Тщеславная душа Эйлин невольно потянулась к обширным возможностям, на которые он намекал. Этот дом стал для нее сущим кошмаром: местом забвения и дурных, болезненных воспоминаний. Здесь она сражалась с Ритой Сольберг; здесь она пережила краткий период светских приемов, которые вскоре прекратились; здесь она долго ждала возвращения любви Каупервуда, которой теперь уже не суждено вернуться во всем ее первоначальном блеске. Пока он говорил, она вопросительно, грустно смотрела на него, обуреваемая сомнениями. В то же время она не могла не подумать, что в Нью-Йорке, где деньги значили так много, с растущим богатством и престижем Каупервуда, она наконец сможет обрести достойное место в высшем свете. «Ничем не рисковать – значит, ничего не иметь» – гласил девиз, прикрепленный к ее грот-мачте, хотя ее снаряжение для той жизни, к которой она теперь стремилась, было лишь плодом ее фантазий, – крашеные деревяшки да мишура. Тщеславная, блистательная Эйлин, исполненная высоких надежд! Но как знать, как знать.
– Прекрасно, – наконец сказала она. – Поступай, как знаешь. Полагаю, я смогу жить там точно так же, как и здесь, – одна.
Каупервуд понимал причину ее терзаний. Он знал, что происходит у нее в голове и насколько тщетны ее мечты. Жизнь научила его тому, насколько удачными и благоприятными должны быть обстоятельства, которые позволили бы женщине с ее недостатками проникнуть в холодный высший свет. Но, несмотря на свое мужество, он не сказал бы ей об этом даже ради спасения жизни. Он не мог забыть, как однажды плакал на ее плече за мрачной решеткой исправительной тюрьмы Восточного округа Пенсильвании. Поделиться с ней своими сокровенными мыслями было равносильно предательству перед самим собой. В новом особняке она может лелеять мечты о блистательном появлении в нью-йоркском высшем обществе, лелеять оскорбленное тщеславие и утешать свое расстроенное сердце, а между тем он будет ближе к Бернис Флеминг. Что бы ни говорить о извилистых дорожках человеческого ума, они свойственны всем людям, и Каупервуд не был исключением. Он все видел, все понимал и рассчитывал на простые человеческие качества Эйлин.
Глава 46Взлеты и падения
Осложнения, сопровождавшие многочисленные любовные романы Каупервуда, иногда заставляли его гадать, существует ли какое-то физическое удовлетворение или душевное спокойствие за пределами моногамных отношений. Хотя миссис Хэнд уехала в Европу в разгар скандала, связанного с ее именем, после возвращения она попыталась встретиться с ним. Сесили Хейгенин пользовалась любой возможностью писать ему письма с заверениями в своей непреходящей страсти. Флоренс Кокрейн настаивала на встрече с ним даже после того, как его интерес к ней стал иссякать. Со своей стороны Эйлин из-за своего двусмысленного положения и общего краха, недавно пристрастилась к спиртному. В результате неудачного романа с Линдом – ибо, несмотря на уступку, она не испытывала подлинного сердечного влечения, – и благородного отношения Каупервуда к ее неверности, она достигла состояния того внутреннего конфликта, при котором человек начинает заниматься желчным самоанализом; для более чувствительных или менее стойких людей это заканчивается распадом личности или даже смертью. Горе тому, кто верит в иллюзию, как в единственную реальность, и горе тому, кто этого не делает. На одном пути находится боль разочарования, на другом лишь сожаления.
После отъезда Линда в Европу, куда она отказалась сопровождать его, Эйлин увлеклась еще одним персонажем – скульптором по имени Уотсон Скит. В отличие от большинства творческих людей, он был единственным наследником владельца огромной мебельной компании, в управлении которой он отказался принимать какое-либо участие. Скит получил образование за рубежом, но вернулся в Чикаго с целью распространения высокого искусства на Западе. Крупный, светловолосый, полноватый, он обладал некоторой старомодной естественностью и простотой, привлекающей Эйлин. Они познакомились в салоне Риса Грайера. Чувствуя себя одинокой после отъезда Линда, – а больше всего она страшилась одиночества, – Эйлин вступила в связь со Скитом, но это не принесло ей особого душевного облегчения. Тот внутренний образец, тот вдохновляющий идеал, который определяет меру всех вещей, сохранял свою власть над ней. Кто не испытывал леденящего душу воспоминания о былых, лучших днях? Оно отравляет сегодняшние мечты, и этот призрак пустыми глазницами взирает на наши тщетные усилия продолжать жить полной жизнью. Представление о том, какой могла бы быть ее жизнь с Каупервудом, сопровождало ее везде, куда бы она ни была. Если раньше она лишь иногда позволяла себе сигарету, то теперь курила почти постоянно. Если раньше она лишь пригубляла вино, коктейли и бренди с содовой, теперь она пристрастилась к хайболлу – коктейлю с виски и содовой и пила его в количествах, несравнимых с обычной дегустацией. В конце концов пьянство – это состояние души, а не пристрастие к спиртному. Порой, когда она ссорилась с Линдом или находилась в подавленном состоянии, после нескольких порций спиртного ее накрывало волна меланхолического забытья. Она больше не страдала. Она могла заплакать, но слезы лились тихо и приносили облегчение. Ее печали были похожи на странные, манящие сны. Видения кружились перед ней, за ними она могла наблюдать со стороны. Иногда они и она (ибо она тоже считала себя чем-то вроде миража или зеркального отражения) казались сущностями иного мира, беспокойными, но не испытывающими жестоких страданий. Пресловутое «вино забвения» омывало и уносило ее душу. После нескольких более или менее случайных выпивок, когда она узнала, что хайболл действует как мягкое утешение, успокаивающее средство, алкоголь стал для нее спасением. Почему бы не пить, если это действительно приносит облегчение от любой боли? Выпивка не оставляла неприятных последствий, потому что виски разбавлялся большим количеством воды. Когда она оставалась в доме одна, у нее вошло в привычку брать из буфета спиртное и смешивать коктейль для себя или просить поднос с сифоном и бутылкой в свою комнату. Каупервуд, обративший внимание на постоянное присутствие спиртного в ее комнате и необычно обильные возлияния за обедом столом, сделал замечание по этому поводу.
