Когда Стэйн кончил говорить, Каупервуд задал ему несколько вопросов относительно условий предполагаемого соглашения. Но лорд Стэйн в высшей степени учтиво уклонился от ответа, сказав, что, по его мнению, эти подробности лучше предоставить Джонсону. Однако он уже достаточно ясно представлял себе, каким образом не только гарантировать обмен принадлежащих ему акций «Метрополитен» и «Районной» из расчета три за одну, но и достичь не подлежащего огласке соглашения между ними тремя, в котором их права, его и Джонсона, будут четко обусловлены и ограждены, так чтобы закрепить за ними на будущее постоянный прочный доход во всех оборотах и эксплуатации этого, несомненно, прибыльного предприятия.
Вскинув монокль, лорд Стэйн привычным жестом вдел его в правый глаз и невозмутимо уставился на своего собеседника, а тот принялся горячо благодарить Стэйна за проявленные им участие и доброту; его благожелательное отношение и личный интерес к делу помогли осветить всю эту крайне запутанную, сложную обстановку. Он убежден, что их взаимное соглашение приведет к полному удовлетворению обеих сторон. Однако перед ним стоит сейчас задача финансировать предприятие, и ему надо как-то позаботиться об этом. По-видимому, прежде чем вступить в переговоры с пайщиками англичанами, ему придется съездить в Америку, чтобы собрать необходимый капитал; Стэйн вполне согласился с этим.
У Каупервуда уже давно созрел проект – организовать новую держательскую компанию, в которой он будет владеть пятьдесят одним процентом акций; а она уже будет кредитовать эту английскую компанию, обеспечив себе полный контроль и гарантировав захват ее на случай вполне возможного краха. Ну об этом он еще успеет подумать.
Что же касается Беренис и Стэйна, с этим пока тоже лучше повременить – там видно будет. Ведь ему уже стукнуло шестьдесят – еще несколько лет, и, пожалуй, кроме славы и общественного признания, ему ничего не будет нужно. В этом беспощадном круговороте неотложных дел, совершенно поглотившем его, он уже и сейчас чувствует что-то похожее на усталость. Иногда, после напряженного делового дня, эта лондонская авантюра представлялась ему совершенно нелепой затеей для человека его возраста. Ведь всего два года назад, в Чикаго, он думал, что если ему удастся продлить свои концессии, он откажется от управления, отойдет от дел и отправится путешествовать. Одно время он даже подумывал: если Беренис отвергнет его, он примирится с Эйлин и будет жить в своем доме в Нью-Йорке; придумает себе какое-нибудь интересное занятие, какое-нибудь дело, которое можно приятно сочетать с заслуженным отдыхом.
А теперь – что он затеял? И ради чего? Что это даст ему, если не считать удовольствия быть с Беренис? Но ведь если бы она только захотела, они могли бы просто поехать куда-нибудь вдвоем и жить гораздо спокойнее. Нет, она почему-то настаивала на этом, да и он тоже внушал себе, что это его долг перед самим собой, перед своей собственной жизнью и репутацией, – они оба считали, что он представляет собой не только выдающегося финансиста, но и незаурядного предпринимателя с широким размахом, и поэтому он должен идти вперед и завершить свою карьеру таким вот головокружительным взлетом. А удастся ли это сделать, не рискуя всей своей репутацией и состоянием? Как можно поручиться, что при установившемся о нем сейчас мнении в Америке он сможет, приехав туда, собрать в сравнительно короткий срок необходимый капитал?
Короче говоря, его положение сейчас, с какой стороны ни подойти, в высшей степени затруднительно и шатко. Он чувствовал себя усталым и подавленным. Быть может, это было первое дуновение приближающейся старости.
Вечером после ужина он поделился своими планами с Беренис Он полагал, что ему, вероятно, надо взять с собой в Нью-Йорк Эйлин. Ему предстоит принимать у себя массу народа, и, пожалуй, так оно лучше будет выглядеть, если жена приедет с ним. Ведь у него сейчас, можно сказать, все висит на волоске, и поэтому особенно важно сохранить добрые отношения с Эйлин.
Глава 37
Эйлин за месяц пребывания в Париже так изменилась, что, по единодушному мнению своих новых друзей, стала «совсем другим человеком». Она сбавила двадцать фунтов в весе; румянец и блеск ее глаз стали ярче, а настроение бодрее; причесана она была а-ля шантеклер – по моде, изобретенной Сарой Шиммель; платья шила у мосьå Ришара, туфли у мосьå Краусмейера, – словом, все шло так, как было задумано Толлифером. У нее завязалась настоящая дружба с мадам Резштадт, а шейх немало забавлял ее, хотя его внимание было иногда уж слишком назойливым и утомительным. Его явно привлекала она сама, а не ее деньги. Право, он, как видно, не прочь был завязать с нею роман. Но этот его костюм – белый, из тончайшего шелка и шерсти, подпоясанный белым шелковым шнуром! А густо напомаженные черные волосы, которые делали его столь похожим на дикаря! А маленькие серебряные кольца в ушах! А длинные и отнюдь не маленькие узкие туфли из красной кожи с загнутыми кверху острыми носами! А этот ястребиный нос и темные глаза, которые словно видят вас насквозь! Стоило появиться с ним рядом, все тотчас начинали глазеть на вас, словно и вы были каким-то седьмым чудом света. Когда же Эйлин оставалась с ним вдвоем, она только и делала, что всячески старалась уклониться от его нежностей.
