– Я собираюсь поймать птичку.
– Что? – спросил Каупервуд, поднимая голову и притворяясь, что он не расслышал ее. Он жадно ловил каждое ее движение. Она была одета в свободное утреннее платье с воланами, которое лишь подчеркивало ее грацию.
– Птичку, – повторила она и легким движением вскинула голову. – Сейчас конец июня, и воробьи учат летать своих птенцов.
Каупервуд, до тех пор погруженный в дебри финансовой отчетности, словно по мановению волшебной палочки перенесся в иное царство, где птицы и птенцы, трава и легкий ветерок были важнее, чем камень и кирпич, акции и облигации. Он встал и последовал за ее легкими шагами через лужайку, где возле ольхи воробьиха учила птенца встать на крыло. Бернис наблюдала за этим действом из своей комнаты наверху и решила спуститься. Каупервуд вдруг с необыкновенной силой осознал, насколько незначительными в великом течении жизни были его собственные дела, когда вокруг него разворачивалась величественная борьба за существование, которую она понимала. Он видел, как она опустила руки и грациозно побежала вперед, временами пригибаясь к земле, пока воробушек трепетал крыльями перед ней. Потом она стремительно наклонилась, и, повернувшись с сияющим лицом, воскликнула:
– Смотрите, я поймала его! Он вырывается и хочет драться! Ах ты, милый!
Он держала птенца на ладони, обхватив его головку большим и указательным пальцем, и ласкала его указательным пальцем другой руки, смеялась и целовала его. Ее вдохновляла не столько любовь к птицам, как мастерство жизни и совершенство ее собственного тела. Услышав воробьиху, тревожно чирикавшую на ближайшей ветке, она обернулась и крикнула:
– Не ругайся! Я отпущу его.
Каупервуд рассмеялся, щурясь от утреннего солнца.
– Не стоит на нее сердиться, – заметил он.
– Она прекрасно знает, что я не причиню ему вреда, – восторженно ответила Бернис, как будто речь шла о серьезном деле.
– В самом деле? – поинтересовался Каупервуд. – Почему ты так говоришь?
– Потому что это правда. Разве вы не думаете, что они знают, когда их деткам угрожает реальная опасность?
– Но с какой стати? – настаивал Каупервуд, очарованный и заинтересованный ее непонятной ему логикой. Он не мог уследить за ходом ее мысли.
Она смерила ее невозмутимым взглядом своих синих глаз с матовым отливом.
– Вы полагаете, что в мире существует только пять чувств? – спросила она в своей прямой, но доброжелательной манере. – Конечно, они все знают. Она знает. – Она повернулась и изящно махнула рукой в сторону дерева, где теперь царил покой. Чириканье прекратилось. – Она знает, что я не кошка.
И снова эта манящая, насмешливая улыбка в уголках ее губ и глаз, в морщинках на носу. Даже слово «кошка» в ее устах звучало протяжно и ласково. Каупервуд смотрел на нее, как мог бы смотреть на картину, написанную гениальным художником. Он уже видел в ней женщину, способную овладеть самыми отдаленными уголками его души и поселиться там. Если она вообще интересуется им, то ему придется распахнуть перед ней свою душу. Ее взгляд был то прямым, то уклончивым, то дружелюбным, то спокойным и проницательным. Казалось, ее глаза говорили: «Тебе придется быть особенным человеком, чтобы понравиться мне», но вместе с тем они искрились юным озорством, о котором говорил и слегка наморщенный носик. Это была ни Стефани Плэтоу, ни Рита Сольберг. Он не мог присвоить ее по желанию, как это было с Эллой Хабби, Флоренс Кокрейн или Сесили Хейгенин. Здесь он имел дело с цельной личностью и душой, отданной искусству, романтике, философии и самой жизни. Между тем Бернис тоже начала чаще думать о Каупервуде. Должно быть, он необыкновенный человек; так говорила ее мать, а газеты постоянно упоминали его имя и следили за его передвижениями.
Немного позже они снова встретились в Саутгэмптоне, куда она уехала с матерью. Вместе с молодым человеком по имени Гренель Каупервуд и Бернис пошли купаться в море. Это был чудесный день.
Море расстилалось во все стороны от них, а слева находился красивая излучина пляжа с коричневатым песком. Глядя на Бернис в теннисных туфлях и купальном костюме из голубого шелка, Каупервуд с болью ощутил мимолетность жизни, где вечно свежая и цветущая юность приходит на смену надвигающейся старости. За его спиной стояли годы борьбы и жизненного опыта, но эта двадцатилетняя девушка с острым умом и изысканным вкусом явно не уступала ему в знании мироздания. В тех вопросах, которые они могли обсуждать друг с другом, он не находил изъянов в ее броне. Ее познания и замечания были обширными и здравыми, несмотря на небольшую склонность к позерству, впрочем, достаточно оправданному. Поскольку Гренель уже успел наскучить ей, она прогнала его купаться, а сама развлекалась беседой с Каупервудом, который привлекал ее цельностью своей натуры.
– Знаете, я иногда очень устаю от молодых людей, – доверительно сообщила она ему. – Они бывают такими глупыми. Я утверждаю, что они представляют собой не больше, чем обыденные вещи, соединенные каким-то немыслимым образом. Фон Гренель сегодня больше всего похож на манекен, вышедший на прогулку. Просто английский костюм с прицепленной тростью, расхаживающий туда-сюда.
– Боже, помилуй, – заметил Каупервуд, – что за суровый приговор!
