– Ах, я знаю, ты права, Беви! – жалобным тоном перебила ее мать. – Пожалуйста, не вини меня. Я и без того мучусь беспрестанно. Прошу тебя, не вини! Ведь я всегда думала только об одном – о твоем будущем.
– Ну полно, мама, полно! – смягчившись, утешала ее Беренис, которая все-таки любила мать и прощала ей все ее заблуждения и безрассудства. Правда, когда Беренис была еще девчонкой, школьницей, она несколько свысока относилась к своей матери, к ее суждениям и вкусам; но, узнав все, она стала смотреть на нее совсем другими глазами: не то чтобы она совсем оправдывала мать, нет, но она прощала и жалела ее. Теперь она уже не разговаривала с ней пренебрежительно-снисходительным тоном, а, наоборот, старалась быть ласковой, внимательной, словно желая утешить ее, заставить забыть все обиды, которые выпали на ее долю.
Поэтому и сейчас Беренис говорила с ней ласково и мягко.
– Ты вспомни, мама, – продолжала она, – ведь я все-таки пыталась пробиться собственными силами и очень быстро поняла, что никак не подготовлена к жизни и мне просто не преодолеть тех препятствий, с которыми мне пришлось бы столкнуться. Меня чересчур холили, берегли. И я в этом не виню ни тебя, ни Фрэнка. Но какая у меня может быть будущность, особенно здесь, в нашей стране? Поэтому я и решилась, и, по-моему, это лучшее, что я могла сделать, – соединить свою жизнь с жизнью Фрэнка, потому что это единственный человек, который может мне помочь по-настоящему.
Миссис Картер, соглашаясь, кивала головой и смотрела на Беренис с грустной улыбкой. Она знала, что ей ничего другого не остается, как подчиняться всему, что ни вздумает Беренис. У нее нет собственной жизни, нет и не может быть никаких средств к существованию – она целиком зависит от своей дочери и Каупервуда.
Глава 12
Спустя некоторое время после того, как все было переговорено и достигнуто полное взаимопонимание и согласие, Каупервуд и Беренис с матерью отправились в Нью-Йорк. Дамы поехали вперед, а следом за ними вскоре выехал и Каупервуд. В Нью-Йорке он намеревался прощупать почву и выяснить, кто из американских предпринимателей мог бы заинтересоваться крупным капиталовложением, а кроме того, предполагал связаться с какой-нибудь международной маклерской фирмой, которая позаботилась бы о том, чтобы эти лондонские дельцы с их предложением насчет линии Чэринг-Кросс снова обратились к нему, – словом, сделать так, чтобы никому и в голову не пришло, будто он интересуется этим.
Конечно, у него были и свои нью-йоркские и лондонские маклеры и комиссионеры: Джеркинс, Клурфейн и Рэндолф, но в таком важном и многообещающем деле он не мог на них вполне положиться. Джеркинс, главная фигура в американском отделении фирмы, хоть и очень ловкий и весьма полезный субъект, слишком уж заботился о собственных интересах, а кроме того, не всегда умел держать язык за зубами. Однако обращаться в незнакомую маклерскую контору тоже было небезопасно. Могло, пожалуй, выйти еще хуже. В конце концов Каупервуд решил, что самое разумное – подослать какого-нибудь верного человека к Джеркинсу и намекнуть ему, что недурно было бы, чтобы Гривс и Хэншоу попытались еще раз обратиться к Каупервуду.
И тут он вспомнил, что среди рекомендательных писем, которые Гривс и Хэншоу вручили ему при первом свидании, было письмо от некоего Рафаэля Коула, когда-то довольно крупного нью-йоркского банкира, который теперь отошел от дел. Несколько лет тому назад Коул пытался заинтересовать его нью-йоркским транспортом, но Каупервуд в то время был так поглощен своими чикагскими делами, что не имел возможности подумать об этом предложении. Тем не менее у него сохранились дружеские отношения с Коулом, и тот впоследствии вошел пайщиком в кое-какие из его чикагских предприятий.
Хорошо бы привлечь Коула с его капиталом к этой лондонской затее, да, пожалуй, через него можно будет подтолкнуть и Джеркинса и заставить тем самым Гривса и Хэншоу повторить свое предложение. Он решил пригласить Коула на ужин к себе на Пятую авеню, кстати, и Эйлин представится случай выступить в роли хозяйки. Таким образом, он и Эйлин доставит удовольствие, и на Коула произведет впечатление примерного супруга, ибо Коул – человек консервативных взглядов. Ведь для того, чтобы преуспеть в этой лондонской затее, нужно непременно создать такой респектабельный фон, чтобы исключить возможные нападки. Вот и Беренис тоже перед самым отъездом в Нью-Йорк сказала ему: «Не забудь, Фрэнк, чем больше ты будешь проявлять внимания и предупредительности к Эйлин на людях, тем лучше будет для всех нас!..» И она так посмотрела на него своими синими глазами, что ему показалось, словно в этом взоре скрывается вся извечная женская мудрость.
Итак, по дороге в Нью-Йорк Каупервуд, помня наставления Беренис, послал Эйлин телеграмму, извещая ее о приезде. И тут же в связи с Эйлин он вспомнил о некоем Эдварде Бингхэме, агенте по распространению акций, человеке светском, который когда-то часто к нему наведывался и который наверняка сумеет раздобыть ему кое-какие сведения об этом субъекте Толлифере.
