– Что ты имеешь в виду? – спросил Бодуэн. – Выражайся яснее.
– Прошу прощения, старина; я никак не хотел обидеть тебя. Ты меня знаешь, я не могу так поступить. Просто перед тем, как действовать дальше, наведи справки. Ты можешь услышать разные вещи. Если они правдивы, ты должен знать, а если нет, то разговоры должны прекратиться. Если я окажусь не прав, то готов в любой момент принести извинения. Говорю тебе, я слышал всякую всячину. Заверяю тебя, старина: у меня самые лучшие намерения.
Мистер Бодуэн гарантированно являлся наследником состояния в три миллиона долларов.
Снова наведение справок. Ревнивые и завистливые языки. Потом вдруг срочный отъезд неведомо куда, и Бернис осталась разглядывать себя в зеркале. Что это было? Что говорили люди, если они что-то говорили? Очень странно. Ну что ж, она молода и красива. Найдутся другие. Правда, она могла бы со временем полюбить Бодуэна. Он был таким жизнерадостным и артистичным. В самом деле, она лучше думала о нем.
Но последствия этих событий оказались не такими уж гнетущими. Загадочная, надменная, с легкой нотой меланхолии и бездной мужества и жизнерадостности, Бернис временами слышала за светским весельем гулкое эхо чего-то нереального. Жизнь была рискованной и неустойчивой вещью. Теперь ошибка ее матери уже не казалась такой необъяснимой. В конце концов, разве благодаря этому проступку она не сохранила для себя и своих родных некоторую степень свободы и высокого положения в обществе? Красота состоит из той же субстанции, что и сны, и так же мимолетна. Важна не только личность как таковая, внутреннее достоинство и мечтания, но и другие вещи, а именно доброе имя, богатство, присутствие или отсутствие слухов и роковых ситуаций.
Бернис иронично усмехнулась. Жизнь можно прожить – нужно только лгать всему миру. Юность оптимистична, а Бернис, несмотря на ее блестящий ум, была еще очень молода. Она рассматривала жизнь как игру в погоне за успехом, которую можно было разыгрывать разными способами. Жизненные принципы Каупервуда стали понятны и близки ей. Человек должен создать свою карьеру, проложить свой путь наверх, иначе он останется невеждой или тоскующим страдальцем, влачащимся в пыли за колесницами других людей. Если светское общество было таким привередливым, если тамошние мужчины были такими тупицами, что ж, она еще может кое-что сделать. Она должна жить в полную силу, и деньги помогут ей в этом.
Кроме того, Каупервуд постепенно все больше нравился ей. Он был гораздо лучше большинства остальных, к тому же очень могущественным. Бернис преисполнилась необыкновенным воодушевлением, как человек, который говорит: «Победа все равно будет за мной!»
Глава 61Катаклизм
Теперь Чикаго наконец оказался перед лицом того, чего многие больше всего опасались. Гигантская монополия протягивала свои щупальца, чтобы опутать город стальной хваткой. А Каупервуд в глазах большинства чикагцев и был тем самым спрутом. Поддерживаемый мощью и благосклонностью «Хекльмейер, Готлиб и Кº», он был подобен монументу, воздвигнутому на прочном постаменте. Теперь между ним и его мечтой стояла лишь пятидесятилетняя концессия, утвержденная большинством в сорок восемь голосов из шестидесяти восьми олдерменов, в том случае, если постановление преодолеет вето, наложенное мэром города. Какой триумф для его отважной политики перед лицом всех преград! Какая дань его способности не робеть перед бурей и натиском! Другие люди уже давно могли бы опустить руки и выйти из игры, но только не он. Ему невероятно повезло, что крупные финансисты сами испугались мысли об общественной собственности на городские коммунальные концессии и передали ему огромную транспортную систему Южной стороны как награду за его жесткое противодействие нелепым социалистическим идеям.
Благодаря влиянию важных сторонников его приглашали на выступления в различных коммерческих учреждениях – перед советом агентов по продаже недвижимости, ассоциацией собственников недвижимого имущества, торговой лигой, банкирским союзом и так далее, где он высказывал и доказывал свои взгляды. Но влияние его медоточивого красноречия было в значительной мере нейтрализовано газетной травлей. «Может ли что-то доброе прийти из Назарета?» – этот вопрос звучал регулярно. Часть прессы, ранее преданная Хэнду и Шрайхарту, оставалась такой же жесткой, как раньше, остальные газетчики, не имевшие обязательств перед Нью-Йорком, считали благоразумным поддерживать обычных граждан. Большинство исследований и сложных математических выкладок демонстрировало баснословные прибыли трамвайного треста в предстоящие годы. Невидимая рука великих банковских домов не осталась без внимания, и их зловещие предсказания получили широкую огласку. «Миллионы для каждого из директоров треста и ни цента для Чикаго» – такова была формулировка в газете «Инкуайер». Некоторые альтруисты-общественники так перевозбудились, что усмотрели в сокрушении Каупервуда свой долг перед Богом, человечеством и демократией. Небеса снова разверзлись, и они узрели горний свет. С другой стороны, местные политики, не считая мэра, считались кучкой флибустьеров, которые, подобно голодным свиньям в загоне, готовы были вцепиться зубами в любое предложение, но только с одной целью: они должны кушать, и кушать полной ложкой. Во времена больших возможностей и схваток за преимущества жизнь всегда погружается в бездны материализма и вместе с тем воспаряет в эмпиреи идеализма. Когда море несет высокие валы, впадины между ними выглядят устрашающе.
