– В том-то и дело, шериф, – вкрадчиво произнес Стэджер. – Он попросил меня зайти к вам и выяснить ваши соображения по этому поводу. Судья Пейдерсон только что утвердил дату оглашения приговора на понедельник в десять часов утра. Полагаю, вы не очень расстроитесь, если он не появится здесь до восьми утра в понедельник или хотя бы до воскресного вечера? Как вам известно, он абсолютно достоин доверия.
Стэджер не давал Джасперсу вставить слово, в обходительной манере пытаясь представить время прибытия Каупервуда как тривиальную мелочь с целью избежать взятки в сто долларов. Но Джасперса было не так-то легко обвести вокруг пальца. Его пухлое лицо недовольно вытянулось. Как мог Стэджер попросить его о такой услуге и даже не намекнуть на вознаграждение?
– Как вам известно, мистер Стэджер, это против закона, – осторожно, почти жалобно начал он. – При прочих равных условиях я бы с радостью уступил, но после дела Альбертсона трехгодичной давности нам приходится вести дела с гораздо большей осмотрительностью и…
– Да, шериф, я знаю, – мягко перебил Стэджер. – Но как вы сами могли убедиться, это необычное дело. Мистер Каупервуд – очень важный человек, и ему предстоит о многом позаботиться. Если бы вопрос заключался лишь в небольшой сумме, чтобы удовлетворить судебного клерка или оплатить штраф, скажем семьдесят пять или сто долларов, то было бы достаточно легко сделать, но…
Он сделал паузу и благоразумно отвел взгляд в сторону. Лицо мистера Джасперса тут же просветлело. Закон, против которого в обычных случаях было так трудно возражать, теперь представлялся не столь важным. Стэджер понял, что он него не требуется никаких дополнительных аргументов.
– Это очень чувствительный вопрос, мистер Стэджер, – покладисто сказал шериф, в чьем голосе вдруг прорезались жалобные нотки. – Если что-нибудь случится, это будет стоить мне моего места и репутации. Мне не хотелось бы поступать так при любых обстоятельствах, и я бы не сделал этого, если бы не знал мистера Каупервуда и мистера Стинера как вполне порядочных людей. Кроме того, я не думаю, что у них есть право голоса в этом вопросе. В данном случае я не возражаю сделать исключение, если мистер Каупервуд постарается не предавать дело огласке и не будет показываться на улице без крайней необходимости. Полагаю, он не будет возражать, если я для формальности направлю своего заместителя, который будет находиться поблизости. Мне ведь, знаете ли, приходится все делать по закону. Мой заместитель ничуть не побеспокоит его, а просто будет стоять на страже.
Джасперс выразительно и почти умоляюще посмотрел на Стэджера, и тот кивнул:
– Совершенно верно, шериф, лучше и не скажешь. Вы абсолютно правы. – И он достал свой бумажник, пока шериф с большой осторожностью препровождал его в свою библиотеку.
– Мистер Стэджер, я хотел бы показать вам мою подборку книг по юриспруденции, – радушно произнес он, в то время как его пальцы сомкнулись на маленьком свертке десятидолларовых купюр, полученном от Стэджера. – Видите ли, нам иногда приходится пользоваться литературой, поэтому я решил, что будет хорошо иметь эти книги под рукой.
Он широким жестом обвел полки со сборниками решений судов штата, новыми изданиями законодательных актов, сводами тюремных правил и так далее, пока другой рукой прятал деньги в карман, а Стэджер делал вид, будто рассматривает книги.
– Думаю, это хорошая идея, шериф. Действительно, очень хорошая. Значит, вы полагаете, что если мистер Каупервуд окажется здесь рано утром в понедельник, от восьми часов до половины девятого, это будет нормально?
– Думаю, да, – ответил шериф. Странным образом, он заметно нервничал, но был дружелюбен и готов угодить. – Полагаю, я не услышу ничего такого, что могло бы потребовать его более раннего присутствия. Если это все же произойдет, я дам вам знать и вы приведете его. Однако я считаю, что все будет в порядке, мистер Стэджер. – Они снова вышли в приемную. – Рад был снова увидеться с вами, мистер Стэджер, очень рад, – добавил он. – Заходите в любой день.
Дружески помахав шерифу на прощание, Стэджер поспешил к дому Каупервуда.
При виде Каупервуда, поднимавшегося на крыльцо своего прекрасного особняка в аккуратном сером костюме и пальто хорошего покроя, когда он вернулся домой из офиса тем вечером, вам не пришло бы в голову, что он думает, как проведет свою последнюю ночь здесь. Ни его внешность, ни походка не свидетельствовали об упадке духа. Он вошел в прихожую, где уже горела газовая лампа, и встретился с Уошем Симсом, старым слугой-негром, который в тот момент поднялся из подвала с ведром угля для камина.
– Большой холод сегодня вечером, миста Коппавуд, – сказал Симс, для которого любая температура ниже пятнадцати градусов была «большим холодом». Его единственной печалью было то обстоятельство, что Филадельфия не находилась в Северной Каролине, откуда он был родом.
