Я полагаю, что ответственность за ваше преступление и за другие сходные преступления в значительной мере ложится на общество. С некоторых пор мошенничество чиновников рассматривается с недопустимым равнодушием. Нам нужна высокая и чистая политическая мораль – такое состояние общественное мнения, которое сделало бы неподобающее распоряжение общественными деньгами поистине отвратительной вещью. Именно отсутствие такой морали сделало возможным ваше преступление. Помимо этого я не нахожу в вашем деле никаких оправдывающих обстоятельств.
Судья Пейдерсон сделал выразительную паузу. Наступал миг его высочайшего торжества, и он хотел, чтобы его слова запали в душу слушателям.
– Люди доверили вам заботу о своих деньгах, – торжественно продолжал он. – Это было высокое и священное доверие. Вы должны были охранять двери казначейства, как херувим, охраняющий врата рая; вы должны были обращать пламенный меч безупречной честности против любого, кто приблизится к общественному богатству с недобрыми намерениями. Ваша должность как представителя великого общества наделяла вас таким правом.
Принимая во внимание все факты по вашему делу, суд не может поступить иначе и назначает максимально возможное наказание. Согласно семьдесят четвертой статье Уголовного кодекса осужденный не может быть приговорен данным судом к отбытию тюремного срока, который истекает в любой день между пятнадцатым ноября и пятнадцатым февраля любого года, и эта оговорка требует от меня сократить на три месяца максимальный срок, который я могу назначить по вашему делу, а именно пять лет. Таким образом, по приговору суда вы должны уплатить штраф в пять тысяч долларов в казну графства (Пейдерсон хорошо знал, что Стинер не сможет заплатить такую сумму), а также к отбытию одиночного заключения в государственной тюрьме Восточного округа сроком на четыре года и девять месяцев. Вы останетесь под стражей до истечения срока данного приговора.
Он отложил бумаги и задумчиво потер подбородок, пока Каупервуда и Стинера выводили из зала. Батлер был первым, кто ушел после оглашения приговора; он был вполне доволен. Увидев, что все закончилось, – во всяком случае, как она считала, – Эйлин быстро выбралась на улицу, а через несколько секунд за ней последовали отец Каупервуда и его братья. Они собирались подождать его снаружи и сопроводить его в тюрьму. Остальные члены семьи находились дома, с нетерпением дожидаясь утренних новостей, и Джозеф Каупервуд был сразу же отправлен к ним.
Небо затянуло низкими облаками, предвещавшими снег. Эдди Сондерс, получивший все документы по делу, объявил, что теперь нет необходимости возвращаться в тюрьму графства. Поэтому все пятеро: Сондерс, Каупервуд, его отец, Стэджер и Эдвард – сели в вагон конного трамвая, который шел несколько кварталов до тюрьмы. Через полчаса они находились у ворот государственной тюрьмы Восточного округа.
Глава 53
Государственная тюрьма Восточного округа штата Пенсильвания, стоявшая на перекрестке Фэрмонт-авеню и Двадцать Третьей улицы в Филадельфии, где Каупервуду предстояло провести четыре года и три месяца, представляла собой внушительное здание из серого камня, величественное на вид, чем-то напоминавшее дворец Сфорца в Милане, хотя и не столь знаменитое. Оно простиралось на несколько кварталов по четырем улицам и выглядело уединенным и неприступным, как подобает тюрьме. Стена огораживала громадный участок площадью более десяти акров и придавала тюрьме суровое достоинство, будучи тридцати пяти футов в высоту и толщиной около семи футов. Главное здание тюрьмы, незаметное снаружи, состояло из семи коридоров, расходившихся наподобие щупалец осьминога вокруг центрального зала и занимавших около двух третей огороженного двора, так что оставалось мало места для такой роскоши, как клумбы или лужайки. Коридоры шириной сорок два фута от одной внешней стены до другой достигали ста восьмидесяти футов длины и в четырех случаях из семи были двухэтажными. Там не было окон, только узкие просветы под потолком длиной три с половиной фута и шириной около восьми дюймов. К камерам на первом этаже в некоторых случаях примыкал дворик размером десять на шестнадцать футов, таким же, как сама камера, который всегда был окружен высокой кирпичной стеной. Стены, полы и потолки камер были каменными, а коридоры шириной лишь в десять футов между камерами и высотой пятнадцать футов на первом этаже были вымощены камнем. Если вы стояли в центральном зале, или ротонде, и смотрели на длинные коридоры, расходящиеся во все стороны, то испытывали ощущение стесненности и дискомфорта. За массивными деревянными дверями, лишающими заключенных света и наружных звуков, мрачными и уродливыми, были железные двери. Коридоры достаточно светлые, так как стены часто белили, со слуховыми окнами, которые на зиму закрывали матовым стеклом, как и во всех подобных учреждениях, были маленькими и неприятными для глаз. Здесь была жизнь, так как в то время в тюрьме насчитывалось до четырехсот заключенных и почти все камеры были заняты, но это была жизнь, которую ни один заключенный не воспринимал как полноценное существование. Он жил, однако не принимал участия в жизни. Некоторые заключенные после долгой отсидки становились «старостами» или «курьерами», но таких было немного. Здесь имелись пекарня, механическая и столярная мастерская, кладовая, мельница и несколько огородов или садовых участков, но для их обслуживания требовалось не много людей.
