стречала такой женщины.
Проведя месяц в обществе Толлифера и его пестрого окружения, Эйлин научилась владеть собой и сейчас могла со спокойным сердцем обратить внимание Каупервуда на такую красивую женщину, как мадам Резштадт, тогда как раньше из побуждений ревности она приняла бы все меры к тому, чтобы скрыть от мужа свою интересную приятельницу. Каупервуд мысленно отметил происшедшую в ней перемену, эту уверенность в себе, доверие к нему и вновь пробудившийся интерес к жизни. Если и дальше так пойдет, всякие поводы к взаимному ожесточению могут исчезнуть. Но у него тут же мелькнула мысль, что эта перемена в ней – дело его рук, она здесь ни при чем. Она даже и не подозревает об этом. Однако не успела эта мысль прийти ему в голову, как он понял, что, собственно, всем происшедшим обязан Беренис. Он чувствовал, что приподнятое настроение Эйлин объясняется не столько его присутствием, сколько присутствием человека, которого он специально нанял для этой цели.
Но где же сам виновник чудесной перемены? Каупервуд понимал, что не имеет права спрашивать об этом. Он был в положении человека, который затеял спектакль, маскарад, но не должен показывать, что он – режиссер. Его вывел из раздумья голос Эйлин.
– Фрэнк, ты, наверно, хочешь переодеться, – услышал он. – А мне нужно кое-что сделать до прихода гостей.
– Совершенно верно, – сказал Каупервуд. – Но у меня есть для тебя новость. Ты могла бы расстаться с Парижем и вернуться со мной в Нью-Йорк?
– Как это прикажешь понимать?
В ее голосе было безграничное удивление. А она-то надеялась, что этим летом они побывают хотя бы на нескольких модных курортах Европы! И вдруг он говорит о возвращении в Нью-Йорк. Может быть, он решил совсем отказаться от своих лондонских планов и навсегда вернуться в Америку? Она немного растерялась: это не только осложняло, но даже ставило под угрозу все то, чего ей за последнее время удалось достичь.
– Ничего страшного не произошло, – сказал с улыбкой Каупервуд. – В Лондоне все по-прежнему благополучно. Никто меня оттуда не изгонял. Больше того: они, пожалуй, даже хотели бы, чтобы я остался. Но только при условии, что я съезжу домой и вернусь с мешком денег. – Он иронически усмехнулся, и Эйлин уже с легким сердцем улыбнулась ему в ответ. Зная по опыту прошлого, как он ведет свои дела, она не могла не разделять его цинизма.
– Меня это ничуть не удивляет, – сказала она. – Но давай поговорим об этом завтра. А теперь пойди-ка переоденься.
– Прекрасно! Я буду готов через полчаса.
Эйлин проводила его внимательным взглядом, пока он не скрылся в соседней комнате. Да, вид у него более чем преуспевающий. Какой он веселый, ловкий, энергичный! И ему, несомненно, понравилось, как она выглядит, как она стала непринужденно держаться. В этом она была уверена, хотя ни на минуту не забывала о том, что он не любит ее, и по-прежнему побаивалась его. Какое счастье, что жизнь столкнула ее с этим веселым красавцем Толлифером! Но если ей придется вернуться сейчас в Нью-Йорк, что же станет с этой необъяснимой дружбой, которая теперь так прочно установилась между нею и этим молодым повесой?
Глава 38
Каупервуд не успел еще вернуться, когда Толлифер впорхнул в апартаменты Эйлин. Отдав цилиндр и трость Уильяме, он быстро подошел к двери, ведущей в спальню Эйлин, и постучал.
– Привет! – послышался ее голос. – Мистер Каупервуд приехал. Он переодевается. Подождите меня секунду – я сейчас.
– Отлично! Все остальные должны вот-вот прийти.
В эту минуту дверь позади него слегка скрипнула, и, обернувшись, Толлифер увидел входившего в гостиную Каупервуда. Они бросили друг на друга быстрый понимающий взгляд. Толлифер, отлично помня, как должно себя держать, поспешил навстречу Каупервуду, намереваясь любезно приветствовать всесильного магната. Но Каупервуд опередил его.
– Ну вот, мы опять и встретились, – сказал он. – Как вам нравится в Париже?
– Очень! – ответил Толлифер. – Нынешний сезон на редкость веселый. Столько съехалось разных знакомых. И погода просто великолепная. Вы же знаете, каков Париж весной. По-моему, это самое веселое и приятное время года.
– Я слышал, мы сегодня в гостях у моей жены.
– Да, и еще кое-кто соберется. Боюсь, я пришел слишком рано.
– Не выпить ли нам пока чего-нибудь?
И так, весело болтая о всяких пустяках, о Лондоне, о Париже, оба старались не думать о связывавших их отношениях, и обоим это вполне удавалось. Вошла Эйлин и поздоровалась с Толлифером. Затем появился Ибрагим и, не обращая на Каупервуда ни малейшего внимания, словно это был пастух с его пастбищ, стал усиленно ухаживать за Эйлин.
Каупервуд сначала несколько удивился, а потом это стало его даже забавлять. Сверкающие глаза араба поистине поразили его. «Любопытно! – сказал он себе. – Толлифер в самом деле создал здесь интересную атмосферу! А этот разряженный бедуин увивается за моей женой! Занятный будет вечерок!»
