– Да, отклонил, – ответили в один голос Джеркинс и Клурфейн.
– А что же они, собственно, предлагали?
Джеркинс разъяснил.
– Понятно, понятно! Оставить за собой контракт и пятьдесят процентов акций. Так вот, пока у меня не будет возможности подумать и посоветоваться с моими компаньонами, я ничего не могу сказать вам по этому поводу. Но так или иначе, – помолчав, добавил он, – возможно, кое-кому из наших крупных пайщиков и будет желательно потолковать с мистером Каупервудом, когда он приедет.
В сущности, Джонсон уже решил про себя, что эти люди подосланы самим Каупервудом, чтобы разузнать истинное положение вещей. Однако ему и в самом деле казалось весьма сомнительным, чтобы этому американцу Каупервуду, будь он хоть архимиллионер, удалось урвать у здешних владельцев транспорта даже половину акций. Ему и подступиться-то к этому будет трудно. А с другой стороны, если подумать, сколько они со Стэйном убили денег на это дело, и вот теперь, похоже, эта проклятая Чэринг-Кросс опять свалится им на шею, что грозит новыми убытками всем, кто вложил в нее деньги. Н-да…
Он вышел из-за стола и, словно давая понять, что разговор окончен, сказал сухо:
– Мне надо будет хорошенько подумать об этом, джентльмены. Зайдите ко мне еще раз, скажем, во вторник или в среду, и тогда я уже смогу твердо сказать, сумею ли я быть вам чем-нибудь полезен.
Он сделал с ними несколько шагов и позвонил у двери конторскому мальчику, чтобы тот проводил их к выходу. Оставшись один, он подошел к окну, выходившему на старинный римский дворик, все еще залитый лучами яркого апрельского солнца. У Джонсона была привычка, когда он задумывался, закладывать язык за щеку и прижимать ладонь к ладони, стиснув пальцы, словно на молитве. Так он стоял довольно долго, не двигаясь и глядя в окно.
А Джеркинс и Клурфейн шагали в это время по Стори-стрит и обменивались на ходу впечатлениями:
– Замечательно! Да, да! Хитер, каналья! Но явно заинтересовался! Ведь это же для них выход, если они только хоть что-нибудь соображают.
– А эта чигаская история! Я так и знал, что она выплывет! – воскликнул Джеркинс. – Вечно ему припоминают эту его отсидку в Филадельфии и его слабость к женскому полу. Точно это имеет какое-то отношение к делу.
– Нелепо! Ужасно нелепо! – возмущался Клурфейн.
– А все-таки придется что-то предпринять в этом направлении! Придется нам с вами как-то обработать здешнюю прессу! – заявил Джеркинс.
– Вот что я вам скажу, послушайте меня, – возразил Клурфейн. – Если кто-нибудь из здешних богачей войдет в дело с Каупервудом, они сами мигом прекратят всю эту неприятную газетную болтовню. У нас ведь здесь несколько другие законы, не такие, как у вас. Здесь, если хотят завести скандал, не стесняются ничем, пускают в ход любую клевету, но если кому-нибудь из крупных воротил нежелательно это – тогда молчок, никто не осмелится и слова сказать. А у вас, как видно, все по-другому. Но я знаю многих редакторов финансовых отделов в здешних газетах, и, если понадобится, можно будет намекнуть им, они живо все это притушат.
Глава 20
Результаты, которых достигли Джеркинс и Клурфейн своим визитом к Джонсону, выяснились достаточно определенно в разговоре, имевшем место в тот же день между Джонсоном и лордом Стэйном в кабинете Стэйна на втором этаже дома на Стори-стрит.
Надо сказать, что лорд Стэйн ценил Джонсона главным образом за его коммерческую честность и за его поистине исключительное здравомыслие. Джонсон в глазах Стэйна был олицетворением глубокой религиозности и нравственной прямоты, которая не позволяла ему преступать известный предел в своих хитроумных, но вполне легальных махинациях, сколь бы это ни казалось соблазнительным с точки зрения его личных интересов. Ярый блюститель закона, он всегда умел отыскать в нем лазейку, которая давала ему возможность обернуть дело в свою пользу или отнять козырь у противника. «Честь обязывает его держать в порядке отчетность, но позволяет исключать из баланса крупные долговые обязательства», – сказал о нем однажды кто-то. И лорд Стэйн вполне согласился с этой характеристикой. Вместе с тем ему нравились чудачества Джонсона, и он нередко от души потешался над его пылкой привязанностью к лиге Эпворта со всей ее прописной моралью воскресной школы и над его необыкновенной стойкостью и упорным воздержанием от каких бы то ни было спиртных напитков. Джонсон не проявлял мелочности в денежных делах. Он щедро жертвовал на церкви, воскресные школы, больницы и деятельно опекал дом призрения для слепых в Саутуорке, где он был одним из директоров и бесплатным юрисконсультом.
За очень скромное вознаграждение Джонсон заботился о делах Стэйна, об его вкладах, страховках и помогал ему разбираться во всяких сложных юридических вопросах. Они часто беседовали о политике, о международных проблемах, и Джонсон, как замечал Стэйн, всегда очень трезво оценивал события. Но в искусстве, архитектуре, поэзии, беллетристике, в женщинах и иных благах земных, не сулящих никаких выгод, Джонсон ровно ничего не понимал. Он когда-то откровенно признался Стэйну, еще в те годы, когда оба они были намного моложе, что он ничего не смыслит в такого рода вещах. «Я рос, видите ли, в таких условиях, которые не позволяли мне интересоваться подобными предметами, – сказал он. – Мне, конечно, приятно, что сыновья мои учатся в Итоне, а дочка в Бэдфорде, и я лично ничего не имею против того, чтобы у них привились те вкусы, которые полагаются в обществе. Ну, а я что, я стряпчий, с меня довольно и того, чего я достиг».
