политики и кто-либо еще.
Было ясно, что настало время, когда мнение людей нужно учитывать. Так и только так!
Глава 60Западня
Буря, разразившаяся в связи с махинациями Каупервуда в Спрингфилде в начале 1897 года, не утихала до следующей осени, привлекая всеобщее внимание еще и потому, что она широко освещалась в прессе восточных штатов. «Дело Ф. А. Каупервуда против штата Иллинойс» – так одна нью-йоркская ежедневная газета подытожила состояние дел. Притягательность славы очень велика. Кто может устоять перед ярким сиянием личности некоторых людей? Даже в случае Бернис это обстоятельство имело некоторую ценность. В чикагской газете, которую она однажды нашла на столе у себя дома, где недавно побывал Каупервуд, публиковалась редакционная колонка, которую она прочитала с большим интересом. После перечисления различных злодеяний Каупервуда, особенно в связи с нынешним законодательным собранием штата Иллинойс, там было написано: «Он обладает хроническим презрением к обычным людям. Они для него – лишь невольники, которые тащат колесницу его величия. Никогда он не унизил себя до прямого обращения к людям. Когда в Филадельфии он пожелал захватить общественные концессии, он вступил в преступный сговор с продажным городским казначеем. В Чикаго он пользовался привилегиями, которые должны способствовать общественному благу. Фрэнк Алджернон Каупервуд презирает людей, для него они лишь средство, масса согбенных спин, по которым он шагает к своему всемогуществу. Он глубоко верит в себя и только в себя. Он запирает врата своей славы перед большинством людей, чтобы зрелище их нужды и страданий не омрачало его эгоистичное блаженство. Фрэнк Алджернон Каупервуд не верит в людей».
Этот боевой клич, прозвучавший в последние дни затяжной схватки в Спрингфилде и подхваченный чикагскими и некоторыми другими газетами, чрезвычайно заинтересовал Бернис. Пока она думала о нем, ведущем свои потрясающие битвы, снующем между Нью-Йорком и Чикаго, строившем свой великолепный особняк, ссорившемся с Эйлин, он мало-помалу начинал приобретать черты сверхчеловека, полубога или мифического героя. Разве можно прилагать к нему обычные правила и оценивать его жизненный путь по меркам обычных людей? Никогда! А ведь он стремился к общению с ней, искал ее взгляда, был благодарен за ее улыбку и терпеливо ждал возможности исполнить любое ее желание, любую прихоть.
Говорите что угодно, но глубоко в сердце каждой женщины скрыто желание, чтобы ее любимый человек был героем. Некоторые создают себе кумира из ничего, преклоняются перед ним, другие требуют подлинного величия, но в любом случае они поддерживают иллюзию героизма.
Бернис, не готовая рассматривать Каупервуда как своего избранника, тем не менее была довольна, что его греховная и беззаветная любовь была данью человека, способного владеть думами всего мира. Более того, поскольку нью-йоркские газеты подхватили факел его великой борьбы на Среднем Западе и обвиняли его в подкупе, вероломстве и намерении закабалить народ, Каупервуд попытался объяснить Бернис свою позицию и оправдаться в ее глазах. Во время визитов в дом Картеров, походов в оперу или в театр, он понемногу рассказывал ей свою историю. Он описывал характер Хэнда, Шрайхарта и Арнила и причины их зависти и жажды возмездия, которые привели к их атаке на него в Чикаго.
– Ни один человек не может ничего добиться через городской совет Чикаго, не заплатив за это, – заявил он. – Вопрос лишь в том, кто готов выложить деньги.
Он рассказал, как молодой Трумэн Лесли Макдональд однажды попытался «растрясти» его на пятьдесят тысяч долларов и каким образом газеты с тех пор нашли способ зарабатывать деньги и увеличивать свои тиражи с помощью нападок на него. Он честно признал факт своего остракизма в светском обществе Чикаго, отчасти связав это с недостатками Эйлин, а отчасти с собственной позицией Прометея, бросившего вызов богам и отказавшемся признать поражение.
– И сейчас я разгромлю их, – жестко сказал он Бернис однажды за ленчем в «Плазе», когда зал ресторана был почти пустым. Во взгляде его серых глаз ощущалась колоссальная духовная сила. – Губернатор еще не подписал законопроект о моей пятидесятилетней концессии (разговор произошел перед заключительными событиями в Спрингфилде), но он сделает это. Потом мне предстоит еще одна битва. Я собираюсь объединить все линии общественного транспорта в одну общую систему. Мое намерение вполне логично, и я могу осуществить его. Если когда-нибудь потом идея общественной собственности приживется в Америке, город может выкупить эту систему.
– А потом? – спросила Бернис, польщенная его доверием.
– О, пока не знаю. Полагаю, я буду жить за границей. Вы не проявляете ко мне особенного интереса. Я завершу свою художественную коллекцию…
– Но предположим, что вы проиграете?
– Я не думаю о проигрыше, – спокойно ответил он. – Что бы ни произошло, у меня достаточно средств на жизнь. Я немного устал от этих баталий.
Он улыбнулся, но Бернис поняла, что мысль о поражении была крайне болезненной для него. В его сердце жила только победа.