– Не слишком ли много ты пьешь, Эйлин? – спросил он однажды вечером, когда она пропустила очередной стаканчик виски, разбавленный с водой, и теперь задумчиво смотрела на кружевную скатерть.
– Разумеется, нет, – раздраженно ответила она, немного раскрасневшись и тяжело ворочая языком. – А почему ты спрашиваешь?
Она сама беспокоилась, что с течением времени алкоголь может испортить ей цвет лица. Красота оставалась единственной вещью, которая еще заботила ее.
– Я постоянно вижу бутылку в твоей комнате. Мне иногда кажется, что ты забываешь, сколько ты выпила.
Он старался быть тактичным, чтобы не сильно обидеть ее.
– И что с того? – сердито возразила она. – Даже если так, то какое тебе дело. Я могу пить и заниматься, чем мне хочется.
Ей доставляло удовольствие подначивать его, поскольку вопрос Каупервуда был доказательством его интереса к ней, по крайне мере, он не был совершенно равнодушен к ней.
– Зря ты так разговариваешь со мной, Эйлин, – сказал он. – Я не возражаю против того, чтобы ты умеренно выпивала, и полагаю, что тебе нет дела до моих возражений. Но ты слишком хороша собой и здорова, чтобы доводить дело до пьянства. Ты не нуждаешься в этом; кроме того, это короткая дорога в ад. Ты не в таком плохом состоянии. Боже милосердный! Многие другие женщины бывали в твоем положении. Я не собираюсь расставаться с тобой, если ты не хочешь покинуть меня. Я много раз говорил тебе об этом. Просто мне жаль, что люди меняются, но это происходит со всеми. Полагаю, я изменился, но это еще не повод для того, чтобы ты подрывала свое здоровье. Мне бы хотелось, чтобы ты так не убивалась из-за случившегося. В конце концов со временем все может выйти лучше, чем ты думаешь.
Он говорил лишь для того, чтобы утешить ее.
– Ох! Ох! Ох! – Эйлин вдруг начала раскачиваться, заливаясь бессмысленными пьяными слезами с такой силой, как будто у нее разрывалось сердце. Каупервуд встал.
– Не подходи ко мне! – выкрикнула Эйлин, внезапно протрезвев. – Я знаю, почему ты приходишь. Я знаю, как сильно ты заботишься обо мне и о моей внешности. Не беспокойся, пью я или нет. Я буду пить сколько захочу, или буду заниматься чем-то еще, если мне захочется. Если это помогает справиться с моим горем, это мое дело, а не твое!
В доказательство своих слов она смешала себе очередную порцию и выпила одним глотком.
Каупервуд покачал головой, пристально и печально глядя на нее.
– Это очень плохо, Эйлин, – наконец сказал он. – Прямо не знаю, что с тобой делать. Ты не должна доводить себя до такого состояния. Виски не приведет ни к чему хорошему. Ты просто испортишь свою внешность и будешь еще несчастнее.
– К черту мою внешность! – отрезала она. – Много хорошего она мне принесла!
Она поднялась из-за стола и вышла, испытывая смешанное чувство гнева и горечи. Через некоторое время Каупервуд последовал за ней и увидел, как она промокает глаза и пудрит нос перед зеркалом. На туалетном столике рядом с ней стоял полупустой стакан. Он смотрел на нее, ощущая свою беспомощность.
К его беспокойству за Эйлин примешивались мысли о призрачности надежд на отношения с Бернис. Она была необыкновенной девушкой, сложившейся зрелой личностью. К его удовольствию, во время нескольких недавних встреч она приветливо, по-дружески разговаривала с ним как с близким человеком, но вовсе не была легкомысленной. Он видел в ней пытливый и глубокий ум, но особенно его покорял ее артистизм. Она выглядела беззаботной, обитая в горних высях, порой погружаясь в безмятежное раздумье или ярко и щедро делясь впечатлениями о светском обществе, к которому она принадлежала и которое она облагораживала своим присутствием.
Однажды воскресным утром в горах Поконо в конце июня, когда Каупервуд приехал немного отдохнуть, Бернис вышла на веранду, где он читал налоговый отчет одной из своих компаний и размышлял о делах. К этому времени они успели немного сблизиться, и Бернис держалась непринужденно в его присутствии. Он начинал ей нравиться. С чудесной улыбкой, игравшей в уголках губ и собиравшей морщинки в уголках глаз, она сказала: