Но никто не мог, и после должного размышления было рекомендовано соблюдать осторожность. Займы Фрэнка Алджернона Каупервуда не были востребованы к погашению.
Глава 50Нью-Йоркский особняк
Крах «Американской спички» на следующее утро стал одним из тех событий, которое потрясло не только город, но и нацию в целом и надолго осталось в людской памяти. В последний момент было решено, что вместо предъявления требований к займам Каупервуда лучше все-таки будет принести в жертву Халла и Стэкпула. Биржа была закрыта, и все торговые операции прекратились. Это, по крайней мере, защитило банки от убытков на падении котировок и предоставило им несколько дней (в общей сложности, десять), чтобы частично восстановить свое финансовое положение и подстраховаться от неизбежных последствий. Естественно, незначительные биржевые спекулянты по всему городу, те, кто надеялся сколотить состояние на этом крахе, возмущались и жаловались, но не могли повлиять на твердую позицию управляющих биржи, угодливую прессу и союзом между крупными банкирами и «большой четверкой». Президенты банков с серьезным видом говорили о «временной тревожной суматохе». Хэнд, Шрайхарт, Меррилл и Арнил еще глубже залезли в карманы для защиты своих интересов, а победоносный Каупервуд был публично заклеймен мелкими сошками как «пират», «мародер» или «голодный волк» – всеми оскорбительными кличками, какие приходили им в голову. Люди более крупного калибра были вынуждены признать, что столкнулись с достойным противником. Сможет ли он одержать верх над ними? Неужели его уже можно считать самым влиятельным финансистом в Чикаго? Неужели он может безнаказанно выставлять напоказ их беспомощность и собственное превосходство перед их собственными подчиненными?
– Я вынужден уступить! – заявил Хэнд Арнилу и Шрайхарту после того, как совещание завершилось, и все разъехались, а они остались побеседовать друг с другом. – Сегодня мы оказались биты, но лично я не собираюсь опускать руки. Пусть он победил, но не вечно же ему побеждать! Я с ним буду биться до конца, а вы можете остаться со мной или выйти из игры, как пожелаете.
– Вот и правильно! – воскликнул Шрайхарт и сочувственно положил руку ему на плечо. – Каждый мой доллар будет к вашим услугам, Хосмер. Этот парень не сможет победить нас, и я останусь с вами до конца.
Арнил, проводивший Меррилла и остальных до парадной двери, был угрюм и молчалив. Он получил оскорбление от человека, которого еще лишь несколько лет назад посчитал бы мелким выскочкой. Каупервуд ухватил льва за гриву в его собственном логове, диктуя условия ведущим финансовым игрокам города, гордо и решительно возвышаясь над ними, улыбаясь им в лицо и недвусмысленно намекая, что они могут катиться к дьяволу. Взгляд мистера Арнила гневно полыхал из-под нахмуренных бровей, но что он мог поделать?
– Посмотрим, что покажет время, – сказал он. – Сейчас ничего другого не остается – кризис нагрянул неожиданно. Вы говорите, что еще не разобрались с этим человеком, Хосмер, и я присоединяюсь к вашему мнению. Но нам нужно выждать время. Мы должны окончательно сломить его влияние в этом городе, и я уверен, что в конце концов мы сможем это сделать.
Соратники остались благодарны мистеру Арнилу за его твердые слова, хотя завтра им и ему самому предстояло расстаться с миллионами долларов ради защиты своих капиталов и поддержки банков. Меррилл впервые пришел к выводу, что с этих пор ему придется открыто выступить против Каупервуда, хотя даже теперь он восхищался его мужеством.
«Но он слишком дерзок, слишком высокомерен! – подумал он. – Настоящий лев, а не человек! Человек с сердцем нумидийского льва».
И это была правда.
Поскольку в ближайшем будущем не предвиделось политических схваток, с того дня в Чикаго наступило относительное затишье, хотя оно больше напоминало противостояние двух военных лагерей, заключивших временное перемирие. Шрайхарт, Хэнд, Арнил и Меррилл оставались настороже. Главная забота Каупервуда состояла в том, чтобы его противникам не удалось осуществить план политического превосходства над ним во время первых или трех предстоящих выборов, которые должны были происходить каждые два года с настоящего времени до 1903 года, когда настанет срок подтверждения его концессий. Поскольку в прошлом Каупервуду приходилось бороться с помощью взяток и вероломства, в ходе последующих схваток они могли больше затруднять для Каупервуда и его агентов задачу подкупа избираемых городских чиновников. На смену продажным и услужливым членам совета, которых он сейчас контролировал, могли прийти новые люди, если не более честные, то более преданные врагу, которые будут препятствовать продлению его концессий. Но для осуществления задуманных им колоссальных проектов: расширения художественной коллекции, строительства нового особняка, укрепления финансового престижа, возвращения в высшее общество и союза с женщиной, достойной разделить его трон, – ему требовалось закрепить за собой право на двадцатилетние, а лучше на пятидесятилетние концессии.
