отил миллион долларов примерно за шесть лет и позволил мистеру Стинеру заработать не более ста шестидесяти тысяч долларов, ибо состояние мистера Стинера во время заключения их партнерской сделки составляло лишь несколько тысяч долларов.
Теперь Шэннон перешел к роковой сделке 9 октября 1871 года, когда Каупервуд нанес визит Стинеру и выписал чек на шестьдесят тысяч долларов у Альберта Стайерса. Его презрение к этому поступку (который он изобразил как циничную и преступную сделку) было безграничным. Это было откровенное воровство, и Каупервуд прекрасно знал это, когда обратился за чеком к Стайерсу.
– Только представьте себе! – воскликнул Шэннон, повернувшись и устремив взгляд на Каупервуда, который спокойно и невозмутимо смотрел на него в ответ. – Только подумайте об этом! Подумайте о колоссальной выдержке этого человека и его беспринципном хитроумии! Он знал, что ему предстоит банкротство. Он знал об этом после двух дней напряженной работы и тщетной борьбы с судьбоносной катастрофой, нарушившей его коварные планы. Он понимал, что исчерпал все возможные ресурсы, кроме одного – городской казны, и что если он не добьется содействия в этом месте, то ему грозит разорение. Он уже задолжал городской казне пятьсот тысяч долларов. Он уже так долго пользовался городским казначеем как своим послушным орудием и так глубоко запутал его в своих схемах, что последний, сознавая ошеломительный размер долга, не на шутку испугался. Остановило ли это мистера Каупервуда? Ничего подобного!
Он угрожающе помахал пальцем перед Каупервудом, и тот раздраженно отвернулся.
– Он пускает пыль в глаза ради своей карьеры, – прошептал он Стэджеру. – Хотелось бы мне, чтобы ты объяснил это присяжным.
– Мне тоже, – с презрительной улыбкой отозвался Стэджер. – К сожалению, я уже сказал свое слово.
– Итак, – продолжал Шэннон, снова повернувшись к присяжным, – подумайте о нечеловеческой выдержке и колоссальном самообладании господина, который сообщил Альберту Стайерсу, что недавно приобрел новый пакет ценных бумаг городского займа на шестьдесят тысяч долларов и теперь должен получить чек на эту сумму! Действительно ли он приобрел эти бумаги? Кто может сказать? Может ли нормальный человек не заблудиться в лабиринте запутанной бухгалтерской отчетности, которую он вел, и точно определить это? Лучший ответ состоит в том, что, если он на самом деле приобрел упомянутые сертификаты, это не имело никакого значения для города, поскольку он не потрудился разместить их в амортизационном фонде, где они должны были находиться. Он и его адвокат утверждают, что он был не обязан этого делать до первого числа следующего месяца, хотя закон гласит, что он должен был сделать это немедленно, и ему хорошо известно, что с юридической точки зрения он был обязан так поступить. Он и его адвокат утверждают, что он не знал о своем предстоящем банкротстве, а потому и не стоило беспокоиться насчет сертификатов. Интересно, джентльмены, кто-нибудь из вас и впрямь поверил этому? Приходилось ли ему раньше так быстро обращаться за чеком? Существует ли хотя бы один такой прецедент за всю историю этих злоумышленных сделок? Вы уже понимаете, что нет. Раньше он никогда и ни при каких обстоятельствах не просил лично выписать ему чек в канцелярии городского казначейства, однако в данном случае он это сделал. Почему? Почему на этот раз он поступил по-иному? Согласно его собственным показаниям, несколько часов отсрочки не имели бы никакой разницы, не так ли? Он мог послать курьера, как это обычно бывало. Почему же теперь все было по-другому? Я скажу вам почему! – Шэннон внезапно перешел на крик и воздел руки: – Он знал, что является конченым человеком! Он предвидел свое разорение! Он понимал, что последний условно законный путь к спасению, а именно услуги мистера Стинера, теперь был закрыт для него! Он понимал, что честным образом и по открытой договоренности больше не сможет получить ни одного доллара из городской казны Филадельфии. Он понимал, что если уйдет без чека и затем пошлет курьера, встревоженный казначей успеет оповестить своих сотрудников, и тогда он ничего не получит. Вот почему это случилось, джентльмены, если хотите знать мое мнение.