В комнату вошла Мэриголд Брэйнерд. Она понравилась ему, и он ей, по-видимому, тоже. Но это обоюдное тяготение было вскоре нарушено появлением холодно-спокойной и экзотической мадам Резштадт – она была закутана в перекинутую через плечо кремовую шаль, длинные шелковые кисти которой спускались почти до полу. Каупервуд одобрительно оглядел ее оливково-смуглое лицо, красиво обрамленное гладко причесанными черными волосами; большие серьги из черного янтаря свисали у нее чуть не до плеч.
Мадам Резштадт, на которую он произвел сильное впечатление, как, впрочем, почти на всех женщин, приглядевшись к нему, сразу поняла, в чем несчастье Эйлин. Этот человек не способен принадлежать одной женщине. От этой чаши можно только пригубить и удовольствоваться уже такой малостью. Эйлин следовало бы это понять.
Меж тем Толлифер, которому не сиделось на месте, не переставал твердить, что пора ехать, и, повинуясь его настояниям, вся компания отправилась к Орсинья.
Их ввели в отдельный кабинет с фонарем – из его огромных распахнутых настежь окон открывался великолепный вид на собор Парижской Богоматери и зеленый сквер перед собором. Но едва только они вошли, у всех невольно вырвались возгласы удивления: в кабинете не было заметно и следов приготовления к ужину – посредине стоял лишь простой деревянный стол, и притом даже не накрытый.
– Что за черт? – воскликнул Толлифер, который вошел последним. – Ничего не понимаю. Что-то тут не то. Они ведь знали, что мы приедем! Подождите, пожалуйста, я сейчас все выясню. – И, быстро повернувшись, он исчез.
– Право, ничего не понимаю, – сказала Эйлин. – Мне казалось, что мы обо всем договорились. – Она нахмурилась, надув губы, и от этого стала еще привлекательней.
– Нас, очевидно, провели не в тот кабинет, – сказал Каупервуд.
– Они не ждут нас, а? – спросил шейх, обращаясь к Мэриголд, но тут дверь в соседнюю буфетную вдруг распахнулась, и в кабинет ворвался клоун с чрезвычайно озабоченным лицом.
Это был настоящий Панталоне, длинный, нелепый, в традиционном одеянии, расшитом звездами и луной, с пышными рюшами вокруг шеи и запястий; на голове у него красовался остроконечный колпак, из-под которого во все стороны торчали пряди волос, на руках были огромные белые перчатки, на ногах – несуразные башмаки с острыми носами; уши его были вымазаны желтой краской, глаза обведены зеленым, щеки – багрово-красные. Оглядевшись по сторонам с видом безумца, ввергнутого в пучину отчаяния, он воскликнул:
– Ах ты, боже мой! Что за чертовщина! Ах, леди и джентльмены! Это что же… право же… Ни скатерти! Ни серебра! Ни стульев! Пардон! Пардон! Что же теперь делать! Пардон, медам, месье, здесь какое-то недоразумение. Сейчас что-нибудь придумаем… Эй! – Он хлопнул в ладоши и впился глазами в дверь, словно ожидая, что полчища слуг тотчас откликнутся на его зов, напрасно – никто не показывался. Он снова хлопнул в ладоши, склонил голову набок, прислушался. Но из-за двери не доносилось ни звука; тогда клоун повернулся к гостям, которые наконец поняли все и отступили к стенам, чтобы дать ему место.
Приложив палец к губам, клоун подошел на цыпочках к двери и прислушался. По-прежнему – ни звука. Он быстро нагнулся, припал к замочной скважине сначала одним глазом, потом другим, обернулся к гостям, скорчил невероятнейшую гримасу, снова приложил палец к губам и опять приник к замочной скважине. Наконец, отпрянув от двери, он шлепнулся на живот, но мигом вскочил и попятился, уступая дорогу чинной и деловитой процессии официантов, которые появились из распахнувшихся дверей, неся скатерти, блюда, подносы с серебром и бокалами; они быстро принялись накрывать на стол, не обращая внимания на прыгающего вокруг и без умолку болтавшего клоуна.
– Так, так! – восклицал он. – Явились наконец! Свиньи вы этакие! Бездельники! Расставляй тарелки! Расставляй же тарелки, говорят тебе! – Эти слова относились к официанту, который и так уже быстро и ловко расставлял их. – Раскладывай серебро, слышишь! – кричал он другому официанту, раскладывавшему серебро. – Да смотри, чтоб не громыхать у меня! Вот свинья! – Тут он схватил нож и с важным видом положил его на то же самое место. – Нет, нет, не так! – закричал он, обращаясь к официанту, расставлявшему бокалы. – Тупица! И когда только ты научишься делать как надо? Гляди! – И, подняв бокалы, он поставил их так же, как они стояли. Потом отступил немного, окинул стол критическим взглядом, опустился на колени, посмотрел прищурясь и передвинул маленькую ликерную рюмочку на какую-нибудь сотую дюйма.
Эта пантомима необычайно развеселила всех присутствующих (всех, кроме Ибрагима, который, вытаращив глаза, в изумлении взирал на происходящее), одни улыбались, другие смеялись от души; когда же клоун принялся подражать метрдотелю и ходить за ним следом, чуть не наступая ему на пятки, а тот делал вид, что ничего не замечает, – все так и покатились со смеху. Наконец метрдотель направился к выходу, клоун за ним.
– Вот так так! – крикнул он на ходу. – Заговор! Ай-яй-яй!