Порою странно видеть, как честолюбие – одно из мощнейших устремлений человеческого ума – в конце концов преобладает над всем остальным. В свои пятьдесят семь лет Каупервуд был настолько богат, как не могло и присниться обычному человеку, прославлен на весь Чикаго и в некоторых отношениях на всю страну, однако он не считал, что близок к достижению своих подлинных целей. Он еще не достиг всемогущества, подобно некоторым магнатам из восточных штатов, и даже не поднялся на уровень четырех или пяти главных чикагских богачей, которые своими кропотливыми трудами и тщательными замыслами добивались грандиозной и несравненной прибыли во многих незначительных предприятиях, которые Каупервуд считал ниже своего достоинства. Иногда он спрашивал себя, как вышло, что ему постоянно приходилось сталкиваться с неистовым противодействием, грозившим всевозможными бедствиями. Имело ли это отношение к его аморальности? Но другие бизнесмены не менее аморальны, а широкие массы, вопреки насаждаемым сверху религиозным догматам и тупым теориям, в целом не имеют понятия о нравственности. Было ли это связано с его неспособностью руководить людьми, не подавляя их силой своей личности, не выпрямляясь в полный рост на виду у всех остальных? Порой ему казалось, что дело в этом. Мир обывательской рутины и скучных условностей не мог смириться с его бесстрашием и невозмутимостью, с его неизменным желанием называть вещи своими именами. Многие принимали его добродушную самоуверенность за снисходительность и насмешку над ними. Слабовольные люди боялись его жесткого, пронизывающего взгляда, как ожегшийся ребенок боится огня. Лукавый, он не был угодливым и не любил притворяться.
Как бы то ни было, он не собирался ничего в себе менять ради правил игры, но он еще далеко не достиг вершины своих устремлений. На него еще не смотрели как на финансового туза. Он пока еще не мог равняться с магнатами из восточных штатов, с тесными рядами великих исполинов Уолл-стрита. Пока он не сможет встать наравне с этими людьми, пока у него не появится грандиозный особняк, признанный настоящим дворцом, пока у него не будет всемирно известной художественной галереи и Бернис – что ему с этих миллионов долларов?
Нью-йоркский дом Каупервуда стал одним из главных достижений, плодом его вкусов и фантазий, которые развиваются у людей во многом неосознанно. С годами ни модифицированный готический стиль (такой, как в его филадельфийском доме), ни условный средневековый французский стиль, выбранный для его дома на Мичиган-авеню, больше не устраивали его. Только итальянские дворцы Средневековья или эпохи Возрождения, которые он видел за рубежом, теперь казались ему образцом того, как должна выглядеть представительная резиденция. Он действительно искал нечто такое, что не только отражало бы его личные вкусы об устройстве дома, но имело бы более долговечные качества дворца или даже музея, который стал бы монументом в память о нем. После вдумчивых поисков Каупервуд нашел нью-йоркского архитектора, который полностью устраивал его. Это был некий Реймонд Пайн, повеса, жуир с тонким вкусом и превосходный рассказчик, который прежде всего оставался художником и обладал чутьем на совершенные и выдающиеся произведения искусства. Они вдвоем размышляли и обсуждали характер этого домашнего музея. Огромная галерея в западном крыле будущего дома предназначалась для размещения живописи; вторая галерея располагалась в южном крыле и была предназначена для скульптуры и других крупных форм. Эти два крыла образовывали силуэт в виде буквы L вокруг самого дома, который стоял в углу между ними. Дом предполагалось выстроить из бурого песчаника, богато украшенного барельефами. Для внутренней обстановки уже составлялись заказы на разные виды мрамора, дорогой древесины, шелка и гобеленов, стекла и хрусталя. Главные комнаты располагались вокруг большого патио с алебастровой в розовых прожилках колоннадой, в центре которого находился фонтан из алебастра и серебра с электрической подсветкой. Восточную стену украшали подвесные корзинки с орхидеями и другими живыми цветами, которые должны были создавать неповторимую игру красок и эффект восходящего солнца в этом роскошном рукотворном царстве. Одну комнату – парадную гостиную на втором этаже – предполагалось целиком отделать тонкими, полупрозрачными мраморными плитками оттенка цветов персика; через эти стены снаружи должен был проникать солнечный свет. Здесь атмосферу вечного рассвета должны были создавать клетки с экзотическими птицами, увитые лозами шпалеры, каменные скамьи, водоем с блестящей зеркальной водой и музыка. Пайн заверил Каупервуда, что после его смерти это помещение станет превосходным выставочным залом малой скульптуры из фарфора, нефрита и слоновой кости.
Теперь Каупервуд по-настоящему взялся за перемещение своего имущества в Нью-Йорк и убедил Эйлин сопровождать его. Ложью и уговорами он заверил ее, что там они получат гораздо лучший прием в обществе. Его план подразумевал видимость благополучного брака, единственной целью которого было сделать этот переходный период как можно более спокойным. Впоследствии он может добиться развода или обустроить свои дела таким образом, чтобы жить счастливо за пределами светского общества.