Хотя доктор Джеймс и пытался оградить Каупервуда от всех этих пересудов, однако кое-кого ему все же пришлось допустить к больному, и это были люди, которых он не мог заставить молчать: дочь Каупервуда Лилиан и его сын Фрэнк Каупервуд-младший – он не видел их обоих много лет. Из разговора с ними Каупервуд узнал, как относится публика к его болезни, и нельзя сказать, чтобы это не польстило ему.
Вслед за детьми пришла Эйлин: она не на шутку встревожилась – таким слабым и больным выглядел Каупервуд, так плохо он себя чувствовал. Доктор Джеймс настоятельно просил Эйлин не говорить пока с больным ни о каких делах, хотя бы и неотложных; она послушно согласилась, и ее первый визит был очень коротким.
После ухода Эйлин Каупервуд волей-неволей задумался над различными практическими и финансовыми проблемами, возникшими в связи с его болезнью, – надо как-то их решить, а удастся ли? В частности, нужно подобрать себе заместителя – ведь сам он, разумеется, должен будет временно устраниться от дел. Естественно, первая мысль Каупервуда была о Стэйне; но нет, Стэйн не подходит, у него и так слишком много разнообразных и серьезных обязанностей. Есть еще такой Гораций Олбертсон, президент Электротранспортной компании в Сент-Луисе и один из самых способных в Америке железнодорожных дельцов, – с ним Каупервуд не раз встречался на финансовом поприще. Вот Олбертсон, пожалуй, самый подходящий человек, на него можно положиться в такой критический момент. И Каупервуд немедленно поручил Джемисону съездить в Сент-Луис и повидаться с Олбертсоном: надо изложить ему суть дела, и пусть он сам назначит, какое ему нужно вознаграждение.
Однако Олбертсон отклонил предложение: он, конечно, очень польщен, но у него с каждым днем прибавляется забот, и он не может сейчас даже и подумать о том, чтобы расстаться с Америкой. Каупервуд был разочарован, он не мог понять и оправдать отказ Олбертсона. Впрочем, через некоторое время вопрос этот решился: Стэйн и директора лондонского метрополитена телеграммой известили его о том, что они поручили сэру Хэмфри Бэббсу, которого Каупервуд хорошо знал, временно занять его место и возглавить дело. Пришло и еще несколько телеграмм от лондонских компаньонов Каупервуда, в том числе от Элверсона Джонсона, – все они выражали свое величайшее сожаление по поводу его болезни и горячо желали ему скорее выздороветь и возвратиться в Лондон.
Но несмотря на все их любезности, Каупервуд не мог не тревожиться: дела его принимали сложный и даже зловещий оборот. Прежде всего, Беренис – его нежная и преданная возлюбленная – рискует очень многим ради того, чтобы изредка – поздно вечером или рано утром – потихоньку навещать его при содействии доктора Джеймса. И Эйлин… ох, уж эта Эйлин, с ее необъяснимыми странностями и причудами и полным непониманием жизни – она тоже время от времени навещает его и не подозревая, что Беренис совсем рядом, здесь же в отеле. Да, надо собраться с силами, надо выжить… Но как ни старайся, а земля уходит из-под ног. Ощущение это было настолько явственным, что однажды, оставшись наедине с доктором Джеймсом, Каупервуд заговорил об этом:
– Послушайте, Джефф, я болен уже около месяца, а мне ничуть не лучше.
– Бросьте, Фрэнк, – поспешно перебил доктор Джеймс, – не надо так говорить. Вы должны поправиться, только надо как следует постараться. Ведь бывали у меня пациенты не в лучшем положении, чем вы, – и ничего, выздоравливали.
– Знаю, мой друг, – сказал Каупервуд, – и вы, разумеется, хотите подбодрить меня. Но только мне почему-то кажется, что я не встану. Так что вы, пожалуйста, позвоните Эйлин и попросите ее зайти ко мне: нам надо с ней поговорить о доме, об имуществе. Я уже и раньше думал об этом, но сейчас чувствую, что больше откладывать не стоит.
– Как хотите, Фрэнк, – сказал Джеймс. – Только выбросьте из головы, что вы не поправитесь. Так не годится. Я-то ведь другого мнения. Окажите мне такую услугу: попробуйте поверить, что вы выздоровеете.
– Попробую, Джефф, только вызовите Эйлин, хорошо?
– Ну, конечно, Фрэнк, но помните: вам нельзя говорить слишком долго!
И Джеймс, вернувшись к себе, позвонил Эйлин и попросил ее зайти к мужу.
– Не могли бы вы прийти сегодня, скажем, часа в три? – спросил он ее.
Она помедлила минуту, потом ответила:
– Да, конечно, доктор Джеймс.
И она пришла почти в назначенный срок, взволнованная, удивленная и огорченная.
При виде ее Каупервудом овладело знакомое ощущение усталости, которое он уже не раз испытывал за эти годы, – усталости не столько физической, сколько моральной. Как не хватало всегда Эйлин душевной тонкости – редкого качества, отличающего вот таких женщин, как Беренис! И все же Эйлин – его жена, и он должен позаботиться о ней, отнестись к ней с уважением, ведь она была так добра, так предана ему в те времена, когда он больше всего в этом нуждался. Воспоминания смягчили Каупервуда, и, когда Эйлин подошла к его постели, чтобы поздороваться, он ласково взял ее за руку.
– Как ты себя чувствуешь, Фрэнк? – спросила она.
