– Как я вижу, ваш адвокат и ваш партнер ежедневно приходят сюда. Разве вам не хочется, чтобы вас посещал кто-то еще? Разумеется, будет против правил приглашать вашу жену, сестру или других родственников, кроме как в дни посещения… – он сделал паузу и многозначительно покосился на Каупервуда, словно хотел поделиться с ним опасной тайной, – …но не все тюремные правила соблюдаются неукоснительно.
Каупервуд не собирался упускать такой шанс. Он едва заметно улыбнулся в знак того, что понимает и ценит эти сведения, но вслух заявил:
– Я скажу вам, как обстоят дела, мистер Бонхэг. Я считаю, что вы понимаете мое положение лучше большинства других людей и что я могу быть откровенен с вами. Есть люди, которым хочется прийти сюда, но я опасался позволять им это. Я не знал, возможно ли будет организовать это. Если такая возможность появится, я буду очень благодарен. Мы с вами здравомыслящие люди, и я понимаю, что если кому-то оказывают услугу, то он должен помнить, кому обязан этой услугой. Если вы сделаете что-либо, чтобы мое пребывание здесь было немного более комфортабельным, я могу оценить это. У меня при себе нет денег, но я всегда могу достать их и позабочусь, чтобы с вами поступили по справедливости.
Короткие, толстые уши Бонхэга слегка покраснели. Такие речи были ему по вкусу.
– Я могу устроить все такое, мистер Каупервуд, – подобострастно сказал он. – Предоставьте это мне. Если вы захотите кого-то увидеть в любое время, просто дайте мне знать. Разумеется, мне придется быть крайне осторожным, и вам тоже, но ничего страшного. Если вы хотите немного дольше оставаться в этом дворике утром, днем или вечером, то можете не стесняться. Это нормально. Я просто оставлю дверь открытой. Если начальник тюрьмы или еще кто-нибудь окажется поблизости, я поскребу ключом по внешней двери, и вы запрете другую дверь. Если вам что-то понадобится с воли, я могу достать это для вас: джем, яйца, сливочное масло и другие подобные мелочи. Наверное, будет неплохо разнообразить ваш рацион.
– Я чрезвычайно благодарен, мистер Бонхэг, – произнес Каупервуд самым торжественным тоном. Ему хотелось улыбнуться, но он сохранил серьезное выражение лица.
– Что касается другого вопроса, – продолжал Бонхэг, имея в виду дополнительных посетителей, – я могу организовать это в любое время, когда захотите. Я знаю всех привратников. Если вы хотите, чтобы кто-то пришел сюда, напишите ему записку, передайте мне и скажите, чтобы он назвал мое имя, когда придет. Тогда я смогу провести его. Когда он попадет сюда, вы сможете поговорить с ним в своей камере. Смотрите! Когда я постучу вот так, он должен будет выйти из камеры. Вам нужно запомнить этот стук. Так что если понадобится, только дайте знать.
Каупервуд был искренне благодарен и постарался передать это самыми простыми и ясными словами. Ему сразу же пришло в голову, что это возможность для Эйлин и что теперь он может известить ее об этом. Он решил написать ей и отдать письмо Уингейту во время очередного визита.
Через двое суток в три часа дня – он сам назначил это время, – Эйлин пришла повидаться с ним. Она была в сером шерстяном платье с оторочкой из белого бархата и стальными пуговицами, блестевшими, как серебро, а для украшения и защиты от холода носила палантин, шапку и муфточку из белого горностая. Этот живописный наряд был скрыт под длинным темным плащом с капюшоном, который она собиралась снять немедленно по прибытии. Она самым тщательным образом позаботилась о выборе обуви и перчаток, о прическе и золотых украшениях. Как и предполагал Каупервуд, ее лицо было скрыто за густой зеленой вуалью. Она пришла в то время, когда, насколько он мог предусмотреть, он должен был находиться в одиночестве. Уингейт обычно приходил в четыре часа, после завершения дневных дел, а Стэджер по утрам, если он приходил вообще. Она очень нервничала из-за этого нового приключения, поэтому вышла из трамвая на некотором расстоянии от тюрьмы и добралась до места по переулку. Холодная погода и серые стены под свинцово-серым небом угнетающе действовали на нее, но она проделала большую работу, чтобы выглядеть как можно лучше и приободрить своего возлюбленного. Она знала, с какой готовностью он откликается на ее красоту, преподнесенную в надлежащем свете.
Перед ее приходом Каупервуд привел свою камеру в наиболее приемлемый вид. Она была чистой, поскольку он подмел пол и заправил кровать; кроме того, он побрился, причесался и в остальном привел себя в порядок. Плетеные стулья, над которыми он работал, были отодвинуты в угол за кроватью. Его немногочисленная столовая утварь была вымыта, а башмаки вычищены щеткой, которую он завел специально для этой цели. С уязвленным эстетическим чувством он подумал о том, что Эйлин еще никогда не приходилось видеть его в таком жалком состоянии. Она всегда восхищалась, с каким вкусом он одевался и с какой непринужденностью носил одежду; теперь ей предстояло увидеть его в убогом наряде, лишенном всякого достоинства. Здесь ему помогало лишь стоическое чувство собственного достоинства. В конце концов, он был Фрэнком А. Каупервудом, а это кое-что значило, что бы он ни носил. И Эйлин понимала это. Когда-нибудь он снова станет свободным и богатым, и он знал, что Эйлин верит в это. Но самое лучшее заключалось в его понимании, что его внешний вид в любых обстоятельствах не имеет никакого значения для Эйлин. Она будет лишь сильнее любить его. Он боялся лишь ее пылкого сочувствия. Он очень обрадовался, когда Бонхэг сообщил, что она сможет войти в камеру, потому что разговор через решетку был бы мрачной и неприятной процедурой.