Теперь, господа присяжные заседатели, я почти закончил свои обвинения в адрес этого замечательного, выдающегося и добродетельного гражданина, которому, по словам его защитника, мистера Стэджера, вы не можете вынести обвинительный приговор, не совершив вопиющую несправедливость. Я же лишь могу сказать, что вы кажетесь мне разумными и здравомыслящими людьми, такими людьми, с которыми я встречался на разных перекрестках жизни, прилежно делающими обычные дела, как и любые достойные американцы. Итак, джентльмены, – теперь он говорил очень мягким тоном, – если после всего, что вы видели и слышали сегодня, вы по-прежнему считаете, что мистер Фрэнк А. Каупервуд является честным и добропорядочным человеком, что он не совершал умышленной и намеренной кражи шестидесяти тысяч долларов из городской казны Филадельфии; что он действительно приобрел сертификаты, о которых шла речь, и собирался поместить их в амортизационный фонд, как он сам говорил, то вам не останется ничего иного, как поскорее отпустить его, чтобы он сегодня же мог вернуться на Третью улицу и приступить к выправлению своего запутанного финансового положения. Это лишь вопрос вашей честности и добросовестности – немедленно вернуть его в средоточие нашего общества, чтобы причиненная ему несправедливость, о которой упоминал мой оппонент, мистер Стэджер, была хотя бы частично возмещена. Если таковы ваши чувства, то вы обязаны надлежащим образом признать его невиновность. Не беспокойтесь насчет мистера Джорджа У. Стинера: его вина подтверждается его собственными показаниями. Он признает себя виновным. Немного позже его приговорят без суда. Но этот человек называет себя честным и достойным членом общества. Он утверждает, что не знал о своем предстоящем банкротстве. Он утверждает, что прибегал к угрозам, принуждению и устрашению не потому, что опасался банкротства, но лишь потому, что у него не было времени обратиться за помощью куда-то еще. Как вы думаете? Вы в самом деле думаете, что он приобрел те сертификаты для амортизационного фонда на шестьдесят тысяч долларов и имел полное право получить деньги? Если да, то почему он не положил бумаги в амортизационный фонд? Сейчас их там нет, а шестьдесят тысяч долларов пропали. Кто их получил? Джирардский Национальный банк, где он превысил свой кредит на сто тысяч долларов! Получил ли он деньги по чеку и еще сорок тысяч долларов по другим чекам и векселям? Несомненно. И что с того? Как вы полагаете, Джирардский Национальный банк мог испытывать к нему благодарность за эту последнюю незначительную услугу, прежде чем он закрыл свою контору? Как вы думаете, эти обстоятельства могут объяснить, – я не утверждаю, что все обстоит именно так, – весьма дружелюбные показания президента Дэвисона в отношении мистера Каупервуда? Президент Дэвисон говорит, что мистер Каупервуд достоин доверия, и его защитник, мистер Стэджер, говорит то же самое. Вы слышали показания свидетелей; теперь пора их обдумать. Если вы хотите его отпустить, то отпускайте. – Он устало махнул рукой. – Решать вам. Я бы не стал этого делать, но я всего лишь въедливый юрист: один человек, одно дело. Вы можете рассудить иначе – это ваше право. – Теперь короткий взмах его руки был почти презрительным. – Но как бы то ни было, я закончил и благодарю за внимание. Решение за вами, джентльмены.
Он величественно отвернулся, и присяжные зашевелились на скамье, как и зрители в зале суда. Было уже довольно темно, и по периметру зала горели мерцающие газовые рожки. Судья устало пошуршал бумагами на столе и, повернувшись к присяжным, зачитал традиционное напутствие, после чего они гуськом потянулись в совещательную комнату.
Каупервуд повернулся к отцу, который подошел к нему в быстро пустеющем зале суда.
– Скоро мы все узнаем, – сказал он.
– Да, – слабо отозвался Каупервуд-старший. – Надеюсь, все закончится нормально. Недавно я видел, как Батлер вышел отсюда.
– Правда? – спросил Каупервуд, для которого это представляло особый интерес.
– Да, – ответил его отец. – Он только что ушел.
Значит, подумал Каупервуд, Батлер настолько интересовался его участью, что пришел сюда посмотреть на происходящее. Шэннон был его орудием. Судья Пейдерсон в определенном смысле был его представителем. Сам Каупервуд мог нанести ему поражение в том, что касалось его дочери, но не так легко было одержать победу здесь, если присяжные не проникнутся сочувствием к нему. Они могут признать его вину, и тогда судья Пейдерсон, с одобрения Батлера, вынесет ему обвинительный приговор и назначит максимальный срок. Это будет неприятно: целых пять лет! Он немного похолодел при мысли об этом, но не имело смысла беспокоиться о том, чего еще не произошло. Стэджер, подошедший к нему, сообщил, что срок действия его поручительства истек в тот момент, когда присяжные вышли из зала, и теперь он находится под надзором шерифа, которого он знал, некоего Эдлея Джасперса. Он добавил, что, если присяжные не оправдают Каупервуда, ему придется находиться под надзором шерифа до тех пор, пока не будет получено свидетельство обоснованного сомнения.
– Это займет дней пять, Фрэнк, – сказал Стэджер. – Но Джасперс вполне разумный человек. Разумеется, если нам повезет, тебе не придется являться к нему. Сейчас тебе придется уйти с судебным приставом. Потом, если все закончится хорошо, мы отправимся домой. Скажем так, я хочу выиграть это дело, – добавил он. – Хочу посмеяться над ними и видеть, как ты сделаешь то же самое. Я считаю, что к тебе отнеслись чертовски несправедливо, и ясно дам понять это. Если они решат обратиться против тебя, я смогу опровергнуть этот вердикт по дюжине оснований.
Вместе с Каупервудом и его отцом они вышли в сопровождении помощника шерифа Эдди Сондерса, который исполнял его обязанности. Они оказались в маленькой комнате под названием «помещение для арестантов» в задней части суда, где томились все обвиняемые, чья свобода или неволя оставались на усмотрение присяжных до их возвращения. Это была унылая квадратная комната с высоким потолком, с окном, выходившим на Честнат-стрит, и со второй дверью, ведущей куда-то; никто не имел представления, куда именно. Помещение было обшарпанным, с истертыми деревянными половицами и тяжелыми деревянными скамьями вдоль стен, без каких-либо картин или украшений. В центре потолка висела простая газовая лампа с двумя рожками. Комната была пропитана той особо затхлой и едкой вонью, которая сопровождает человеческие отбросы, виновные и невинные, которые время от времени сидели или стояли здесь, терпеливо ожидая участи, предопределенной неразборчивой судьбой.