– Что ж, Эйлин, я здесь уже целый месяц, а силы у меня все убывают, хотя, по мнению доктора, дела мои не так плохи. Нам давно надо было поговорить, вот я и решил послать за тобой. Но, может быть, ты сначала расскажешь мне, как там перестраивается дом?
– Да, кое о чем надо бы посоветоваться, – с заминкой сказала Эйлин. – Но, по-моему, все это может подождать, пока тебе не станет лучше, как ты думаешь?
– Ну, видишь ли, мне едва ли когда-нибудь станет лучше. Вот почему я хотел видеть тебя сегодня же, – мягко сказал Каупервуд.
Эйлин промолчала, не зная, что ответить.
– Видишь ли, Эйлин, – продолжал он, – почти все мое имущество переходит к тебе, хотя я не забыл в завещании и о других, в частности о своем сыне и о дочери. Но все заботы об имуществе падут на тебя. А ведь это не шутка, ты будешь распоряжаться огромными деньгами. Вот я и хочу знать, как ты сама считаешь – справишься ты? И скажи мне, выполнишь ли ты в точности все, что сказано в моем завещании?
– Да, конечно, Фрэнк, я сделаю все, что ты скажешь.
Он вздохнул с чувством внутреннего облегчения и продолжал:
– По завещанию я предоставляю тебе полное право бесконтрольного владения имуществом, но именно поэтому я хочу предостеречь тебя: никому нельзя слишком верить. Как только меня не станет, тебя, разумеется, начнут осаждать всякие прожектеры и просители, будут вытягивать у тебя деньги на одно, на другое, на третье, будут добиваться, чтобы ты жертвовала в пользу разных благотворительных учреждений. Правда, я принял меры, чтобы оберечь твое имущество, – душеприказчики ничего не смогут предпринять без твоего ведома и одобрения, а уж ты суди и решай, какой план принять, а какой – отвергнуть. Один из моих душеприказчиков – доктор Джеймс, на его суждение я вполне могу положиться. Он не только опытный медик, он человек добрый и глубоко порядочный. Я сказал ему, что тебе потребуется советчик, и он обещал во всем тебе помогать, насколько хватит опыта и умения. Помни, это человек, на редкость верный и честный; я сказал, что оставлю ему кое-какие деньги в благодарность за все, что он для меня сделал, – и, представь, он отказался наотрез, хотя и согласился быть твоим советчиком. Так вот, если ты когда-нибудь попадешь в затруднительное положение и не будешь знать, как поступить, прежде всего обратись к нему и послушай, что он тебе скажет.
– Да, Фрэнк, я все сделаю, как ты говоришь. Раз ты веришь ему, то и я, конечно, буду верить.
– Должен сказать, – продолжал Каупервуд, – что в моем завещании имеются особые пункты, ими ты займешься, когда все наследники получат свою долю. Прежде всего надо довести до конца перестройку моей картинной галереи и позаботиться о ее сохранности. Наш дворец пусть будет музеем, открытым для публики. Я оставляю достаточно денег на его содержание, и ты должна будешь следить за тем, чтобы он всегда был в порядке. Право, не знаю, Эйлин, понимала ли ты когда-нибудь, как много значил для меня этот дом. Сколько больших замыслов, которым я отдал свою жизнь, родилось в нем. Когда я строил его, покупал для него картины и статуи, я пытался внести в мою и твою жизнь частицу той красоты, что не имеет ничего общего с городской суетой и бизнесом.
Слушая Каупервуда, Эйлин, пожалуй, впервые хотя бы отчасти поняла, как все это важно для него, и снова пообещала выполнить в точности все его пожелания.
– Еще одно, – продолжал он. – Ты знаешь, я уже давно хотел построить больницу. Для нее вовсе не обязательно покупать роскошный участок, – достаточно выбрать место поудобнее в районе Бронкс, я так и пишу в завещании. Это будет больница для бедных, а не для тех, у кого есть средства, чтобы устроиться получше, – и пусть в нее принимают всех, независимо от расы, вероисповедания и цвета кожи.
Он помолчал, переводя дух, – молчала и Эйлин.
– И еще одно, Эйлин. Я не говорил тебе об этом до сих пор, потому что не знал, как ты это примешь. Я начал строить склеп на Гринвудском кладбище, он уже почти готов, – это отличная копия древнегреческой гробницы. В нем два бронзовых саркофага – один для меня, а другой для тебя, если ты захочешь, чтобы тебя там похоронили.
При этих словах ей стало не по себе, и она невольно поежилась: он говорил о своей близкой смерти так же спокойно и деловито, как о постройке железной дороги.
– Ты говоришь, на Гринвудском кладбище? – спросила она.
– Да, – торжественно отвечал Каупервуд.
– И этот склеп уже почти готов?
– Меня можно будет похоронить там, если я умру в ближайшие дни.
– Право, Фрэнк, ты самый странный человек на свете! Что это ты вздумал строить самому себе склеп – и мне заодно, – как будто ты уже так уверен, что не выживешь.
– Но ведь этот склеп простоит тысячу лет, Эйлин, – сказал Каупервуд, слегка повысив голос. – Все мы когда-нибудь умрем, так почему бы тебе не быть и после смерти рядом со мной, – разумеется, если ты не против.
Она не ответила.
– Ну вот и все, – закончил он, – по-моему, нас обоих должны похоронить в этом склепе, раз уж он для того построен. Впрочем, если ты не хочешь…