Из-за общенациональной известности, полученной Каупервудом из-за его действий в то время, эти разговоры с ним оказали значительное влияние на Бернис. В то же время еще один, довольно зловещий фактор начал работать в его пользу. Мало-помалу они с матерью убедились в том, что консервативные представители светского общества больше не желают принимать их у себя. Бернис стала слишком яркой личностью, чтобы оставаться незаметной. Во время великосветского ленча, устроенного семейством Хаггерти примерно через пять месяцев после инцидента с Билсом Чэдси, некий гость проездом из Цинцинатти указал на нее миссис Хаггерти как на дочь женщины, о которой идет нехорошая молва. Миссис Хаггерти обратилась к своим друзьям в Луисвилле и получила нелестные сведения. Вскоре после этого состоялся званый вечер в честь выхода в свет некой Джеральдины Борджа, и о Бернис, которая была школьной подругой ее сестры, странным образом забыли. Она взяла это на заметку. Впоследствии Хаггерти не включили ее в список своих щедрых летних приглашений, хотя раньше всегда делали это. За ними последовали Лэман-Зиглеры и Лукас-Деммингсы. Не было сказано ничего прямо; ее просто перестали приглашать. Кроме того, однажды утром она прочитала в «Трибьюн», что миссис Корскаден Бэтджер отплыла в Италию. Между тем она считала миссис Бэтджер одной из своих лучших подруг. Намек для одних людей иногда значит больше, чем открытое заявление для других. Бернис хорошо понимала, куда дует ветер.
Правда, осталось несколько человек – истинных ценителей высокого стиля в этом стильном мире, – протестовавших против такого отношения. К примеру, заявление миссис Патрик Гилбеннин: «Нет! Что вы такое говорите? Какой позор! Ну что же, я люблю Беви, и она всегда будет мне нравиться. Она умница, и она может приходить к нам всегда, как пожелает. Это не ее вина. В душе она настоящая леди и навсегда такой останется. Но жизнь так жестока!» Или слова леди Огюст Тебриз: «Это правда? Не могу поверить! Она так очаровательна, что невозможно отказаться от ее общества. Я не желаю верить этим слухам. Она может приходить к нам, даже если перед ней закроются все двери». Или миссис Пеннингтон Друри: «Это вы о Беви Флеминг? Кто так говорит? Я в это не верю. Она мне нравится. Хаггерти отказали ей от дома? Какие недалекие глупые люди! Милочка может быть моей гостьей так долго, как она пожелает. Прошлое ее матери не повлияло на нее!»
В мире недалеких и бестолковых богачей – тех, кто держится за свое в силу собственнического инстинкта, конформизма, невежества, – Беви Флеминг превратилась в persona non grata, стала нежелательной персоной. Как она отнеслась к этому? С невозмутимостью интеллекта, знающего, что никакие перемены обстоятельств или неудачи ни на йоту не поколеблют внутреннего ощущения умственного и духовного превосходства. Настоящая личность осознает себя с самого начала и редко когда-либо сомневается в себе. Жизнь может стремительно вращаться вокруг них, накатывать разрушительным приливом или смывать опустошительным отливом, но сами они подобны скале: невозмутимые, безмятежные, неподвластные бурям. Беви Флеминг ощущала себя настолько выше всего, в чем она принимала участие, что даже теперь могла позволить себе высоко держать голову. Ради исправления ситуации она оглядывалась вокруг с намерением найти подходящего кандидата на ее руку. Брэксмор сгинул навеки. Он находился где-то на Востоке, как она слышала, в Китае, и его страсть к ней явно умерла. Килмер Дельмо тоже находился вне досягаемости: он стал важным приобретением для одной из тех семей, которые теперь отказывались принимать ее. Однако в тех гостиных, где она до сих пор появлялась, – а чем еще были эти хоромы, как не рынком невест? – появились две возможности в виде умеренного флирта со стороны отпрысков двух богатых семейств. Впрочем, обе они оказались безуспешными. Один из этих юношей, бразилец Педро Рикер Меркадо, показался многообещающим своими искренности и нежных чувств, которые он испытывал, пока кто-то не шепнул ему на ухо, что у Бернис за душой нет ни гроша. Чего еще можно было ожидать? Потом был Уильям Дрейк Бодуэн, наследник известного старинного рода, живший на северной стороне Вашингтон-сквер. После бала, утреннего мюзикла и еще одного мероприятия, где они встретились друг с другом, Бодуэн пригласил Бернис познакомиться с сестрой и матерью, которые пришли в восхищение.
– О, божественная безмятежность! – восторженно обратился он к ней вскоре после этого. – Вы выйдете за меня замуж?
Беви смотрела на него и гадала о серьезности его намерений.
– Давайте еще немного подождем, мой дорогой, – проговорила она. – Я хочу быть уверена в том, что вы действительно любите меня.
Вскоре после этого события, когда Бодуэн встретился в клубе со своим старым школьным приятелем, услышал от него следующие слова:
– Послушай-ка, Бодуэн. Ты мой друг. Как я погляжу, ты встречаешься с этой мисс Флеминг. Не знаю, как далеко зашли ваши дела, и не хочу вмешиваться, но уверен ли ты, что знаешь все обстоятельства?