Лето наконец миновало, городской совет собрался в полном составе, и с первым дыханием осенней прохлады город был охвачен предчувствием схватки. Каупервуд, разочарованный итогом своих многократных попыток втереться в доверие к народным массам, решил вернуться к старому, надежному методу подкупа. Он назначил твердую цену; для начала по двадцать тысяч долларов за каждый голос в свою пользу. При необходимости эта цена могла подняться до двадцати пяти или до тридцати тысяч, что в общей сложности составляло около полутора миллионов. И все-таки это была незначительная цена по сравнению с грядущей прибылью. Он планировал представить свое предложение через олдермена по фамилии Балленберг, своего доверенного помощника и передать клерку, который внимательно изучит его, после чего другой помощник подаст его на рассмотрение объединенного комитета по улицам и площадям, состоящего из тридцати четырех членов городского совета. В этом комитете он будет рассматриваться в течение недели, после чего начнутся публичные слушания в общем зале. Держа линию обороны, Каупервуд считал необходимым закалить сердца своих сторонников перед горнилом тяжкого испытания, через которое им придется пройти. Олдерменов уже осаждали со всех сторон в их домах, окружных клубах и на общественных собраниях. Их почтовые ящики были забиты назидательными или осуждающими письмами. Даже их детей высмеивали на улицах и отчитывали за дела родителей. Священники взывали к ним в умоляющих или обличительных тонах. За ними шпионили и ежедневно поносили их в прессе. Мэр, искушенный полководец, державший в своих руках, чуял запах бойни и собирался отступать.
– Подождите, когда все начнется, – обратился он в центральном концертном зале к тысячам человек для обсуждения способов нанесения ударов продажным олдерменам. – Думаю, мы загоним мистера Каупервуда в угол. Он ничего не сможет поделать в течение двух недель, когда его постановление поступит на рассмотрение совета, а тем временем мы организуем комитет бдительности, окружные собрания, марши, митинги. Нам нужен большой митинг в центре города вечером в воскресенье накануне финального обсуждения законопроекта. Мы хотим устроить многолюдные митинги в каждом округе. Скажу вам, джентльмены: хотя я полагаю, что в городском совете достаточно честных народных избранников, чтобы помешать шайке Каупервуда преодолеть мое вето, я не думаю, что дело должно зайти так далеко. Невозможно предугадать, на что решатся эти негодяи, как только увидят наличные деньги от двадцати до тридцати тысяч долларов. Большинство из них, даже если им везло, за всю свою жизнь не видели и половины таких денег. Они не надеются на повторное избрание в городской совет Чикаго. Одного раза для них достаточно. Слишком много других ожидают своей очереди, чтобы сунуть нос в кормушку. Отправляйтесь в свои округа и организуйте митинги. х. Не позволяйте вашим олдерменам уклоняться от ответственности. Угрожайте им не на шутку. Мягкость или доброта не проходят с такими типами. Угрожайте. Убедитесь, что он сдержал свое слово. Я против самочинных мер, но что еще можно поделать? Враги уже сейчас вооружены и готовы к действию. Они лишь выжидают момента. Не позволяйте им сделать это. Будьте наготове. Боритесь. Я ваш мэр и готов сделать все, что от меня зависит, но я стою в одиночестве со своим жалким правом на вето. Если вы поможете мне, я помогу вам. Если вы будете сражаться за меня, я буду сражаться за вас.
Теперь взгляните на неловкое положение, в котором оказался мистер Пински в 21.00 на следующий вечер после внесения постановления о законопроекте, когда он оказался в избирательном клубе демократической партии своего четырнадцатого городского округа. Толстяк с отвисшими щеками, в черном сюртуке и шляпе, обтянутой шелком, мистер Пински столкнулся с градом вопросов. Он явился сюда из-за угроз призвать его к ответу за предполагаемые злодеяния. Теперь собравшимся было совершенно ясно, что почти олдермены преступники и коррупционеры, поэтому межпартийные склоки были практически забыты. Сейчас не было ни республиканцев, ни демократов – только сторонники и противники Каупервуда, но противников было гораздо больше. К несчастью, мистер Пински был упомянут в газетах как один из тех народных избранников, к которым у избирателей накопилось много вопросов. Еврей, он родился и вырос в четырнадцатом округе, говорил без акцента как настоящий американец. Хитроумный, изворотливый, дружелюбный. Но сейчас он сильно нервничал, был раздосадован и озадачен, ибо оказался здесь вопреки своей воле. Его маслянистые глазки в последнее время сосредоточились на необыкновенно щ