– Но это правда, – откликнулась она. – Он вообще ничего не знает, кроме поло, новейшего стиля плавания, а также кто где находится и кто на ком собирается жениться. Разве это не тупость?
Она откинула голову и глубоко задышала, как будто хотела выдохнуть пары тупости и бессодержательности из сокровенных глубин своего существа.
– Вы говорили ему об этом? – с любопытством осведомился Каупервуд.
– Конечно, говорила.
– Неудивительно, что он выглядит таким мрачным, – сказал он, повернувшись и посмотрев на Гренеля и миссис Картер; они сидели бок о бок на низком песчаном выступе, и Гренель ковырял песок носком туфли. – Вы необычная девушка, Бернис, – непринужденно продолжал он. – Иногда вы выражаетесь прямо в точку.
– Не больше, чем вы, судя по тому, что я слышала, – ответила она, пригвоздив его к месту ровным взглядом. – Так или иначе, почему я должна терпеть него? Он такой скучный. Здесь он повсюду таскается за мной, а я этого не хочу.
Она тряхнула головой и побежала по пляжу туда, где было меньше купальщиков, оглядываясь на Каупервуда и словно спрашивая: «Почему ты не следуешь за мной?» Он побежал быстро, с какой-то молодой энергией, догнав ее возле отмели, где вода была неглубокой и прозрачной.
– Смотрите! – воскликнула Бернис, когда он приблизился к ней. – Смотрите, какие рыбки! О-о!
Она кинулась туда, где в нескольких футах от берега резвилась серебристая стайка рыбешек, блестя под солнцем. Бернис побежала к ним так же, как она бежала за птенцом, изо всех сил стараясь загнать их в лужу рядом, отделенную полоской песка. Каупервуд, веселясь как мальчишка, присоединился к погоне. Он упустил один маленький косяк, зато отогнал другой в лужу и позвал ее.
– Ага, вот они! – воскликнула Бернис, увидев рыбок. – Давайте скорее! Гоните их ко мне!
Ее волосы развевались, лицо порозовело, а глаза стали пронзительно синими, с солнечными искрами. Как и Каупервуд, она низко склонилась над водой, вытянув руки; рыбешки, числом около пяти, нервно танцевали перед ними в попытке ускользнуть. Загнанные в угол, они одновременно нырнули. Бернис удалось поймать одну; Каупервуд немного промахнулся, зато отправил ей в руки ту рыбку, которую она поймала.
– О, как чудесно, – сказала она и выпрямилась. – Она живая. Я поймала ее!
Она приплясывала на месте, и Каупервуд, стоявший перед ней, словно пригвожденный к месту, завороженный ее прелестью. Ему захотелось поведать ей о своих чувствах, рассказать, как она ему мила.
– Вы… – произнес он и помедлил, придавая особый вес этому слову. – Вы единственное чудо, которое я здесь вижу.
Она посмотрела на него, стоя перед ним с рыбкой в протянутой руке. Он заметил, что какую-то долю секунды она колебалась, не зная, как отреагировать на его слова. Многие мужчины и раньше находились так близко к ней. Она была привычна к комплиментам, но здесь все было иначе. Она ничего не сказала, но удержала его взглядом, который ясно говорил: «Думаю, сейчас тебе лучше ничего не добавлять». Когда она убедилась, что он понял ее и даже встревожен случившимся, она весело наморщила носик и сказала:
– Прямо как в сказке. Я как будто выловила эту рыбку из другого мира.
Каупервуд снова понял ее. Прямой подход в данном случае был бесполезен, однако между ними оставалось чувство товарищества и взаимной симпатии. Девичий пансион, светские условности, необходимость утвердиться в обществе, ее консервативные друзья и их взгляды – все эти факторы действовали вкупе. Между тем сама она думала, что, если бы он был холост, она была бы готова отнестись к его словам совершенно иначе, потому что он был обаятельным человеком. А так…
Со своей стороны, он пришел к выводу, что с радостью женился бы на этой женщине, если бы она согласилась.
Глава 47«Американская спичка»
После блестящего маневра Каупервуда, обеспечившего ему инвестиции посредством обманчиво щедрого взноса трехсот тысяч долларов на телескоп, его противники временно успокоились, но лишь из-за отсутствия новых идей, способных погубить его. Общественное мнение, создаваемое газетами, по-прежнему было враждебно. Однако срок действия его концессий истекал через восемь – десять лет, и за это время он собирался достичь недосягаемого могущества. Окружив себя инженерами, управляющими и юристами, он с головокружительной скоростью занимался строительством нескольких надземных линий. В то же время через Видеру, Каффрата и Эддисона он привел в действие схему предоставления онкольных кредитов разным чикагским банкам, тем самым банкам, которые были наиболее враждебно настроены к нему, чтобы в случае кризиса нанести ответный удар. Манипулируя громадным объемом выпускаемых акций и облигаций, он делал быстрые деньги. Его главное правило заключалось в том, что шести процентов годовых было достаточно для выплаты любым посторонним акционерам, покупавшим ценные бумаги на бирже. Это было наиболее прибыльным занятием и для него самого. Когда стоимость его акций повышалась, он выпускал новые, продавая их на бирже и аккумулируя средства. Он извлекал огромные суммы из сейфов своих многочисленных компаний в качестве временных займов, которые затем направлялись его послушными исполнителями на «строительство», «оборудование» или «текущие расходы». Он был похож на осторожного волка, пробиравшегося через лес, который он сам вырастил.