По прибытии Эйлин назвала имя мистера Бонхэга и была пропущена в центральную ротонду, откуда послали за ним. Когда он пришел, она прошептала: «Я хотела бы встретиться с мистером Каупервудом», и он ответил: «Разумеется, идите за мной». Когда Бонхэг вышел в ротонду из бокового коридора, то был поражен очевидной молодостью Эйлин, хотя и не мог видеть ее лица. Это соответствовало тому, чего он ожидал от Каупервуда. Человек, который смог украсть пятьсот тысяч долларов и поставить на уши целый город, должен был иметь всевозможные замечательные увлечения, а Эйлин выглядела как раз таким увлечением. Он отвел ее в маленькую комнату, где находился его стол и стулья для ожидающих посетителей, и сразу направился к камере Каупервуда, где финансист мастерил стул. Он поскреб ключом по двери и тихо сказал:
– К вам пришла молодая дама. Вы хотите впустить ее?
– Да, благодарю вас, – ответил Каупервуд, и Бонхэг поспешил прочь, неумышленно забыв о правилах приличия, требовавших отпереть дверь камеры, чтобы потом распахнуть ее перед Эйлин. Длинный коридор с массивными дверями, решетками и серым каменным полом вызвал у Эйлин омерзительное ощущение. Тюрьма, зарешеченные камеры! И он находился в одной из них. Это остужало ее решимость и подтачивало ее обычно мужественный дух. Что за ужасное место для ее Фрэнка! Как чудовищно было посадить его сюда! Судьи, присяжные, суды, законы и тюрьмы казались людоедами, с пеной у рта нападающими на их любовь. Лязг ключа в замке и скрип тяжелой двери, отворившейся наружу, довершили ощущение неуместности происходящего. А потом она увидела Каупервуда.
После того как Бонхэг впустил ее, он скромно отошел в сторону, памятуя насчет обещанной платы. Эйлин смотрела на Каупервуда из-за вуали, опасаясь что-либо говорить, пока не убедилась, что Бонхэг ушел. Каупервуд, с трудом сохранявший самообладание, наконец подал знак, что она может подойти к нему.
– Все в порядке, – сказал он. – Мы остались одни.
Она подняла вуаль, сбросила плащ и, словно во сне, обвела взглядом тесную и душную камеру, его убогие башмаки, жалкую бесформенную одежду и железную дверь за его спиной, ведущую во дворик. На этом фоне, в придачу к заготовкам плетеных стульев, валявшихся в углу, он казался потусторонним, почти сверхъестественным существом. Ее Фрэнк в таком состоянии! Она вся дрожала и даже не пыталась говорить – лишь обвила руками его шею и стала гладить его волосы, бессвязно шепча:
– Мой дорогой, бедный мальчик! Что они с тобой сделали? Ох, бедный ты мой!
Она держала его голову, он тоже вздрагивал, лицо его перекосилось, хотя изо всех сил он старался сохранить выдержку. Ее любовь была такой искренней и безграничной! Она утешала, но вместе с тем и обезоруживала его, превращая в ребенка. И впервые в жизни из-за какой-то необъяснимой химической реакции, реакции организма или тех неуправляемых сил, которые иногда так быстро подавляют рассудок, он утратил контроль над собой. Глубина чувств Эйлин, ее воркующий голос, бархатистая нежность ее рук, ее красота, всегда привлекавшая его, совершенно обезоружили Каупервуда. Он не понимал, как это могло случиться, и старался перебороть свои чувства, но не мог справиться с ними. Когда она привлекла его голову к себе, не переставая гладить его, его грудь начала тяжело вздыматься, а в горле застрял комок. Он испытывал невероятно странное для себя желание заплакать и сопротивлялся изо всех сил; это было уже слишком. Было так, словно яркие образы недавно утраченного большого мира объединились с великолепной картиной того мира, который он надеялся обрести в будущем, и нанесли ему совместный удар. В этот момент его чувства были более острыми и пронзительными, чем когда-либо до унижения в виде грубых башмаков, полосатой тюремной робы и репутации заключенного. Он быстро отодвинулся от нее, отвернулся, стиснул кулаки и напряг мышцы, но было уже слишком поздно. Он плакал и не мог остановиться.
– Черт побери! – полусердито-полужалобно воскликнул он, испытывая смешанное чувство ярости и стыда. – Почему я плачу? Что за дьявольщина со мной творится?
Эйлин увидела это. Она бросилась к нему, обхватила его голову другой рукой, а другой привлекла ее к себе с такой силой, что ему было нелегко освободиться.
– Милый, милый, милый! – восклицала она, бесконечно жалея его. – Я люблю тебя, я обожаю тебя. Пусть меня разрубят на куски, если это хоть как-то поможет тебе. Только подумать, что они довели тебя до слез! О, мой ненаглядный, мой дорогой мальчик!