Он сразу заметил ее изысканное летнее платье, но промолчал, подумав, что даже самый экстравагантный наряд на ней будет казаться вполне естественным. У нее был какой-то особый дар входить в любую принятую ею на себя роль с такой непринужденностью, что трудно было сказать, поза это или просто у нее так получается само собой.
– Если бы вы приехали чуть пораньше, – сказала Беренис, – вы бы застали нашего соседа, Артура Тэвистока. Он помогал мне устраиваться. Ему пришлось поехать в Лондон, но завтра он опять приедет мне помогать.
– Вот как, – засмеялся Каупервуд, – скажите, какая деловитая хозяйка! Заставляет работать гостей! Или здесь уж так принято, что работать считается главным развлечением? А меня что заставят делать?
– Бегать по поручениям. У меня столько их накопилось!
– Да ведь я с этого начал свою карьеру!
– Берегитесь, как бы вам не пришлось этим и кончить… Идем, милый, – тихонько шепнула она и тут же, подозвав пастуха, передала ему ягненка и взяла Каупервуда под руку.
Они пошли по зеленой лужайке к плавучему домику. Там на веранде под тентом был сервирован стол. В глубине у открытого окна сидела миссис Картер с книгой в руках. Каупервуд дружески поздоровался с ней, и Беренис повела его к столу.
– Ну вот, садись и наслаждайся природой! – скомандовала она. – Отдыхай и выкинь из головы Лондон и все свои дела. – И она поставила перед ним графин с мятной настойкой – любимый его напиток. – А теперь хочешь послушать, что я для нас с тобой придумала, если ты будешь свободен? Ты как думаешь, будет у тебя время?
– Сколько хочешь, милочка! – отвечал он. – Я все устроил. Мы с тобой вольные птицы. Эйлин в Париже, – прибавил он, понизив голос, – и, как она говорила, пробудет там по меньшей мере дней десять. Так что же ты придумала?
– Мы едем осматривать английские соборы – мама, дочка и ее почтенный опекун! – объявила Беренис. – Мне всегда так хотелось побывать в Кентербери, Йорке и в Уэльсе! Тебе не кажется, что можно выкроить время хотя бы на это, раз уж нельзя поехать на континент?
– Прекрасная идея! Я, признаться, очень мало знаю Англию, и для меня это будет большое удовольствие. И мы будем совсем одни. – Он сжал ее руку, и Беренис поцеловала его в голову.
– Ты не думай, что я здесь сижу и ничего не знаю: о тебе так трезвонят в газетах, что и здесь слышно, – сказала Беренис. – У нас тут уже известно, что мой достопочтенный опекун и есть тот самый знаменитый Каупервуд. Поставщик мебели так прямо и спросил меня: правда ли, что мой опекун и американский миллионер, о котором напечатано в «Кроникл», это одно и то же лицо? Мне, разумеется, пришлось подтвердить. Но Артур Тэвисток, по-видимому, считает вполне естественным, что мой попечитель – такая выдающаяся личность.
Каупервуд усмехнулся:
– А что думает по этому поводу прислуга, этим ты, надеюсь, тоже поинтересовалась?
– Разумеется, милый. Это очень неприятно, но ничего не поделаешь. Поэтому мне и хочется уехать с тобой куда-нибудь. А теперь, если ты отдохнул, идем, я покажу тебе что-то очень интересное. – Она поднялась и с улыбкой поманила Каупервуда за собой.
Они прошли через холл в спальню, и Беренис, подойдя к столу, выдвинула ящик и вытащила оттуда две головных щетки с гербами графа Стэйна, выгравированными на серебряных спинках, запонку и несколько шпилек.
– Вот если бы по этим шпилькам можно было так же легко узнать, кому они принадлежат, как по этим графским щеткам, – перед нами открылся бы целый роман! – сказала она лукаво. – Но я, конечно, не выдам тайну благородного лорда.
В это время из-за деревьев, окружавших виллу, раздался звук овечьих бубенцов.
– Вот! – воскликнула она. – Когда услышишь эти колокольчики, где бы ты ни находился, не забудь, пожалуйста, это значит: пора ужинать. Так у нас здесь заведено вместо почтительных приглашений дворецкого.
Маршрут экскурсии, задуманной Беренис, проходил к югу от Лондона. Первая остановка была намечена в Рочестере, потом в Кентербери. Почтив эту божественную поэму, запечатленную в камне, они отправятся по реке Стур не в большой отель курортного типа, где сразу нарушится уединенная простота их поэтического паломничества, а в какую-нибудь маленькую деревенскую гостиницу, где им отведут комнатку с камельком и будут кормить самой простой английской пищей. Ибо Беренис читала Чосера и много других книг про эти английские соборы, и ей хотелось погрузиться в тот мир, который их создал. Из Кентербери они отправятся в Винчестер, потом в Солсбери и в Стонхэндж; оттуда в Уэльс, в Гладстонбери, Бат, Оксфорд, Питерборо, Йорк, Кембридж – и домой. Но всюду – она это ставила условием – они будут избегать всяких специально построенных для туристов заведений, будут выбирать самые уединенные гостиницы, самые глухие деревушки.
– Это будет очень полезно всем нам, – говорила Беренис. – Мы слишком избаловались. И может быть, если ты поглядишь хорошенько на все эти прекрасные старинные здания, ты станешь строить более красивые подземные станции.
– Тогда и тебе придется довольствоваться простенькими холщовыми платьицами, – усмехнулся Каупервуд.