– Довольно прохладно, Уош, – рассеянно отозвался Каупервуд. Он думал, как выглядел дом, когда он шел туда по Джирард-авеню, как и о том, что думают соседи, время от времени наблюдавшие за ним из окон. Было ясно и холодно. Лампы в прихожей и гостиной ярко горели, ибо с тех пор, как начались неприятности, он не допускал мрачных сумерек у себя дома. В дальнем западном конце улицы последние сиренево-фиолетовые проблески заката мерцали над белой заснеженной мостовой. Дом из серо-зеленого камня с освещенными окнами и кремовыми кружевными занавесками в такое время выглядел особенно привлекательно. Он думал о гордыне, воплотившей его замысел в реальности, об усердных трудах, потраченных на обстановку и украшение дома, и о том, сможет ли он когда-нибудь вернуть все это.
– Хозяйка дома? – спросил он Уоша, отвлекшись от своих мыслей.
– Кажется, она в гостиной, миста Коппавуд.
Каупервуд поднялся по лестнице, думая о том, что Уош вскоре лишится работы, если миссис Каупервуд посреди грядущей разрухи решит оставить его в доме, что представлялось маловероятным. Он вошел в гостиную, где за овальным столом в центре комнаты сидела миссис Каупервуд, пришивавшая крючок с петелькой к нижней юбке маленькой Лилиан. Услышав его шаги, она подняла голову с той неуверенной улыбкой, которая в последнее время свидетельствовала о страхах, подозрениях и треволнениях.
– Что нового, Фрэнк? – поинтересовалась она. Ее улыбка была похожа на шляпку, пояс или украшение, которое человек надевает или снимает по своему желанию.
– Ничего особенного, – ответил он в своей беспечной манере. – Правда, мне кажется, что я проиграл. Скоро сюда придет Стэджер и все расскажет. Я получил от него сообщение, но жду личного подтверждения.
Он не стал прямо говорить, что проиграл дело. Его жена и без того была расстроена, и он не осмеливался быть слишком резким.
– Не может быть! – произнесла Лилиан со страхом и удивлением в голосе, поднимаясь ему навстречу.
Она так привыкла к миру, где о тюрьмах почти не вспоминают, где дела идут гладко изо дня в день без вторжения таких неприятных вещей, как судебные процессы, аресты и тому подобные вещи, что последние несколько месяцев едва не довели ее до безумия. Со своей стороны, Каупервуд так настаивал на ее неучастии в деле и так мало говорил с ней об этом, что она оставалась в полном неведении о ходе событий. Практически все полезные сведения она узнавала от его родителей и от Анны, а также от пристального и едва ли не тайного изучения газетных статей.
Она до сих пор оставалась очаровательной женщиной, когда стояла перед ним с детской юбкой в руке, хотя ей было уже сорок лет, а ему еще тридцать пять. Ее бежевое платье из плотного шелка с темно-коричневой отделкой было одним из свидетельств их недавнего процветания и очень шло ей. Ее глаза немного запали, и веки покраснели, но в остальном она не выказывала признаков сильнейшего беспокойства, снедавшего ее в последние дни. Она сохранила изрядную долю той нежной безмятежности, которая завладела его сердцем десять лет назад.
– Разве это не ужасно? – тихо спросила она, и ее руки задрожали. – Разве не чудовищно? Неужели ты больше ничего не можешь поделать? Ты ведь не отправишься в тюрьму, правда?
Каупервуд с раздражением относился к ее страхам и нервным расстройствам. Однако она оставалась его женой, и сейчас он испытывал к ней такие же нежные чувства, как раньше.
– Похоже на то, Лилиан, – сказал он с настоящим сочувствием в голосе, прозвучавшим впервые за долгое время, потому что ему действительно было жаль ее. В то же время он боялся пересечь определенную черту, так как это создало бы у нее ложное представление о его отношении к ней, которое в целом было равнодушным. Но она была не настолько глупа, чтобы не уловить сдержанность, с которой он признавал свое поражение, которое означало и ее крах. У нее перехватило дыхание, но она все равно была тронута его сочувствием и симпатией, напомившими о былых, уже почти позабытых днях. Если бы только было можно вернуть их!
– Я не хочу, чтобы ты слишком расстраивалась из-за меня, – продолжал он, прежде чем она успела что-либо сказать. – Моя борьба еще не закончена. Я выберусь из этого положения. Похоже, мне придется отправиться за решетку, чтобы все выправить должным образом. Но я хочу, чтобы ты не унывала и была жизнерадостной ради семьи, особенно для моих родителей. Они нуждаются в этом.
Он хотел было взять ее за руку, но потом передумал. Она заметила его нерешительность, огромную разницу в его теперешнем отношении к ней по сравнению с десятью-двенадцатью годами раньше. Это не особенно расстроило, как могло быть еще недавно. Она посмотрела на него, не зная, что и сказать. Между ними осталось мало места для откровенности.
– Ты скоро уйдешь, если придется? – устало спросила она.
– Пока не могу сказать. Возможно, уже сегодня вечером. Возможно, в пятницу или даже в понедельник. Я жду вестей от Стэджера; он может прийти с минуты на минуту.
Тюрьма! Он отправится в тюрьму! Ее муж, Фрэнк Каупервуд, опора ее нынешнего дома! Тогда духовное крушение их семьи станет очевидным, но даже теперь она не понимала, почему это могло произойти. Она стояла перед ним и не понимала, что еще можно сделать.