– Послушайте, Ибрагим, – говорила она, – не забывайте, что я замужем и люблю мужа. Вы мне нравитесь, право, нравитесь. Но вы не должны просить меня о том, чего я не хочу и не стану делать, и если вы будете и дальше так себя вести, я вообще перестану с вами встречаться.
– Но, помилуйте, – не отступался он, изъясняясь на вполне сносном английском языке, – у нас столько много общего. Вы любите игру – я тоже. Мы оба любим поговорить, покататься, поиграть в карты, ставить понемножку на скачках. И все-таки вы, как и я, человек рассудительный, не… не…
– Ветреница? – подсказала Эйлин.
– Что это значит «ветреница»? – спросил он.
– Не знаю, как вам сказать… – У нее было такое чувство, словно она говорит с ребенком. – Непоседа, непостоянный… – Она сделала неопределенный жест рукой, как бы желая изобразить нечто неустойчивое, непрочное, легковесное.
– Ах, вот что! Гм! Ветреница! Вот как! Понимаю! Нет, вы не ветреница! Ни-ни! И вы мне нравитесь, очень. Гм… гм… Очень, очень. А я вам? Вам нравлюсь я – шейх Ибрагим?
Это рассмешило Эйлин.
– Да, нравитесь, – сказала она. – Только, по-моему, вы слишком много пьете. И конечно, вы вовсе не хороший человек – жестокий, эгоист и все такое… Но тем не менее вы мне нравитесь и…
– Тц… тц… тц, – зачмокал шейх. – Это совсем немного для такого мужчины, как я. Без любви я заснуть не могу.
– Ах, перестаньте говорить глупости! – воскликнула Эйлин. – Лучше налейте себе чего-нибудь выпить, а потом уходите и возвращайтесь вечером: поедем вместе ужинать. Мне хотелось бы съездить еще раз к этому мистеру Сабиналю.
Так протекали дни Эйлин – в общем довольно приятно. Владевшая ею ранее склонность к меланхолии прошла, и ей даже стало казаться, что ее положение не так уж безнадежно. Каупервуд написал ей, что приедет в Париж, и, готовясь к встрече с ним, Эйлин решила удивить его самым потрясающим из творений мосьå Ришара. А Толлифер посоветовал, когда приедет Каупервуд, устроить ему ужин у Орсинья, в премилом ресторанчике, который он недавно обнаружил. Уютное местечко, и совсем рядом с собором Парижской Богоматери. Сабиналь снабдит для этого случая Орсинья винами, бренди, ликерами, аперитивами и сигарами. А Орсинья под руководством Толлифера приготовит такой стол, на который не посетует даже самый привередливый гурман. На сей раз произвести хорошее впечатление важно было Толлиферу. Они пригласят мадам Резштадт, верного шейха и Мэриголд, которая, увлекшись Толлифером, решила остаться в Париже и, по его настоянию, примирилась с существованием Эйлин.
– Вы с вашим супругом бывали во всех знаменитых ресторанах, – сказал Толлифер Эйлин, – и этим вас не удивишь. Поэтому, мне кажется, оригинальнее было бы для разнообразия отправиться в какое-нибудь совсем непритязательное место. – И он принялся объяснять ей свой план.
Стремясь заручиться согласием Каупервуда, Толлифер заставил Эйлин послать ему телеграмму с настоятельной просьбой прибыть на ужин, который они устраивают в его честь. Каупервуд, получив это приглашение, улыбнулся и в ответ телеграфировал, что согласен. А когда он приехал, то, к своему искреннему удивлению, обнаружил, что Эйлин на редкость похорошела: он даже и не предполагал, что она может так выглядеть, в ее-то годы, а главное – после всего, что ей пришлось пережить. Ее прическа была поэмой из локонов, оттенявшей все, что было лучшего в ее лице. А мастерски сшитое платье выгодно подчеркивало линии ее значительно похудевшей фигуры.
– Эйлин! – воскликнул Каупервуд, увидев ее. – Ты никогда еще так не выглядела! Как тебе удалось этого достичь? Это платье удивительно эффектно. И мне нравится твоя прическа. А чем ты питалась? Одним воздухом?
– Почти что, – отвечала, улыбаясь, Эйлин. – Я уже целый месяц ем так, что это даже нельзя назвать едой! И можешь не сомневаться: больше полнеть я не намерена – хватит. Ну а как переезд через Ла-Манш? Легко перенес? – Болтая с ним, она наблюдала за Уильяме, которая в ожидании гостей расставляла на столе бокалы и графинчики с ликерами.
– Переезд через Ла-Манш был сущим пустяком, точно по пруду ехали, – рассказывал Каупервуд, – если не считать какой-нибудь четверти часа, когда казалось, что все мы пойдем ко дну. Но, сходя на берег, все чувствовали себя великолепно.
– Ох этот ужасный Ла-Манш! – сказала Эйлин, не переставая ощущать на себе взгляд мужа и невольно волнуясь от его комплиментов.
– А что это за банкет ты задумала сегодня?
– Просто мы с мистером Толлифером решили устроить небольшой вечер. Знаешь, этому Толлиферу просто цены нет. Мне он ужасно нравится. И, мне кажется, тебе интересно будет познакомиться кое с кем из приглашенных, особенно с моей приятельницей мадам Резштадт. Мы с ней много бываем вместе. Она очаровательна – я еще ни разу не в