И Стэйн улыбался, слушая Джонсона: ему нравилась грубоватая прямота этого признания. И в то же время он считал совершенно в порядке вещей, что они стоят с Джонсоном на разных ступенях общественной лестницы, что он только изредка приглашает Джонсона к себе в усадьбу в Трэгесол или в свой прекрасный старинный дом на Беркли-сквере. И не иначе как по делу.
В этот день Джонсон, войдя к Стэйну, застал его в весьма непринужденной позе. Откинувшись на высокую спинку удобного чиппендейловского кресла с круглыми ручками, Стэйн лежал, вытянувшись во весь свой длинный рост и закинув ноги на громадный письменный стол красного дерева. На нем были превосходно сшитый твидовый костюм песочного цвета, кремовая сорочка и темно-оранжевый галстук; время от времени он лениво стряхивал пепел с сигары, дымившейся у него в руке. Он просматривал отчет акционерной компании «Южноафриканские алмазные копи Де-Бирс» – компании, в делах которой он был непосредственно заинтересован. Двадцать акций, своевременно приобретенных им, давали ему ежегодно около двухсот фунтов чистого дохода. У Стэйна было длинное желтоватое лицо, нос крупный, с едва заметной горбинкой, пронзительные темные глаза под низким лбом, большой рот с припрятанной в уголках лукавой улыбкой и слегка выдающийся подбородок.
– А, это вы! – воскликнул он, когда Джонсон, тихонько постучавшись, вошел в кабинет. – Ну что у вас нового, господин благочестивый методист? Я, кстати, что-то читал сегодня утром по поводу вашего выступления в Стикни, по-моему.
– А-а, вы про это, – пробормотал Джонсон, в волнении застегивая пуговицы своего рабочего сюртука из черной шуршащей материи. Он был очень польщен тем, что Стэйн обратил внимание на заметку. – У нас, знаете, вышел спор между священниками двух церквей нашего прихода, так вот мне пришлось их мирить. А потом меня попросили сказать речь. Ну я и воспользовался случаем, прочел им маленькое нравоучение. – И он, вспомнив об этом, гордо выпрямился и принял весьма внушительный вид. Стэйн, конечно, сразу заметил это.
– Вам бы, Джонсон, в парламенте выступать или в суде, – шутливо сказал он. – Но только я, знаете, посоветовал бы вам начать с парламента. Мы здесь без вас пока еще никак не управимся, жалко вас отдавать в суд.
И он, добродушно посмеиваясь, весьма дружелюбно посмотрел на Джонсона, а Джонсон весь просиял, довольный и растроганный.
– Да, я, как вам известно, давно уже подумываю о парламенте. И наши дела здесь много бы от этого выиграли. Райдер и Баллок только и толкуют об этом. И Райдер, по правде сказать, прямо-таки требует, чтобы я выставил свою кандидатуру в его округе на сентябрьских выборах. Он считает, что я непременно пройду, надо только разок-другой выступить с речью.
– Ну, а почему бы и нет? Лучше вас кандидата и не сыщешь. И у Райдера, знаете, там большое влияние. Я вам серьезно советую. И если я или кто-нибудь из моих друзей можем вам быть чем-нибудь полезны, вы только скажите. Я с удовольствием все сделаю.
– Вы очень любезны, и, поверьте, я очень признателен вам. Да вот, кстати сказать, у меня сегодня в конторе… – тут Джонсон сразу понизил голос и перешел на конфиденциальный тон, – произошел один разговор, который может оказать некоторое влияние на мое решение.
Он замолчал, вытащил носовой платок, высморкался. Стэйн смотрел на него с любопытством.
– Ну так что же это за секрет? Выкладывайте!
– Ко мне сегодня явились два субъекта: Уиллард Джеркинс, американец, и Виллем Клурфейн, голландец. Агенты, маклеры: Клурфейн – в Лондоне, а Джеркинс – в Нью-Йорке. Рассказали мне кое-что весьма любопытное. Вы помните, мы продали за тридцать тысяч опцион на акции Чэринг-Кросс Гривсу и Хэншоу?
Стэйн, которого несколько забавлял таинственный тон Джонсона, сразу заинтересовался. Он положил отчет, который держал в руках, снял ноги со стола и пристально посмотрел на своего компаньона.
– Опять эта проклятая Электротранспортная! Ну что там еще?
– Похоже, они только что ездили в Нью-Йорк, – продолжал Джонсон, – и вели там переговоры с этим архимиллионером Каупервудом. Похоже, они предложили ему лишь половину своего тридцатитысячного опциона за то, чтобы он достал деньги на постройку дороги. – Джонсон презрительно усмехнулся. – А потом он, естественно, еще должен был бы уплатить им сто тысяч фунтов за строительные работы. – Тут они переглянулись и многозначительно хмыкнули. – Разумеется, он отказался, – продолжал Джонсон. – В то же время, судя по всему, он был бы не прочь получить полный контроль, то есть он ставит вопрос так: все или ничего. Судя по тому, что рассказывают эти двое, он как будто заинтересован в такой реорганизации подземной дороги, о которой мы с вами здесь думаем вот уже десять лет. Из Чикаго его, как вы знаете, выставили.