Для Каупервуда прелесть этой поездки заключалась отнюдь не в соборах, деревенских домах и гостиницах, а в необычайной восприимчивости Беренис и ее способности чувствовать красоту. Ну какая из его знакомых женщин, будь у нее возможность поехать весной в Париж и в Европу, предпочла бы такой поездке осмотр каких-то английских соборов? Но Беренис была не такая, как все. Казалось, она умела находить в самой себе источники радости и наслаждения.
В Рочестере их водил гид, который рассказывал им о короле Иоанне Безземельном, о Вильгельме II, Симоне де Монфоре, Уоте Тайлере; Каупервуд, зевая, отмахивался от этих призраков. Они отжили свое, эти люди или какие-то непостижимые существа; по-своему насладились жизнью, потворствуя своим прихотям и желаниям, и давно уже обратились в ничто, как случится и со всеми нами, кто живет на земле. Куда приятнее смотреть на солнечные блики, сверкающие на реке, дышать свежим весенним воздухом. Даже и Беренис как будто была несколько разочарована будничным видом этого мертвого великолепия.
Но в Кентербери настроение у всех сразу изменилось, даже у миссис Картер, которая, признаться, отнюдь не интересовалась тонкостями церковной архитектуры.
– Ах, вот здесь мне очень нравится! – неожиданно заявила она, когда они вышли на узкую извилистую кентерберийскую уличку.
– Как бы мне хотелось знать, какой из этих дорог шли пилигримы! – сказала Беренис. – Может быть, как раз этой? Смотрите-ка, вот он, собор! – И она показала на башню и стрельчатые арки, выступавшие вдалеке за крышей какого-то каменного здания.
– Красота! – сказал Каупервуд. – И день сегодня выдался подходящий… Ну как, сначала пообедаем или будем наслаждаться собором?
– Сначала собор, – заявила Беренис.
– А потом придется довольствоваться холодной закуской, – язвительно заметила миссис Картер.
– Мама! – негодующе воскликнула Беренис. – И тебе не стыдно, в Кентербери!
– Ну я достаточно хорошо знаю эти английские гостиницы. Если не можешь первой прийти к столу, то уж, во всяком случае, не надо приходить последней, – заявила миссис Картер.
– Вот вам религия в тысяча девятисотом году, – усмехнулся Каупервуд. – Пасует перед какой-то деревенской гостиницей!
– Я ни одного слова не говорила против религии! – возмутилась миссис Картер. – Церкви – это совсем другое, ничего они общего с верой не имеют.
Кентербери. Монастырская ограда X века. Извилистые горбатые улички. А за стенами – тишина, величественные, потемневшие от времени шпили, башни, массивные контрфорсы собора. Галки взлетают с криком, ссорясь друг с дружкой из-за места повыше. А какое множество могил, склепов, надгробных памятников – Генрих IV, Фома Бекет, архиепископ Лод, гугеноты и Эдуард – Черный Принц. Беренис никак нельзя было оторвать от всего этого. Кучки туристов с проводниками медленно бродили среди могил, переходя от памятника к памятнику. В склепе под маленькой часовней, где когда-то скрывались гугеноты, где они совершали богослужения и сами пряли себе одежду, Беренис долго стояла задумавшись, с путеводителем в руке. И так же долго она стояла у могилы Фомы Бекета, погребенного на том самом месте, где он был убит.
Каупервуд, которому казалось вполне достаточным иметь общее представление о соборе, с трудом сдерживал зевоту. Что ему до этих давно истлевших мужчин и женщин, когда он так полно живет настоящим! И, походив немного, он незаметно выбрался за ограду. Ему доставляло больше удовольствия смотреть на тенистую зелень парка, бродить по дорожкам, обсаженным цветами, и отсюда поглядывать на собор. Эти тяжелые арки и башни, цветные стекла, вся эта старательно украшенная церковная обитель, несомненно, являла собой величественное зрелище, но ведь все это создано руками и умом, усилиями и стремлениями таких же себялюбцев, ожесточенно отстаивавших свои интересы, как и он сам. А сколько кровопролитных войн вели они между собой из-за этого самого собора! – думал он, расхаживая вокруг. И вот теперь они мирно покоятся в его ограде, осененные благодатью, глубоко чтимые – благородные мертвецы! Но разве человек может быть по-настоящему благороден? Была ли на свете хоть одна бесспорно благородная душа? Трудно поверить. Люди живут убийством, все без исключения. И предаются похоти, чтобы воспроизводить себе подобных. Подлинная история человечества – это, в сущности, войны, корыстолюбие, тщеславие, жестокость, алчность, похоть, убийства, и только слабые придумывают себе какого-то Бога, спасителя, к которому они взывают о помощи. А сильные пользуются этой верой в Бога, чтобы порабощать слабых. И с помощью как раз вот таких храмов и святынь, как эта… Так размышлял Каупервуд, прогуливаясь по дорожкам, чувствуя себя даже подавленным этой бесплодной красотой возвышавшейся перед ним старинной обители.
Но достаточно ему было взглянуть на Беренис, внимательно разглядывавшую по ту сторону ограды какую-нибудь надпись на кресте или могильную плиту, чтобы обрести привычное равновесие духа. Бывали минуты, вот как сейчас, когда в Беренис появлялось что-то почти отрешенное, какая-то внутренняя сосредоточенная духовная красота, которая затмевала в ней блеск языческой современности, придающей ей ослепительную яркость огненно-красного цветка на фоне серого камня. Возможно, думал Каупервуд, ее увлечение этими истертыми памятниками и призраками прошлого и при этом такая любовь к роскоши сродни его собственному увлечению живописью и той радости, как