Таким образом, составив себе дорогой полную программу действий и приехав в Нью-Йорк, Каупервуд прежде всего позвонил Беренис на Парк-авеню, в тот самый особняк, который он когда-то подарил для нее и ее матери. Условившись, что он приедет попозже, он позвонил Коулу, а затем к себе в контору, в отель «Нэзерлэндс», где, справившись о разных делах, узнал между прочим, что Бингхэм уже интересовался, когда ему можно будет повидать Каупервуда. Вслед за этим он отправился к себе домой в весьма приподнятом настроении – совсем не тот человек, которого видела Эйлин несколько месяцев тому назад.
Когда он вошел к ней в спальню, она сразу по его походке, по его глазам поняла, что он чем-то очень доволен и готовит ей приятный сюрприз.
– Ну, как ты тут поживаешь, моя дорогая? – весело осведомился он: давно уже он не был с ней так приветлив. – Надеюсь, ты получила мою телеграмму?
– Да… – спокойно, но в то же время несколько насторожившись, отвечала Эйлин. И тут же украдкой поглядела на него с любопытством, ибо в ее чувстве к Каупервуду было столько же любви, сколько и ненависти.
– А! Детективные романы почитываешь! – заметил он, заглядывая в книжку на столике у ее кровати и мысленно сравнивая ее ограниченные интересы с кругозором Беренис.
– Да! – с раздражением отрезала Эйлин. – А по-твоему, мне что читать? Библию? Или, может, твои ежемесячные финансовые отчеты? Или каталоги твоих коллекций?
Она была возмущена и оскорблена до глубины души: за все время своих чикагских передряг он не удосужился написать ей ни слова.
– Сказать тебе по правде, дорогая, – продолжал он все так же мягко и невозмутимо, – я столько раз собирался написать тебе, но просто руки не поднимались, до такой степени я был всем этим замучен. Я правду тебе говорю. А потом, я был почти уверен, что ты читаешь газеты. Ну а там все это было расписано. Да! Я получил твою телеграмму. И очень был тронут. Чрезвычайно. Мне казалось, что я ответил. Я хорошо помню, что собирался ответить. – Он говорил о сочувственной и ободряющей телеграмме, которую Эйлин послала ему на другой день после его скандального провала с концессией в Чикагском муниципалитете.
– Хватит, – сухо перебила его Эйлин. – Допустим, ты собирался. Ну что еще ты можешь сказать?
Было одиннадцать часов утра, а она только принималась за свой туалет. Он обратил внимание на белоснежный воздушный капот – это был ее излюбленный цвет, он так хорошо оттенял ее пышные рыжие волосы, которыми Каупервуд когда-то восхищался. Он заметил, что она густо напудрена. И с грустью подумал, что ей без этого теперь уж не обойтись и что ей, наверно, это еще более грустно. Время! Время! Это его безостановочная разрушительная работа. Она стареет, стареет, стареет! И ничего не может с этим поделать, только огорчается, потому что она прекрасно знает, как он ненавидит эти страшные признаки старости у женщин, хотя он никогда не говорил ей об этом и даже делал вид, что не замечает их.
Ему было жаль ее, и он старался говорить с ней поласковей. Глядя на нее, он думал, что ведь Беренис, в сущности, относится к ней без всякого предубеждения, так почему бы ему не поддержать видимость примирения с Эйлин и не повезти ее за границу? Конечно, не обязательно, чтобы она ехала с ним, но примерно в это же время – так, чтобы создалось впечатление, что его супружеская жизнь течет вполне благополучно. Ну пусть даже она поедет с ним на одном пароходе – может быть, к тому времени удастся заполучить этого Толлифера или еще кого-нибудь и в какой-то мере сбыть ее с рук. И пожалуй, было бы даже желательно, чтобы этот человек, который возьмется развлекать ее, был при ней не только здесь, но и последовал за ней за границу, чтобы она там не мешала ему с Беренис.
– А что ты сегодня думаешь делать вечером? – любезно осведомился он.
– Ничего особенного, – холодно ответила она, чувствуя по его вкрадчивому тону, что он чего-то от нее домогается, но чего именно, она не могла догадаться. – А ты что, думаешь здесь пожить некоторое время?
– Да, поживу немного. Во всяком случае, буду наезжать. У меня появились кое-какие планы. Может быть, мне придется ненадолго съездить за границу, я вот и хотел с тобой об этом поговорить. – Он замолчал, не зная, как продолжать разговор. Все было так сложно и трудно. – И потом, я попросил бы тебя помочь мне принять кое-кого, пока я здесь. Ты ничего не имеешь против?
– Нет, – коротко отвечала она, чувствуя, что все это не имеет никакого отношения к ней лично. Мысли его где-то далеко, он вовсе не думает о ней даже сейчас, после того как они столько времени не виделись. И вдруг ее охватила страшная усталость: что толку говорить с ним, упрекать его.
– Не пойти ли нам сегодня вечером в оперу? – предложил он.
– Ну что ж. Если ты хочешь… – Как бы то ни было, а все-таки это утешение, что вот он, хоть и ненадолго, здесь, с нею.
– Конечно, хочу… И именно с тобой! – отвечал он. – В конце концов, ведь ты моя жена. И ты здесь хозяйка. И как бы ты сейчас ко мне ни относилась, мы должны держать себя так, чтобы люди думали, что у нас все благополучно. Повредить это никому из нас не повредит, а помочь может обоим. Видишь ли, Эйлин, – дружески продолжал он, – после всех этих историй в Чикаго мне теперь остается одно из двух: либо бросить все дела в наших краях и удалиться на покой, что мне, по правде сказать, вовсе не улыбается, либо попробовать заняться чем-то совсем в другом роде и где-нибудь подальше отсюда. Мне, знаешь, что-то совсем не хочется умирать заживо.