Они встретились в кабинете Джеймса, в его доме на Восемнадцатой улице в Западной части города. Беренис была растрогана: Джеймс принял ее очень тепло и дружески, с большим интересом слушал ее рассказ о том, где она побывала и что видела.
Доктор Джеймс понимал, что Беренис интересует судьба состояния Каупервуда. И хотя ему было неприятно вспоминать о том, как скверно исполнили свои обязанности душеприказчики Каупервуда, он счел своим долгом подробно рассказать Беренис обо всем, что произошло в ее отсутствие. Прежде всего несколько месяцев назад умерла Эйлин. Беренис была потрясена: она всегда думала, что именно Эйлин выполнит волю Каупервуда и распорядится всем его имуществом, как он того хотел. Она тотчас вспомнила, что Каупервуд всегда желал основать больницу.
– А как же с больницей, которую он собирался построить в Бронксе? – поспешно спросила она.
– Ну из этого ничего не вышло, – отвечал Джеймс. – Слишком много стервятников набросилось под прикрытием закона на состояние Фрэнка после его смерти. Со всех сторон посыпались иски, встречные иски, требования об отказе в праве выкупа закладных; даже состав душеприказчиков и тот был опротестован. Большое количество акций – на четыре с половиной миллиона долларов – было признано обесцененными. Пришлось выплачивать проценты по закладным, покрывать всевозможные судебные издержки, росли горы счетов, и в конце концов от громадного состояния уцелела едва десятая часть.
– А картинная галерея? – с тревогой спросила Беренис.
– Ничего не осталось – все продано с аукциона. И дворец тоже продан – за неуплату налогов и тому подобное. Эйлин принуждена была выехать оттуда и снять себе квартиру. А потом она заболела воспалением легких и умерла. Разумеется, все эти тревоги и огорчения лишь ускорили ее смерть.
– Какой ужас! – воскликнула Беренис. – Как больно было бы Фрэнку, если б он знал!.. Столько сил стоило ему все это!
– Да, немало, – в раздумье заметил Джеймс, – но никто не верил в его добрые намерения. Куда там – даже и после смерти Эйлин в газетах все еще называли Каупервуда человеком сомнительной репутации, банкротом, чуть ли не преступником. Посмотрите, кричали они, его миллионы рассеялись, как дым! Одна статья так и называлась: «Что посеешь…» Там говорилось, что деятельность Фрэнка потерпела полный крах… Да, немало было злобных заметок – и все потому, что, когда Фрэнк умер, от его богатства при попустительстве господ законников осталось одно воспоминание.
– Как это тяжело! Как ужасно, что из всех прекрасных начинаний Фрэнка так ничего и не вышло.
– Да, не осталось ничего, кроме могилы и воспоминаний.
Беренис рассказала Джеймсу о своих занятиях восточной философией и о той внутренней перемене, которая произошла в ней. Многое, что прежде казалось таким важным, теперь потеряло для нее всю свою притягательную силу. Как терзалась она когда-то, опасаясь, что близость с Каупервудом может повредить ее положению в обществе. А теперь ее несравненно больше тревожит трагическое положение индийского народа. И Беренис описала Джеймсу то, что видела в Индии: бедность, голод, неграмотность и невежество. Многое, говорила она, порождено суеверием, давними религиозными и социальными предрассудками. Подумать только, страна понятия не имеет о социальном, техническом и научном прогрессе. Джеймс внимательно слушал, лишь по временам у него вырывалось: «Ужасно!», «Неслыханно!» Когда Беренис кончила, он сказал:
– Разумеется, все, что вы говорите об Индии, верно. Но боюсь, что и общественное устройство Америки и Англии тоже не безупречно. Конечно, и здесь, в нашей стране, немало социальных зол и бедствий. Если вы захотите как-нибудь проехаться со мной по Нью-Йорку, я покажу вам целые районы, где люди живут ничуть не лучше ваших индийских нищих. Я покажу вам заброшенных детей – они обречены: нормальное физическое и умственное развитие для них попросту невозможно. Они рождены для бедности, и в бедности почти все они умирают, а годы, отделяющие их рождение от смерти, отнюдь нельзя назвать жизнью в подлинном смысле слова. В наших фабричных, промышленных городах есть трущобы, где условия человеческого существования столь же невыносимы, как в Индии.
Беренис попросила Джеймса показать ей эти районы Нью-Йорка, о которых он говорит, – за всю свою жизнь она никогда не слышала и не видела, чтобы люди так жили в Америке. Это признание не удивило доктора Джеймса – он знал, что жизненный путь Беренис отнюдь не был тернист…
Они еще немного поговорили, и Беренис вернулась к себе в отель. Но всю дорогу у нее не выходил из головы рассказ Джеймса о том, как рассыпалось в прах богатство Каупервуда. Как грустно, что потерпели крушение все его планы. Ничего не вышло, ничего! И она подумала о том, как он любил ее, как ценил ее понимание и поддержку, и ведь она тоже любила его. А разве не она подала ему мысль поехать в Лондон и строить там метрополитен? И вот его нет; завтра она навестит его могилу – последнее, что осталось от всех его богатств, которые в свое время представлялись ей такими прекрасными и нужными, а теперь, после того, что она видела в Индии, утратили в ее глазах всякий смысл.
