– Я могу чем-то помочь тебе? – спросила она, словно очнувшись от сна. – Ты хочешь, чтобы я что-то сделала? Может быть, Фрэнк, тебе лучше уехать из Филадельфии? Ты не обязан идти в тюрьму, если не хочешь этого.
Она была немного несдержанна, так как впервые в жизни ее существование было вырвано из привычного полусонного покоя. Он помедлил и пронзительно, испытующе посмотрел на нее, мгновенно снова став жестким и деловым.
– Это было бы признанием вины, Лилиан, а я невиновен, – почти холодно отозвался он. – Я не совершил ничего такого, что оправдывало бы побег из заключения. Теперь я отправлюсь в тюрьму хотя бы ради того, чтобы сэкономить время. Я не могу вечно тянуть и откладывать этот шаг. Я выйду на свободу по амнистии или через какое-то разумное время. Думаю, сейчас мне лучше смириться с этим. Я не собирался убегать из Филадельфии. Двое из пяти судей встали на мою сторону. Есть веские доказательства, что мое преследование безосновательно.
Его жена поняла, что совершила ошибку. Она моментально поняла, в чем дело.
– Я не то хотела сказать, Фрэнк, – примирительно сказала она. – Ты же понимаешь. Разумеется, я знаю, что ты невиновен. С чего бы я стала думать иначе?
В это мгновение ее снова охватило ощущение нереальности происходящего. Все выглядело таким тоскливым и безнадежным! Что она будет делать? И что он сможет сделать для нее? Она помедлила, дрожа от дурных предчувствий, но ее пассивный и уступчивый характер подсказал ответ. Зачем посягать на его время и на его личную территорию? К чему беспокоиться? Из этого все равно не выйдет ничего хорошего. Да, он больше не любит ее, и это свершившийся факт. Он увлечен другой женщиной, Эйлин, поэтому ее глупые мысли и объяснения, ее страхи, печали и расстройства не имели для него почти никакого значения. Он может принять ее мучительное желание оправдать его как косвенное признание вины или сомнения в невиновности, даже как критику его решений. Она отвернулась от него, а он направился к двери.
– Я вернусь через несколько минут, – сказал он. – Дети дома?
– Да, они играют в детской комнате, – грустно ответила она, совершенно ошеломленная и сконфуженная.
«О, Фрэнк!» – хотела воскликнуть она, но, прежде чем она успела проронить хоть слово, он спустился по лестнице и скрылся из виду. Она вернулась к столу и поднесла левую руку ко рту; ее глаза подернулись грустью. Как случилось, думала она, что их жизнь дошла до этого, что их любовь умерла так окончательно и бесповоротно? Это случилось, и любые мысли об этом теперь были бесполезны. Уже дважды ее любовные увлечения завершались крахом: сначала смерть ее первого мужа и теперь, когда второй муж обманул ее, влюбился в другую женщину и собирался отправиться в тюрьму. Неужели она могла быть причиной таких событий? Было ли в ней что-то изначально дурное? И что она собирается делать? К кому обратиться? Разумеется, она не имела понятия, насколько долгим будет тюремный срок Каупервуда. В газетах обсуждались сроки от одного до пяти лет. Святые небеса! За пять лет дети практически забудут своего отца. Она приложила другую руку к губам, а затем ко лбу, где начиналась тупая боль. Она попыталась думать о будущем, но почему-то сейчас ничего не приходило в голову. Внезапно, вопреки ее воле и независимо от ее мыслей по этому поводу, ее грудь начала вздыматься, а горло перехватило короткими, резкими, болезненными спазмами. Ее глаза горели, и она сотрясалась от мучительного, отчаянного и сухого рыдания, такими жаркими и редкими были пришедшие слезы. Это продолжалось недолго. После нескольких содроганий тупая боль за глазами улеглась, и она вернулась в прежнее состояние.
– К чему эти слезы? – внезапно и яростно прошептала она. – Зачем нужны эти бурные страсти? Разве это кому-то поможет?
Но, несмотря на эти успокоительные философские мысли, она по-прежнему ощущала эхо отдаленного шторма, потрясшего ее душу. «К чему эти слезы? А почему бы и нет?» Она могла бы ответить, но не ответила. Несмотря на всю свою логику, она понимала, что буря, которая только что зацепила ее своим краем, просто ходит кругами на горизонте ее души и обязательно разразится снова.
Глава 50
Прибытие Стэджера с известием, что шериф воздержится от вмешательства до утра понедельника, когда Каупервуд должен будет предстать перед ним, заметно облегчало положение. Это давало ему время подумать и позаботиться о домашних делах. Он со всей осторожностью сообщил дурные вести родителям и изложил отцу и братьям свои соображении об их переезде в более скромные дома, куда они вскоре будут вынуждены переехать. В связи с крушением его предприятия предстояло обсудить множество второстепенных вещей с партнерами, поэтому, кроме Стэджера, он встретился с Дэвисоном, Лейфом, Эйвери Стоуном из «Джей Кук и Кº», с Джорджем Уотерменом (его бывший работодатель Генри Уотермен к тому времени уже умер), с экс-казначеем Ван Нострандом, который покинул свой пост вместе с предыдущей администрацией штата Пенсильвания, и многими другими. Теперь, когда Каупервуд на самом деле отправлялся в тюрьму, он хотел, чтобы его друзья из финансовых кругов собрались вместе и решили, смогут ли они вызволить его, обратившись к губернатору с ходатайством о помиловании. Предлогом и сильным аргументом для такого ходатайства было особое мнение двух судей Верховного суда штата. Он попросил Стэджера заняться этим, а тем временем не жалел сил на визиты ко всем и каждому, кто мог хоть как-то помочь ему. Он посетил Эдварда Тая из «Тай и Кº», который до сих пор вел дела на Третьей улице; Ньютона Тэргула, Артура Риверса; галантерейного магната Джозефа Циммермана, который стал миллионером; судью Китчена; бывшего представителя финансовых кругов в Гаррисберге Теренса Рилэйна и множество других людей.
