмерно гордился, продолжала расти и стала основой, если не содержанием для настоящего музея. В ней уже были собраны картины известных школ и направлений, не говоря уже о коллекциях нефрита, книжной иллюстрации, фарфора, ковров, гобеленов, зеркальных рам и редких скульптурных оригиналов. Красота этих вещей, упорные труды вдохновенных художников разных стран и эпох, иногда наполняли его легким благоговением. Из всех людей он больше всего уважал настоящих художников, мастеров своего дела, и преклонялся перед ними. Бытие было тайной тайн, но эти люди, посвятившие себя тихому поиску красоты, улавливали нечто такое, что было лишь смутно доступно его пониманию. Жизнь одарила их прозрением; их сердца и души были настроены на тонкие гармонии, о которых бренному миру ничего не было известно. Иногда, уставший после напряженного дня, он приходил по ночам в свою безмолвную галерею и включал свет, заливавший утешительное пространство, а потом садился перед каким-нибудь шедевром, размышляя о его природе, настроении, времени и человеке, создавшем его. Иногда это был один из меланхолических портретов Рембрандта, такой как «Портрет раввина», или задумчивое созерцание лесных ручьев Руссо. Серьезная голландская домохозяйка, изображенная с искренней точностью на одном из полотен Халса, вызывала у него наибольшее восхищение. Иногда он сидел перед картиной, дивясь пророческому мастерству, и тихо восклицал: «Чудо! Какое чудо!»