Следующий день в точности походил на тот, когда хоронили Каупервуда. Такое же серое небо низко висело над головой, и склеп издали показался Беренис одиноким каменным перстом, устремленным в эти свинцовые небеса. С охапкой цветов в руках она шла к нему по усыпанной гравием дорожке – и вдруг под надписью Фрэнк Алджернон Каупервуд увидела другую: Эйлин Батлер Каупервуд. Что ж, наконец-то Эйлин обрела свое место рядом с тем, из-за кого она столько выстрадала и не получила взамен того, на что могла бы рассчитывать. Тогда как она, Беренис, казалось бы, одержала верх в этой игре, но лишь на время – она тоже страдала и тоже не получила взамен того, чего жаждала.
Так Беренис стояла в раздумье, глядя на место последнего упокоения Каупервуда, и ей казалось, что она опять слышит звучный голос священника, произносящего надгробное слово:
«Ты, как наводнение, уносишь их: они, как сон, как трава, которая утром вырастает, днем цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает».
Но теперь Беренис уже не могла думать о смерти так, как думала до поездки в Индию. Там на смерть смотрят лишь как на продолжение жизни, а в распаде одной материальной формы видят переход к возникновению другой. «Мы никогда не рождаемся и никогда не умираем», – говорит индусская мудрость.
Ставя цветы в бронзовую урну на ступенях склепа, Беренис думала: Каупервуд теперь должен был бы знать, если не знал этого прежде, что его преклонение перед красотой во всех ее проявлениях, а особенно в женщине, его неустанные поиски этой красоты не что иное, как стремление приобщиться к высшему началу, увидеть лик Брахмы, проступающий сквозь ее покров. Как было бы хорошо, если бы он разделял с нею эти ее взгляды, когда они были вместе…
А что это гуру говорил о милосердии? «Будь благодарна возможности одарить ближнего. Радуйся, что на пути твоем встретился бедняк, ибо, помогая ему, ты помогаешь себе. Разве вся вселенная – это не ты? Если бедняк подошел к твоей двери, выйди ему навстречу, ибо ты выходишь навстречу самой себе».
Но если вспомнить – какое же место занимали до сих пор дела милосердия в ее жизни? Чем она хоть раз помогла другому? Что она вообще сделала, чтобы оправдать свое право на существование? Вот Каупервуд – тот не только задумал основать больницу для бедных, но и сделал все, что в человеческих силах, чтобы осуществить свой замысел, хотя планы его рухнули… А она… появлялось ли у нее когда-нибудь желание помочь бедным? Нет, что-то она не припомнит такого случая. Вся ее жизнь, за исключением последних нескольких лет, была посвящена погоне за удовольствиями, борьбе за положение в обществе. Но теперь она знает: человек должен жить не только ради себя самого, – он должен стремиться принести пользу многим, ибо нужды многих куда важнее тщеславия и благополучия тех немногих, к числу которых принадлежит и она. Но что же она может сделать? Чем помочь?
И вдруг она снова подумала о больнице, которую хотел основать Каупервуд. А почему бы ей самой не заняться этим? Ведь он оставил ей солидное состояние, прекрасный дом, полный ценных вещей и произведений искусства. Она может выручить за него изрядную сумму; вместе с тем, что у нее уже есть, этого будет достаточно для начала. А быть может, ей удастся увлечь своей идеей и еще кого-нибудь. Наверняка, например, доктора Джеймса.
Прекрасная мысль!
Приложение
Предыдущая глава – это последнее, что написал Теодор Драйзер накануне своей смерти – 28 декабря 1945 года. Сохранились, однако, заметки для последующей главы и заключения ко всем романам трилогии – «Финансисту», «Титану» и «Стоику». Это заключение, как сообщает жена Драйзера, писатель задумал в форме монолога, так, чтобы у читателя уже не оставалось ни малейшего сомнения относительно того, как Драйзер понимает жизнь, что он думает о силе и слабости, о богатстве и бедности, о добре и зле.
Ниже приводятся записи Драйзера, подготовленные к печати его женой.
Возвращаясь в карете с Гринвудского кладбища, Беренис обдумывала, каким образом можно основать больницу; она понимала, что это задача нелегкая, тут множество и практических и чисто технических трудностей: ведь надо найти специалистов, обладающих достаточными знаниями и опытом, способных правильно организовать и наладить это большое дело, с одной стороны, и с другой – привлечь людей состоятельных и в то же время склонных к благотворительности. Что ж, можно продать дом на Парк-авеню со всей обстановкой – это даст по меньшей мере четыреста тысяч долларов. Она добавит к этому половину своего состояния; но всего этого едва ли хватит хотя бы для начала. Доктор Джеймс, разумеется, самый подходящий человек на должность главного врача и директора, но сумеет ли она заинтересовать его? День за днем Беренис гадала и рассчитывала, как лучше приступить к делу, и тут она снова встретилась с доктором Джеймсом: он пригласил ее поехать в Ист-Сайд и посмотреть самые страшные нью-йоркские трущобы.