Каупервуд хотел, чтобы Рилэйн связался с редакторами газет и убедил их изменить свою позицию, чтобы они ратовали за его освобождение. Он попросил Уолтера Лейфа возглавить кампанию за подачу ходатайства, подписанного всеми влиятельными финансистами, с просьбой к губернатору помиловать его. Лейф от всей души поддержал это предприятие, к которому присоединился Рилэйн и многие другие.
Потом уже ничего не оставалось делать, кроме встречи с Эйлин, что в связи с многочисленными затруднениями и обязательствами иногда казалось почти невозможным. Однако он добился этого, так сильно он жаждал получить утешение и поддержку от ее простодушной, но всеобъемлющей любви. О, какими были ее глаза в те дни! Они светились горячим стремлением еще раз увидеть его и убедиться в их будущем счастье. Только подумать, что ее Фрэнку предстоят такие мучения! Она знала все, что он может сказать, какими храбрыми и беспечными будут его речи. Только подумать, что ее любовь к нему стала главной причиной его тюремного заключения, как она теперь считала! А жестокость ее отца? А низость и мелочность его врагов, например этого глупца Стинера, чьи фотографии она видела в газетах? Каждый раз в присутствии Фрэнка ее сердце едва ли не разрывалось от душевных мук за него, ее сильного и прекрасного любовника, самого храброго, умного, доброго и красивого мужчину на свете. А Каупервуд, глядя ей в глаза и сознавая эту беспричинную, хотя и столь утешительную страсть к нему, только улыбался, тронутый до глубины души. Какая любовь! Любовь собаки к своему хозяину; любовь матери к своему ребенку. Как ему удалось пробудить такое чувство? Он не знал, но это было прекрасно.
В эти последние дни ему очень хотелось увидеться с ней, и они встретились не меньше четырех раз за месяц, пока он находился на свободе, в промежутке между осуждением и окончательным отказом по его апелляции. У него осталась последняя возможность встретиться с ней, прежде чем ворота тюрьмы закроются за ним: в субботу перед понедельником, когда ему предстояло выслушать приговор. Он не связывался с ней до решения Верховного суда, но получил от нее письмо на адрес своего личного почтового ящика. Встреча была назначена на субботу в маленьком отеле в Кэмдене, который находился за рекой и, по его мнению, был более безопасным местом, чем Филадельфия. Он немного сомневался, как она отнесется к тому, что после понедельника они увидятся не скоро, и как она поведет себя после известия, что больше не сможет общаться с ним так часто, как раньше. Предстоящий разговор беспокоил его. Как он и предвидел (и даже опасался), ее протесты оказались не менее, а гораздо более сильными, чем прежде. Когда она увидела его приближение, то двинулась ему навстречу с решительностью, свойственной ее характеру, почти с мужской напористостью, которой он всегда восхищался, и обвила руками его шею.
– Не надо ничего говорить, милый, – сказала она. – Вчера утром я все видела в газетах. Это ничего, мой дорогой, я люблю тебя. Я буду ждать тебя. Я все равно буду с тобой, даже если придется ждать десять лет. Хоть сто лет, мне все равно, но мне так жаль тебя, милый! Я буду с тобой, любимый; знай, что я каждый день буду изо всех сил любить тебя.
Она гладила его лицо, пока он смотрел на нее со спокойной нежностью, говорившей и о его самообладании, и о чувстве глубокой близости к ней. Он не мог не любить Эйлин, и кто же мог не любить ее? Она была такой страстной и желанной, такой полной жизни. Он искренне восхищался ею, сейчас даже больше, чем раньше, потому что, несмотря на всю мощь своего ума, он на самом деле не мог управлять ее чувствами и поступками. Даже когда он держался невозмутимо и строго, она относилась к нему как к драгоценной собственности, своей любимой игрушке. Очень часто, особенно когда была взволнована, она обращалась к нему как к ребенку или любимому котику; иногда он чувствовал, что она действительно превосходит его в духовном отношении, что ее воля способна подчинить его. Она сознавала свою неповторимость и женское очарование.
Сейчас она называла его ласковыми именами, как будто он был убит горем и отчаянно нуждался в ее нежной заботе. Хотя это было совсем не так, на какое-то мгновение ему показалось, что она права.
– Все не так плохо, Эйлин, – наконец вымолвил он с необычной для себя неловкостью и смирением, но она решительно продолжала, не обращая внимания на его слова: