Она еще крепче обняла его, продолжая гладить его голову свободной рукой. Она целовала его глаза, волосы и щеки. Немного спустя он отпрянул с восклицанием «Что за дьявол в меня вселился?», но она снова притянула его к себе.
– Это ничего, дорогой, не стыдись своих слез. Поплачь у меня на плече. Давай поплачем вместе. О, мой милый, мой хороший!
Через короткое время он успокоился, предупредил ее насчет Бонхэга, к нему вернулась прежняя невозмутимость, утрата которой так сильно потрясла его.
– Ты неподражаемая женщина, милая, – сказал он с нежной, будто извиняющейся улыбкой. – У тебя есть все, что мне нужно, и ты очень помогаешь мне, но тебе больше не надо беспокоиться обо мне, дорогая. Со мной все в порядке. Все не так плохо, как ты думаешь. Расскажи, как твои дела?
Но Эйлин тоже нельзя было так просто успокоить. Горести и обиды, включая его бедственное положение в тюрьме, оскорбляли ее чувство достоинства и справедливости. Только подумать, что ее прекрасного, замечательного Фрэнка довели до слез! Она нежно гладила его голову, в то время как в глубине ее существа нарастала смертельная и неукротимая враждебность. Будь проклят отец! Ее семья, да что ей до них? Только Фрэнк, ее Фрэнк имел значение для нее. Как мало значило все остальное по сравнению с ним! Она никогда ни за что не оставит его, а там будь что будет. Теперь, когда она молча обнимала его, в ее уме происходила ужасная борьба с прошлой жизнью, законом, судьбой и обстоятельствами. Закон – ерунда! Люди – зверье, палачи, враги, бешеные псы! Она была готова с радостью и восторгом пожертвовать собой. Она отправится куда угодно ради Фрэнка или вместе с ним. Она сделает что угодно ради него. Ее семья была ничто для нее, жизнь абсолютно ничего не значила. Она сделает все, что он захочет, все, что угодно ради его спасения, чтобы сделать его жизнь счастливой, но ничего для всех остальных.
Глава 56
Проходили дни. Когда контакт с Бонхэгом состоялся, жене Каупервуда, его сестре и матери было позволено время от времени посещать его. Его жена и дети поселились в маленьком доме, где он оплачивал их проживание, а его финансовые обязательства перед ней выполнял Уингейт, который платил ей сто двадцать пять долларов в месяц. Каупервуд сознавал, что этого недостаточно, но его финансовое положение в те дни было слишком зыбким. Окончательное крушение его прежних планов случилось в марте, когда его официально признали банкротом, и все его имущество было конфисковано в пользу его кредиторов. Требование городской администрации о возмещении пятисот тысяч долларов намного превышало стоимость реализации его активов, если бы не установленный размер пропорционального платежа, составлявший тридцать центов за доллар. Но даже так город не получил ни цента, поскольку из-за хитрой юридической уловки было объявлено, что администрация утратила право требования. Претензия не была оформлена надлежащим образом и не подана в надлежащее время. Таким образом, другие кредиторы могли претендовать на большую часть реальных денег.
К счастью, Каупервуд начал понемногу экспериментировать и видел, что его деловые отношения с Уингейтом приносят некоторую прибыль. Брокер ясно дал понять, что собирается быть предельно честным в отношениях с ним. Он взял на подработку двух братьев Каупервуда с очень скромным жалованьем; один вел его бухгалтерию и присматривал за конторой, а другой действовал вместе с ним на бирже, так как их места в этой организации не были проданы. Приложив значительные усилия, он смог пристроить Каупервуда-старшего на должность банковского клерка. После своего увольнения из Третьего Национального банка старик пребывал в глубоком и тягостном раздумье о том, что ему дальше делать со своей жизнью. Его сын опозорен! Потом ужас судебного процесса и тюремного заключения. После осуждения Фрэнка и его перевода в Восточную тюрьму он был похож на лунатика. Этот суд и эти страшные обвинения! Его сын – заключенный в полосатой робе, и это после того, как они с Фрэнком гордо выступали в переднем ряду успешных и уважаемых граждан. Как и многие другие в час горькой нужды, он обратился к Библии и находил на ее страницах некое утешение, которое мечтал обрести в молодости и о котором редко вспоминал в последние годы. Псалтирь, Книга Исайи, Книга Иова и Екклезиаст. Но он был слишком измучен своими бедами и большей частью не находил покоя в священных текстах.
День за днем укрываясь в своем кабинете, маленькой комнате между прихожей и спальней своего нового дома, он делал вид, будто решает коммерческие вопросы, которыми занимается до сих пор. Но когда он запирал дверь, то лишь сидел и горестно размышлял о своих материальных потерях и утрате своего доброго имени. Через несколько месяцев благодаря новой должности, полученной по ходатайству Уингейта, он стал уходить рано утром и возвращаться поздно вечером, но былое уныние так и не покинуло его.
Его вид, когда он уходил из своего нового, скромного дома в половине седьмого утра, чтобы добраться до своего нового банка, который находился в некотором отдалении, куда не ходили трамваи, был одним из тех скорбных зрелищ, которые так часто являет коммерческая фортуна. Он носил свой ланч в коробочке, поскольку ему было неудобно возвращаться домой на время обеда, а его новое жалованье не позволяло отобедать в ресторане. Его единственным теперешним стремлением было вести достойную, но скромную жизнь до самой смерти, которая, как он надеялся, наступит достаточно скоро. Он выглядел жалостливо с худыми ногами и высохшим телом, седыми волосами и снежно-белыми бакенбардами. Он был очень сухопарым и угловатым и когда сталкивался с трудной проблемой, колебался, испытывая неуверенность в себе. Старая привычка подносить руку ко рту и распахивать глаза в наигранном удивлении, возникшая в годы его процветания и теперь ставшая неуместной, лишь мешала ему. Хотя он и не сознавал этого, но опустился до уровня простого автомата. Океан жизни усеивает свои берега диковинными и жалкими останками.
Одной из вещей, занимавших немалое место в мыслях Каупервуда, особенно в силу его полного безразличия к его нынешней жене, была возможность совместить это равнодушие с желанием прекратить их отношения. Однако он не видел другого способа сделать это, кроме жестокой истины. Насколько он мог видеть, она по-прежнему настойчиво изображала любовь и преданность, не запятнанную никакими подозрениями. Но после суда и приговора она неоднократно слышала из разных источников, что он сохраняет тесную связь с Эйлин. Лишь мысль о его нынешнем бедственном положении и о том, что путь к финансовому успеху в будущем может оказаться закрытым для него, удерживала ее от разговора начистоту. Он заперт в камере, внушала она себе, и ей действительно жаль его, но она больше не любит его так, как раньше. Он более чем заслуживал осуждения за свое недостойное поведение, и несомненно, это было частью высшего замысла и Божьей карой.
Можно представить, как такая позиция понравилась Каупервуду, как только он распознал ее. По многочисленным мелким признакам, несмотря на то что она приносила ему вкусную еду и сопереживала его участи, он мог видеть, что она чувствует не только печаль, но и укоризну. Если для Каупервуда существовало что-то неприемлемое в любых обстоятельствах, так это мораль и похоронная атмосфера. По сравнению с жизнерадостным и боевитым энтузиазмом Эйлин усталая неуверенность миссис Каупервуд, мягко выражаясь, выглядела не лучшим образом. После первой вспышки гнева на судьбу Эйлин не пролила ни слезинки и была убеждена, что ее возлюбленный сможет встать на ноги и стать очень успешным человеком. Она постоянно говорила о его будущем успехе, потому что верила в это. Она интуитивно понимала, что тюремные стены не могут стать для него настоящей темницей. Уходя после первого визита, она вручила Бонхэгу десять долларов и, поблагодарив его за доброту своим нежным голосом (однако не показывая свое лицо), намекнула на его дальнейшую благосклонность к Каупервуду – «великому человеку», как она сказала, – это совершенно покорило честолюбивого материалиста и решило его участь. Тюремный надзиратель был готов на все, лишь бы услужить молодой даме в темном плаще. Она могла бы хоть целую неделю оставаться в камере Каупервуда, если бы внутренний распорядок тюрьмы мог это позволить.
День, когда Каупервуд решил обсудить с женой утомительность их нынешних супружеских отношений и свое желание развестись, наступил примерно через четыре месяца после его тюремного заключения. К тому времени он уже приспособился к новому образу жизни. Тишина в камере и постоянная работа, которой он был вынужден заниматься и которая сначала казалась такой удручающей, банальной и сводящей с ума из-за бессмысленного повторения, теперь стала привычной, скучной, но не мучительной. Кроме того, он научился множеству маленьких хитростей, известных тем, кто находится в одиночном заключении; например, пользоваться лампой для разогрева еды, оставшейся от предыдущей трапезы или из корзинки, полученной от его жены или от Эйлин. Он частично избавился от тошнотворного запаха в камере, убедив Бонхэга приносить ему небольшие порции известки, которой он пользовался с большой щедростью. Он также с успехом расправился с наиболее наглыми крысами, когда расставил ловушки, и с разрешения Бонхэга после запирания обеих внешних дверей камеры незадолго до отбоя выносил свой стул во внутренний дворик и подолгу глядел на небо, где ясными ночами были видны звезды. Он никогда не испытывал интереса к астрономии как к научной дисциплине, но теперь Плеяды, пояс Ориона, Большая Медведица и Полярная звезда, на которую указывала линия, проведенная от этого созвездия, привлекали его внимание, если не захватывали его воображение. Он гадал, почему звезды пояса Ориона стали представлять особое математическое соотношение, связанное с их взаимным расположением и расстоянием друг от друга, и может ли это иметь какое-либо разумное значение. Туманное скопление Плеяд намекало на бездонную глубину космоса, и он думал о крошечном шарике Земли, плывущем в неизмеримых эфирных пространствах. Его собственная жизнь представлялась безмерно ничтожной перед лицом этих звезд, и он начал задаваться вопросом, действительно ли все окружающее имеет какое-то значение. Тем не менее он с легкостью избавлялся от подобных мыслей, так как обладал чувством собственной значимости, а его характер изначально склонялся к материальным и жизненно важным вещам. Что-то постоянно подсказывало ему, что независимо от его нынешнего состояния он еще станет значительной персоной, чья слава распространится по всему миру. Не каждому человеку дано предвидеть или блестяще справляться со своим делом, но ему это было дано, и он должен стать тем, кем ему положено быть. Он так же не мог избежать своего великого предначертания, как большинство – своей ничтожности.