– Вам лучше не уходить с поста и не делать никаких шагов, которые могут оказаться необратимыми, пока не примете окончательного решения, – сказал мистер Грешем.
– Боюсь, я его уже принял, – ответил наш герой.
– До Пасхи все равно ничего не изменится, а там кто знает, как пойдут дела. Настоятельно рекомендую вам пока оставаться с нами. Если потом решите высказываться или голосовать против нас, вам нужно будет лишь подать сперва заявление об отставке лорду Кантрипу. Обсудите это с Монком.
Быть может, мистер Грешем смутно предполагал, что мистер Монк решит отказаться от законопроекта, увидев, какой вред причиняет.
Тогда же Финеас получил следующее письмо от своей возлюбленной Мэри:
Фладборо, четверг
Милый Финеас,
мы только что вернулись из Киллало домой, где намерены провести все лето. После того как мы простились с твоими сестрами, дом кажется таким пустым! Зато у меня будет больше времени, чтобы думать о тебе. Я читаю Теннисона, как ты советовал, и действительно могла бы теперь представить себя Марианой [49], если бы не была так уверена, что ты приедешь, – а это здесь, «в усадьбе, обнесенной рвом», меняет дело совершенно. Прошлым вечером я сидела у окна и пыталась понять, что почувствовала бы, скажи ты мне, что более меня не любишь; и довела себя до такого приступа надуманной меланхолии, что проплакала полчаса. Впрочем, когда имеется источник подлинной радости, способной эту меланхолию уравновесить, слезы даже приятны и не причиняют боли, а дарят облегчение.
Я должна рассказать тебе, как идет жизнь в Киллало. Семья, разумеется, весьма огорчена твоей возможной отставкой. Доктор скуп на слова, говоря об этом, но под моим нажимом все-таки согласился: следовать принципам, как делаешь ты, чрезвычайно благородно. Я не отступалась от него, пока он сам это не признает, – и он признал. Добрая миссис Финн понимает это не так хорошо, но поймет непременно. Она по большей части сетует, что ей жаль меня, а когда я говорю, что готова, если нужно, ждать двадцать лет, отвечает: мол, я не знаю, что значит ждать. Но я буду ждать, и буду счастлива, и никогда по-настоящему не стану считать себя Марианой. Милый, милый, милый Финеас, верь мне: я говорю чистую правду! Сестры твои наполовину грустят, наполовину тобой гордятся. Но я горжусь всей душой и знаю: ты делаешь, что должен. В моих глазах ты лишь растешь, и я буду считать, что ты мог стать премьер-министром, если бы только оставался в правительстве, как лорд Кантрип. Что до маменьки, от нее мне никак не удается добиться толку. Она лишь твердит, что молодой человек, вознамерившийся жениться, ни в коем случае не должен подавать в отставку. Милая матушка… иногда она говорит вещи самые неразумные.
Ты велел мне писать тебе обо всем, и я так и делаю. Я говорю здесь с людьми и рассказываю, какие возможности дали бы им права арендаторов. Один старик, Майк Дафферти – не знаю, помнишь ли ты его, – спросил, нужно ли ему будет и тогда платить за аренду, а когда я ответила, что разумеется, лишь покачал головой. Но, как ты сказал, делая людям добро, мы не вправе ожидать, что они оценят его немедленно. Это все равно как крестить младенцев.
Я получила обе твои записки – семь слов в одной, господин помощник статс-секретаря, и девять в другой! Но одно словечко в конце стоило целого листа. До чего же приятно, должно быть, рассылать по миру конверты с внушительным обратным адресом в углу, не платя при этом за марки! Барни всякий раз приносит мне письмо от тебя с таким видом, будто гадает, что в нем – любовное признание или приказ немедленно отправляться в Австралию. Видел бы он их содержимое! Боюсь, с такой краткостью он не одобрил бы тебя ни как возлюбленного, ни как государственного чиновника.
Я, однако, ценю тебя высоко в обоих качествах – правда-правда! – и вовсе не упрекаю. Двух-трех слов, полных нежности и любви, мне довольно, чтобы ощущать себя совершенно счастливой. Ах, если бы ты только знал, каково это! Но ты никогда не сможешь понять моих чувств. У мужчин для этого слишком много других занятий.
До свидания, мой самый дорогой, милый, любимый человек. Что бы ты ни делал, знай, я никогда не усомнюсь в твоей правоте.
Твоя навеки, любящая тебя всем сердцем,
Мэри Ф. Джонс
Письмо это согревало душу чрезвычайно. Молодой человек вроде Финеаса Финна, получая послание такого рода, всегда испытывает восторг, который и сам не может осознать в полной мере. Ведь нет ничего более лестного, чем горячее выражение безусловной любви со стороны женщины, и, по мнению Финеаса, ни одна женщина на свете не сумела бы сказать об этом столь же искренне, как его Мэри. Милая, милая Мэри! Разве можно отказаться от нее – такой доверчивой, такой нежной, такой любимой?
Тем не менее с каждым днем становилось все яснее: поддаваться этой страсти ни в коем случае не следовало. Он должен был смириться и отступить – ради самой же девушки, говорил он себе теперь. Ради самой Мэри надлежало бы держаться от нее подальше – так же, как ради самого себя обходить стороной мистера Монка. В тот же день, с письмом Мэри в кармане, Финеас отправился на конюшню, где держал лошадь, и объявил, что больше в ней не нуждается. Это никаких затруднений не вызвало. Мистер Говард Маклеод из казначейства, сказали ему, готов взять ее сию же минуту. Уходя, Финеас мысленно проклял мистера Говарда Маклеода, который только начинал блестящую лондонскую карьеру, в то время как наш герой завершал свою.
Так же, с письмом от Мэри в кармане, Финеас нанес визит и на Портман-сквер. Он опять стал часто видеться с леди Лорой, а кроме того, проводил немало времени с ее братом, который вновь жил в отцовском доме. Лорд Брентфорд получил через адвоката письмо от мистера Кеннеди, в котором тот требовал возвращения жены. Леди Лора, твердая в своем решении никогда не возвращаться к супругу, теперь раздумывала, не будет ли благоразумнее переселиться за границу, чтобы избежать преследования с его стороны. Лорд Брентфорд был в большом гневе, а лорд Чилтерн пару раз намекал, что не прочь «повидаться» с мистером Кеннеди. Пока что, однако, их обмен любезностями откладывался, и Финеас стал кем-то вроде посредника между мистером Кеннеди и семьей его жены.
– Полагаю, все кончится тем, что я уеду в Дрезден, чтобы там обосноваться, – сказала леди Лора. – Папаˊ будет приезжать ко мне, когда парламент не заседает.
– Вам будет очень скучно.
– Скучно! Что значит скука, когда доходишь до такого отчаяния, как я? Пока нам сопутствует удача, скука весьма досадна, но по сравнению с настоящим несчастьем она ничто. Скука кажется едва ли не облегчением.
– Жаль, что вы будете вынуждены уехать. – Она ответила не сразу, и Финеас невольно обратился мыслями к собственному положению: разве не жаль уезжать ему самому? – Так странно, что нам обоим придется покинуть Лондон одновременно.
– Как, неужели вам тоже?
– Полагаю, да. Я принял решение: если подам в отставку, то откажусь и от депутатского мандата. Я шел в парламент с надеждой получить должность. Как же мне оставаться там, зная, что я получил ее – и потерял?
– Но в Лондоне-то вы останетесь, мистер Финн?
– Едва ли. Я не буду счастлив здесь после всего, что произошло, а устроиться в Дублине легче и дешевле. Подумываю заняться адвокатской практикой у себя в Ирландии. Тяжело, верно, будет начинать все заново…
– Но в этом нет необходимости.
– Ах, леди Лора, вашими бы устами!.. Однако бессмысленно вдаваться во все это снова.
– Сколь многих ошибок мы оба могли бы избежать, будь у нас еще один шанс! – произнесла его собеседница. – Как бы я желала вернуться в прежние времена – до того, как убедила себя выйти замуж за человека, которого никогда не любила. Каким раем показалась бы та жизнь сегодня! Но теперь мне уж поздно о чем-либо жалеть.
– Как и мне.
– Нет, мистер Финн. Даже если вы уйдете с должности, нет причин отказываться от места в парламенте.
– Причина в том, что у меня нет дохода, чтобы жить в Лондоне.
Леди Лора на минуту умолкла, пересев в уголок дивана, ближний к стулу, где сидел Финеас.
– Могу ли я говорить с вами откровенно? – спросила она.
– Разумеется, можете.
– О чем угодно?
– Да, о чем угодно.
– Надеюсь, все воспоминания о Вайолет Эффингем теперь в прошлом?
– Конечно же, не все, леди Лора.
– Но по крайней мере все надежды. Верно?
– Надежд у меня нет никаких.
– Как и прежних желаний?
– Что ж… Да, как и прежних желаний. Теперь я знаю, что наш союз невозможен. Оставляю ее вашему брату.
– Ах, насчет этого – право, не знаю. Он оттолкнул ее от себя своим упрямством. Впрочем, я уверена в одном: если она не выйдет за него, то так и останется одна. Но этот разговор я завела не из-за брата. Он теперь пусть сам о себе радеет.
– Я не стану ему мешать, леди Лора.
– Тогда отчего бы вам не обеспечить себя, заключив брак, который даст вам возможность не печься более о должности? Я знаю, что это в ваших силах.
Финеас приложил руку к жилетному карману, чтобы ощутить: письмо, драгоценное письмо от Мэри по-прежнему там. Разумеется, он не мог последовать совету леди Лоры, но едва ли сейчас был подходящий момент для объяснения, что именно ему мешает: он совсем недавно уверял собеседницу в вечной любви к мисс Эффингем, и сослаться теперь на страсть к другой было решительно невозможно. Финеас лишь покачал головой.
– Я в этом убеждена, – настаивала леди Лора.
– Боюсь, что нет.
– Отправляйтесь к мадам Гослер и спросите ее. Послушайте, что она скажет.
– Мадам Гослер, без сомнения, посмеется надо мной.
– Ха! Вы и сами так не думаете. Вам известно, что смеяться она не станет. Да и вы, полагаю, не из тех, кто боится женских насмешек.
Он вновь помолчал, прежде чем произнести уже другим тоном:
– Помните, что вы только что сказали о себе?