Сенатор Саутхэк не увидел ничего дурного в этой инициативе, хотя понимал, о чем идет речь и чьи интересы на самом деле будут защищены при благоприятном исходе дела.
– Да, – с предельным лаконизмом сказал он, – я понимаю, в чем дело, но что я с этого получу?
– Пятьдесят тысяч долларов лично для вас, если все пройдет удачно, десять тысяч, если не получится, – но при условии, что вы предпримете честную попытку. По две тысячи долларов каждому из тех, кто сочтет уместным помочь нам в случае нашей победы. Это подходит?
– Абсолютно, – ответил сенатор Саутхэк.
Глава 55Каупервуд и губернатор
Законопроект по созданию общественной комиссии мог бы ipso facto, в силу самого факта, быть принят уже в конце текущей сессии законодательного собрания, если бы не оговорка о продлении концессий, да и то на шатком основании, что такое новшество в рабочих планах правительства штата может неприятно задеть некоторых предпринимателей. Кроме того, выгода для одной конкретной корпорации была слишком очевидной. Газетчики, которые, как мухи, слетались в залы сената в Спрингфилде, настороженные и преданные своим работодателям, быстро установили истинное положение вещей. На свете нет более хищных стервятников, чем газетчики. Эти негодяи кормились из рук подобострастных и жадных до сенсаций изданий и проникали не только на политические собрания, но и брали деньги от конкурентов, втирались в доверие к губернатору, шпионили за сенаторами и местными законодателями, обменивались друг с другом последними сплетнями. Кусочек новостей: слух, сонное видение, фантазия, – шепотом переданный от сенатора Смита сенатору Джонсу или делегатом Смитом делегату Джонсу и, в свою очередь, доверительно сообщенный Чарли Уайту из «Глоуб» или Эдди Бернсу из «Демократа», мог стать известным Роберту Хезлитту из «Пресс» или Гарри Эмондсу из «Транскрипт».
Тревожные сведения стали появляться одновременно в разных газетах, но никто не знал, где находится источник. Ни сенатор Смит, ни сенатор Джонс никому ничего не рассказывали. Ни Чарли Уайт, ни Эдди Бернс не слышали никаких секретов, поведанных на ухо. Но вот вам результат: новость попала в газеты, и разразилась дискуссия, запросы и противодействия. Никто ничего не знал, никто не был виноват, но игра началась, и с этих пор битва пошла с открытым забралом.
Теперь рассмотрим фигуру губернатора, который в те дни стоял во главе законодательного собрания в Спрингфилде. Он был высоким, смуглым, сухопарым человеком, который, в силу довольно угрюмого и меланхоличного склада характера, имел неоднозначную и местами печальную карьеру. Родившийся в Швеции, он был ребенком привезен в Америку и вынужден был пробиваться наверх через тяжелые жернова нищеты, годы юридической практики и муниципальной службы, где он снискал расположение чикагских шведов, граничившее с обожанием. Он был городским налоговым инспектором, землемером, окружным прокурором и еще шесть – восемь лет окружным судьей на выездных сессиях. На всех этих должностях он поступал правильно, с его точки зрения, и вел честную игру; такие качества были милы идеалистам. Честный человек, сочувствующий невзгодам бедноты, в качестве выездного судьи и окружного прокурора он принимал решения, сделавшие его весьма непопулярным среди богатых и влиятельных людей. Это были решения по делам об ущербе для общества, о подлоге и мошенничестве со стороны железнодорожных корпораций, связанные с правами на собственность, – сортировочные пункты, набережные и склады, на которые они не имели законных требований. В то же время обыватели, читавшие в газетах о его деятельности и слышавшие его речи на различных мероприятиях, прониклись к нему большой симпатией. Он был довольно мягкосердечным, хотя и вспыльчивым человеком, блестящим оратором, умевшим заражать людей своим энтузиазмом. Кроме того, он любил женщин – факт, доступный пониманию изголодавшихся по сексу безыскусных интеллектуалов того времени, – к стыду той лживой эпохи, когда идеалистическая догма представляла в ложном свете величайшее человеческое желание, самую великую скорбь и великую радость. Все эти обстоятельства настроили против него закоснелых консерваторов, считавших его опасным человеком. В то же время благодаря старательной экономии и разумным инвестициям он приобрел неплохое состояние. Однако недавно, поддавшись всеобщему увлечению небоскребами, он вложил значительную часть своих активов в плохо спроектированное и не приносившее дохода офисное здание. Из-за этой ошибки ему грозила финансовая катастрофа. Уже сейчас ему приходилось стучаться в двери крупных страховых компаний с просьбой о содействии.
Этот человек, наряду с группой враждебно настроенных финансистов и оголтелой газетной кампанией, представлял одну из главных препятствий для планов Каупервуда по созданию общественной комиссии. Газетчики, не замедлившие уловить истинную суть этого плана, кричали о неслыханной афере, чтобы подстегнуть раздражение читателей. В конторах Шрайхарта, Арнила, Хэнда и Меррилла, в других финансовых центрах ломали голову над сложившейся ситуацией, пока не пришли к хитроумному решению.