Главное здание тюрьмы было построено в 1822 году и постепенно, крыло за крылом, разрослось до нынешних внушительных размеров. Ее население состояло из людей различного интеллекта и разных пороков, от убийц до мелких растратчиков. Она была известна как «пенсильванская система» содержания заключенных, которая представляла собой одиночное заключение для всех осужденных, жизнь, проводимую в кое-каких работах и абсолютной тишине одиночных камер.
Не считая недавнего опыта пребывания в тюрьме графства, условия содержания в которой, впрочем, были далеки от обычных, Каупервуд ни разу в жизни не бывал в настоящей тюрьме. Однажды, еще подростком, во время своих похождений по соседним городкам он проходил мимо «темницы», как тогда называли местные тюрьмы, – небольшого серого квадратного здания с длинными зарешеченными окнами, и увидел, как в одном из проемов на втором этаже появилось бледное, опухшее, испитое лицо какого-то пьяницы или местного бродяги с заплывшими глазами и всклоченными волосами. Поскольку стояло лето и окно было раскрыто, заключенный окликнул его:
– Эй, сынок, принеси мне табаку, ладно?
Каупервуд, который задрал голову, потрясенный и взбудораженный его нечеловеческим обликом, откликнулся, даже не подумав:
– Нет, я не могу.
– Смотри, чтобы тебя самого когда-нибудь не заперли, гаденыш! – яростно прорычал заключенный, еще не оправившийся после вчерашнего дебоша.
Каупервуд уже много лет не вспоминал об этой сцене, но теперь она внезапно вернулась к нему. Теперь его самого скоро запрут в этой мрачной, беспросветной тюрьме. На улице шел снег, и он как никогда раньше чувствовал себя отрезанным от всей прежней жизни.
Никаким друзьям не дозволялось сопровождать его за ворота, в том числе и Стэджеру, хотя он мог посетить Каупервуда позднее в тот же день. Это было нерушимое правило. Сондерса, который был знаком с привратником и имел при себе сопроводительные документы, впустили сразу же. Другие угрюмо отвернулись. Они с печалью, хотя и тепло распрощались с Каупервудом, который, со своей стороны, попытался придать делу незначительный вид, поскольку даже здесь не ощущал себя заключенным.
– Что ж, простимся ненадолго, – сказал он, пожимая руки. – Со мной все будет в порядке, и я скоро выйду отсюда. Поживем – увидим. Скажите Лилиан, чтобы она не слишком беспокоилась.
Он вошел внутрь, и ворота с лязгом закрылись за ним. Сондерс возглавлял путь по темному и угрюмому коридору, широкому, с высоким потолком, пока они не достигли следующих ворот, где второй привратник, возившийся с большим ключом, отпер зарешеченную дверь. Оказавшись внутри тюремного двора, Сондерс повернул налево к небольшому помещению, где остановил заключенного перед небольшой конторкой на высоте груди, где стоял тюремный служащий в голубой форме. Этот тюремный регистратор, худой, проворный мужчина с узкими серыми глазами и светлыми волосами, принял документы у заместителя шерифа и прочитал их. В его обязанности входил прием Каупервуда. В свою очередь, он вручил Сондерсу квитанцию о приемке заключенного, и тот удалился, благодарно сжимая в кулаке последнюю взятку, сунутую Каупервудом в его руку.
– До скорой встречи, мистер Каупервуд, – произнес он, по-особому поклонившись. – Мне очень жаль. Надеюсь, вам здесь будет не так уж плохо.
Ему хотелось произвести впечатление на тюремного регистратора своим близким знакомством с таким выдающимся заключенным, и Каупервуд, распознав эту притворную тактику, обменялся с ним сердечным рукопожатием.
– Премного обязан вашей любезности, мистер Сондерс, – сказал он и повернулся к своему новому надзирателю с видом человека, намеренного произвести хорошее впечатление. Он понимал, что теперь находится в распоряжении мелких чиновников, которые могут изменить или улучшить его быт по своему усмотрению. Ему хотелось повлиять на этого человека своей полной готовностью к сотрудничеству и подчинению – передать чувство уважения к его власти, при этом сохранив достоинство. Он был удручен, но по-прежнему деятелен даже здесь, в беспощадных жерновах закона, в тюрьме штата, от заключения в которой он так упорно старался отделаться.
Тюремный регистратор Роджер Кендалл, несмотря на худобу и невзрачный облик, был довольно способным человеком по здешним меркам: проницательным, не слишком хорошо образованным и не особенно умным и трудолюбивым, но достаточно энергичным, чтобы удержаться на своей должности. Он много знал о заключенных, так как имел с ними дело около двадцати шести лет. Его отношение к ним было холодным, циничным и критическим.