Таким образом, апелляция Каупервуда была отвергнута большинством судей.
Со своей стороны, судья Рафальски и судья Мервин написали следующее:
«Из показаний по делу явствует, что мистер Каупервуд получил указанный чек в рамках своих агентских полномочий, и не было четко доказано, что в этом качестве он не мог в полной мере выполнить обязательства, связанные с получением данного чека. На суде было продемонстрировано, что по политическим соображениям покупки для амортизационного фонда не должны были оглашаться на рынке или доводиться до сведения общественности и что мистер Каупервуд имел полную свободу в распоряжении своими активами и обязательствами при условии, что конечный результат был удовлетворительным для городского казначейства. Не существовало конкретного времени для покупки бумаг городского займа, как и конкретного объема бумаг, покупаемых в любое данное время. Ответчик мог быть призван виновным по первому пункту обвинения лишь в том случае, если он получил чек мошенническим образом, намереваясь использовать его в личных интересах. Этот факт не был установлен в вердикте коллегии присяжных, а имеющихся свидетельств недостаточно для убедительного доказательства. Кроме того, по остальным трем пунктам та же коллегия присяжных признала ответчика виновным вообще без всяких доказательств. Как мы можем утверждать, что выводы присяжных заседателей по первому пункту обвинения были безошибочными, если они так явно ошибались по другим пунктам? По мнению меньшинства, вердикт присяжных о хищении средств по первому пункту является необоснованным; этот вердикт должен быть отменен до назначения новых судебных слушаний».
Судья Рафальски, человек деятельный, с созерцательным складом ума, еврей по происхождению, имевший чисто американскую внешность, посчитал себя обязанным высказать третье мнение, отражающее итог его собственных размышлений и содержащее критические замечания в адрес большинства, а также незначительные дополнения и вариации по тем пунктам, в которых он соглашался с судьей Мервином. Вопрос о вине Каупервуда был весьма запутанным, и если оставить в стороне политическую необходимость его осуждения, это с наибольшей ясностью проявилось в различных мнениях судей Верховного суда. К примеру, судья Рафальски полагал, что если преступление вообще было совершено, то оно не относилось к хищению или незаконному присвоению средств. В этой связи он написал:
«Судя по доказательствам, невозможно прийти к выводу, что Каупервуд не собирался в скором времени возместить свой долг, а также что главный бухгалтер казначейства Альберт Стайерс или городской казначей не собирались расстаться не только с чеком, но и с ценными бумагами и деньгами, представленными в виде этого чека. Мистер Стайерс засвидетельствовал слова мистера Каупервуда о том, что он приобрел сертификаты городского займа на указанную сумму; никто не представил убедительных доказательств, что он этого не сделал. То обстоятельство, что он не разместил сертификаты в амортизационном фонде, несмотря на противоречие букве закона, по всей справедливости должно рассматриваться и обсуждаться в свете существующего обычая. Имел ли он обыкновение поступать таким образом? По моему мнению, толкование большинства членов Верховного суда неоправданно расширяет трактовку „хищение имущества“ до таких пределов, что любой предприниматель, который занимается обширными и законными операциями с ценными бумагами, из-за внезапной паники на рынке или пожара, как произошло в данном случае, может внезапно и без всякого злого умысла оказаться преступником. Когда утверждается норма, которая обосновывает такие прецеденты, приводящие к таким результатам, это, по меньшей мере, вызывает удивление».
Хотя Каупервуд находил определенное утешение в особом мнении меньшинства судей, уже приготовился к худшему и организовал свои дела наилучшим образом накануне такого события, он был горько разочарован. Было бы неверно утверждать, что, несмотря на силу воли и самостоятельность, он не испытывал никаких страданий. Он не был лишен сентиментальных чувств высшего порядка, но держал их под управлением своего холодного стального разума, никогда не покидавшего его. Стэджер заявил, что у него не осталось возможности для новых апелляций, за исключением Верховного суда США, и то лишь на основе конституционности того или иного этапа решения, который мог бы задевать его гражданские права и поэтому быть принят во внимание высшим судебным органом. Это была кропотливая и дорогостоящая процедура. Она подразумевала долгую отсрочку – полтора года или больше, – по окончании которой Каупервуд так или иначе может отправиться в тюрьму и до рассмотрения которой ему определенно предстоит некоторое время оставаться под арестом.
Когда Стэджер изложил обстоятельства дела, Каупервуд погрузился в долгое раздумье.
– Похоже, мне остается сесть в тюрьму или уехать из страны, так что я выбираю тюрьму, – наконец сказал он. – Я буду продолжать борьбу здесь, в Филадельфии, и победа будет за мной. Это решение может быть пересмотрено в Верховном суде, либо мы сможем добиться помилования у губернатора через некоторое время. Я не собираюсь убегать, и все знают об этом. Те, кто считает, будто они положили меня на лопатки, на самом деле даже не дотянулись до меня. Рано или поздно я выберусь из этого положения и тогда покажу этим ничтожным политиканам, что такое настоящая борьба. Теперь они не получат от меня ни доллара, ни одного чертова доллара! Я и впрямь собирался со временем вернуть те пятьсот тысяч долларов, если мне дадут остаться на свободе. Теперь они не получат ничего!
Он стиснул зубы, и его серые глаза гневно вспыхнули.
– Я сделал все, что мог, Фрэнк, – сочувственно произнес Стэджер. – Ты воздашь мне по заслугам, если скажешь, что я сражался очень хорошо. Ты сам должен решить, но я показал лучшее, на что способен. Если хочешь, я могу найти несколько зацепок, чтобы потянуть дело, но выбор за тобой. Будет так, как ты скажешь.
– Сейчас не время для такой чепухи, Харпер, – почти раздраженно откликнулся Каупервуд. – Я чувствую, когда я доволен, а если бы я был недоволен, то не замедлил бы сказать тебе об этом. Думаю, ты можешь посмотреть, нельзя ли найти что-нибудь еще для апелляции в Верховный суд США, а я тем временем начну отбывать свой срок. Полагаю, судья Пейдерсон назовет дату, когда он вынесет окончательный приговор.
– Это зависит от твоей позиции, Фрэнк. Я могу добиться отсрочки приговора на неделю или даже на десять дней, если это принесет тебе хоть какую-то пользу. Уверен, что Шэннон не будет возражать против этого. Есть лишь одно препятствие: Джасперс завтра явится сюда по твою душу. Он обязан снова взять тебя под стражу, когда получит уведомление, что тебе отказано в апелляции. Он снова посадит тебя под замок, если ты не заплатишь ему, но мы можем это уладить. Если ты хочешь подождать, то полагаю, он согласится выпустить тебя под присмотром своего заместителя, но, боюсь, тебе придется ночевать в тюрьме. Они очень строго относятся к этому после случая с Альбертсоном несколько лет назад.
Стэджер имел в виду известное дело банковского кассира, которого выпустили на ночь из тюрьмы, – предположительно под надзором заместителя шерифа, – и которому удалось сбежать. Тогда служебный аппарат шерифа подвергся жесткой и уничижительной критике, и с тех пор, невзирая на деньги или репутацию, осужденные должны были оставаться в тюрьме, во всяком случае, по ночам.
Каупервуд спокойно обдумал эти слова, глядя из окна юридической конторы на Второй улице. Он не опасался ничего, что могло бы произойти с ним под арестом у Джасперса, с тех пор как впервые познакомился с гостеприимством этого джентльмена. Он не возражал против необходимости ночевать в тюрьме, даже если это ничуть не сокращало общий срок его заключения. Все дела, которыми он мог бы заняться сейчас, если не получит несколько месяцев свободы, можно с таким же успехом вести из тюремной камеры, как и из его конторы на Третьей улице; правда, не вполне так, как раньше, но близко к этому. Зачем торговаться? Ему предстояло отбыть тюремный срок, и он может принять это без дальнейших хлопот. Ему понадобится день-другой, чтобы окончательно разобраться со своими делами, а дальше к чему беспокоиться?
– Если ты ничего не предпримешь и дело пойдет своим чередом, когда я начну отбывать срок?
– Полагаю, с пятницы или понедельника, – ответил Стэджер. – Не знаю, каковы намерения Шэннона, но могу зайти к нему и выяснить.
– Сделай это, – сказал Каупервуд. – Меня устраивает и пятница и понедельник, но лучше пусть будет понедельник, если получится. Полагаешь, есть возможность убедить Джасперса держать руки подальше от меня до этого срока? Он знает, что я ответственный человек.
– Я не просто знаю, а уверен, Фрэнк. Я позабочусь об этом. Сегодня вечером я приду и поговорю с ним. Пожалуй, сотни долларов хватит, чтобы ненадолго смягчить его ревностное отношение к правилам.
Каупервуд мрачно улыбнулся.
– Полагаю, что сотни долларов будет достаточно, чтобы Джасперс смягчил целый ряд правил, – ответил он и встал, собираясь уйти.
Стэджер тоже встал.
– Я навещу их обоих, а потом загляну к тебе домой. Ты ведь будешь дома после обеда?
– Да.
Они надели пальто и вышли навстречу холодному февральскому дню. Каупервуд вернулся в свою контору на Третьей улице, а Стэджер отправился на переговоры с Шэнноном и Джасперсом.
Глава 49
Вопрос об отсрочке приговора до понедельника вскоре был улажен через Шэннона, который не имел возражений против любого разумного решения.
Ближе к пяти часам вечера, когда на улице уже стемнело, Стэджер посетил тюрьму графства. Шериф неторопливо вышел из своей библиотеки, где занимался таким важным делом, как чистка собственной трубки.
– Как поживаете, мистер Стэджер, как поживаете? – с любезной улыбкой спросил он. – Рад вас видеть. Не угодно ли присесть? Полагаю, вы снова пришли в связи с делом Каупервуда. Я как раз получил сообщение от окружного прокурора, что он проиграл дело в высшей инстанции.