– Вы понимаете, что он затевает, Хосмер? – поинтересовался Шрайхарт у Хэнда. – Он хочет навсегда закрепиться здесь, в Чикаго. При нынешнем положении вещей мы не можем обратиться в городской совет и попросить концессию сроком более чем на двадцать лет, что противоречит законодательству штата, и он не сможет этого сделать в течение трех или четырех лет. Срок его концессий истекает еще не скоро. Он понимает, что к тому времени, когда сроки истекут, мы повернем общественное мнение против него так, что никакой совет, даже самый продажный, не осмелится предоставить ему желаемое без солидной компенсации для города. Если он согласится на компенсацию, это разрушит его замысел о продаже шестипроцентных акций «Союзной транспортной компании» на двести миллионов долларов. Рынок просто не поддержит его. Он не сможет выплатить двадцать процентов городу, провести обмен акций и платить по шесть процентов в год на двести миллионов долларов. Все знают об этом. Да, он придумал чудесную схему, позволяющую ему сорвать куш в сто миллионов только в результате обмена. Так вот, этому не бывать! Мы заставим газетчиков задушить на корню его законодательную инициативу. Когда он обратится в местный совет, ему придется заплатить от двадцати до тридцати процентов от дохода с его городских дорог. Ему придется обеспечить бесплатную пересадку с каждой из его линий на любую другую. Тогда мы получим его на блюдечке. Мне не нравится раздувание этих социалистических идей, но тут ничего не поделаешь. Приходится это делать. Если мы когда-нибудь выгоним его, газеты замолчат, и публика обо всем забудет; по крайней мере, мы можем надеяться на это.
Тем временем до губернатора дошли слухи насчет «общака»; в те дни это словечко обозначало денежный фонд для подкупа коррумпированных законодателей. Человек немалого ума, не принимавший участие в финансовой боевой кампании против Каупервуда и не склонный поддаваться накалу обвинений против вышеупомянутого финансиста, он тем не менее глубоко задумался. В определенном смысле он смутно ощущал устремления Каупервуда. Обвинения в совращении женщин, часто выдвигаемые против трамвайного магната и шокировавшие узколобых консерваторов, ничуть не волновали его. Он сам чувствовал за мерной поступью поколений тайную магию Афродиты. Он понимал, что Каупервуд быстро продвигался вперед, напрягая силы и пользуясь любой лазейкой, сокрушая препятствия. Ему также было известно, что в настоящее время трамвайное сообщение в Чикаго значительно улучшилось. Обманет ли он доверие избирателей великого штата Иллинойс, если поддержит инициативу Каупервуда? Не окажется ли он под прицелом людей, которые выдвигают ярые обвинения в алчности, непомерном честолюбии и колоссальном эгоизме в противоположность бескорыстному христианскому идеалу и теории демократического управления?
Жизнь стремится к высотам драматизма, а потому в конфликте из-за материальных ценностей для творческой души на первое место всегда выходит концепция идеала. Именно поэтому вечно горят сигнальные костры Трои, грохочут конские копыта при Арбеле и гремят пушки при Ватерлоо. На кону стояли идеалы: мечты одного человека против высших устремлений города, государства, народа – и шатание демократии, ощупью пытающейся встать на ноги. В этом конфликте, происходившем на сцене еще недавно захолустного сельского штата, где мужчины были клоунами и невеждами, скрипачами на сельской ярмарке, с точки зрения губернатора, идеалы одного человека столкнулись с идеалами множества людей.
После напряженного размышления губернатор Суонсон решил наложить вето на законопроект. Каупервуд, как всегда неунывающий, верный своей логике и концепции личности, был настроен перевернуть все мешающее ему достичь победы и наконец взойти на трон, воздвигнутый собственными руками. Проведя свою инициативу через ряд законодательных комитетов, на каждом этапе попадавшего под огонь прессы, он отправил нескольких человек – местных законодателей и членов других корпораций – для встречи с губернатором, но Суонсон был непреклонен. Он просто не представлял, как может добросовестно одобрить этот законопроект. Однажды, когда он сидел в своем кабинете в Чикаго – в комнате, расположенной в том самом злополучном здании, которое угрожало ему разорением и было причиной его постоянной тревоги и уныния, – к нему пришел элегантный и обаятельный судья Диккеншитс, занимавший пост старшего советника в трамвайной компании Северного Чикаго. Огромного роста, с гладким холеным лицом и жестким, но располагающим взглядом, он слыл философом и резонером. Суонсон был наслышан о его делах и репутации, хотя они были едва знакомы.
– Как поживаете, губернатор? Очень рад снова видеть вас. Я узнал о вашем возвращении в Чикаго и прочитал в утренних газетах, что к вам поступил законопроект Саутхэка о создании общественной комиссии. Поэтому я решил заглянуть к вам и, если не возражаете, сказать несколько слов по этому поводу. Последний три недели я пытался добраться до Спрингфилда и немного побеседовать с вами, прежде чем вы примете то или иное решение. Вы не против, если я поинтересуюсь, решили ли вы заблокировать этот законопроект?