– Что же?
– Вы сожалели, что согласились выйти замуж за человека, которого не любите.
– Но отчего бы вам не полюбить ее? К тому же мужчина ведь совсем в ином положении! Женщина несчастна, если не любит мужа, но мужчина, полагаю, может прекрасно обойтись и без подобных чувств. У нее не будет над вами власти. Она не станет пытаться вырвать вас с корнем и пересадить в другую почву, ожидая, что вы примете это и полностью переменитесь. Мистер Кеннеди стремился сделать именно так.
– Я не верю ни на грош, будто она ответила бы мне согласием.
– Попробуйте, – с убежденностью произнесла леди Лора. – Мы оба знаем, вам это ничего не стоит! – Финеас так и не сказал ей ничего про письмо в кармане. – Вам во что бы то ни стало нужно продолжать свою карьеру. Не представляю, чтобы вы смогли работать адвокатом. Вы не выдержите. Кто начал путь, как вы, кто окунулся в водоворот политической жизни и познал, что значит деятельно участвовать в управлении государством, тот никогда не удовольствуется иным поприщем. Женитесь на ней – и сможете поступать, как пожелаете: уйти в отставку или сохранить свой пост. Служба более не покажется вам бременем, потому что не будет необходимостью. Дайте мне по крайней мере эту радость – знать, что один из нас останется здесь, что мы не будем повержены оба.
Даже сейчас Финеас умолчал о письме. Он чувствовал, что слова леди Лоры не оставили его безучастным, вынуждая признать в душе, как сильно он будет сожалеть о своем падении. Финеас не хуже своей собеседницы понимал, что работа в адвокатуре, будь то Лондон или Дублин, теперь ничуть его не привлекает. Перспектива такой жизни казалась невыносимо унылой, пусть даже утешением ему будет любовь милой Мэри. Кроме того, он и правда знал, по крайней мере думал, что, предложи он руку и сердце мадам Гослер, та не ответила бы ему отказом. Мадам Гослер уже намекала ему, что нет нужды оставаться бедным, если бедность его тяготит. Конечно, наш герой понял, о чем речь. Ее деньги к его услугам, достаточно протянуть руку и взять. И дело не только в деньгах: такой брак мог дать много больше. Финеас отдавал должное мадам Гослер: она очень красива, умна, привлекательна во всех отношениях и, насколько он мог судить, имеет самый мягкий нрав. Было у нее и положение в обществе, что, уж конечно, не пошло бы нашему герою во вред, лишь наоборот. О, сколько он мог бы свершить, став независимым депутатом в парламенте и притом совладельцем маленького особняка на Парк-лейн! Отраднейшая из всех карьер, которые мир мог предложить мужчине, была бы для него открыта.
– Вы искушаете меня подобно змию, – наконец сказал он леди Лоре.
– Вы несправедливы ко мне – и неблагодарны. Я сделала бы все, что в моих силах, лишь бы вам помочь.
– Тем не менее искушаете.
– Все должно было быть иначе, – понизила она голос. – В этом я уверена. Мне не следовало связывать себя – до того момента на склонах Лохлинтера, – и тогда мы оба были бы сейчас куда счастливее.
– Не знаю, как бы все обернулось, – дрогнувшим голосом проговорил Финеас.
– Не знаете! Но я знаю. Вы, конечно, тысячу раз вонзали мне в сердце кинжал, рассказывая о своей любви к Вайолет. Это было очень жестоко – жестоко без надобности. О мужчины, вы поистине беспощадны! И все же я верю, что могла удержать вас тогда – если бы к тому моменту, как вы признались мне, еще не было слишком поздно. Разве я не права?
– Разумеется, тогда вы были бы для меня всем. Я никогда не обратился бы мыслями к Вайолет.
– Это первые добрые слова, которые вы сказали мне с того дня. Я пытаюсь утешиться тем, что так бы и случилось. Но это в прошлом, и ничего уже не поделаешь. У меня был свой роман, у вас свой. Вы мужчина, и для вас естественно новое увлечение, но я – другое дело.
– А теперь вы советуете мне предложить руку и сердце другой женщине – лишь потому, что она богата?
– Да, советую. У вас была романтическая пора, а теперь пришло время вернуться к жизни действительной. Неужто я дала бы вам этот совет, если бы не желала добра? Ваш успех не принесет мне пользы. Меня даже не будет здесь, чтобы его увидеть. О вашей жизни я услышу лишь как изгнанница, отлученная от английских берегов, до которой долетают смутные слухи о жизни покинутой страны. Но вы по-прежнему мне достаточно дороги, и – скажу смело, ибо не думаю, чтобы вы поняли меня превратно, – я достаточно вас люблю, чтобы желать отвратить от вас катастрофу. С тех пор как мы с Баррингтоном впервые взяли вас под крыло, я никогда от вас не отступалась. И тогда, когда решила, что для нас обоих будет лучше остаться добрыми друзьями. И тогда, когда вы так безжалостно рассказывали мне о своей любви к Вайолет. И когда я предостерегала вас не приезжать в Лохлинтер, потому что видела в том опасность. И когда просила не навещать меня в Лондоне из-за моего супруга. И когда мой отец на вас разгневался – я все равно не отступалась. Я не давала ему покоя, пока он не смягчился. И когда вы пытались отнять у Освальда его любовь, а я думала, что вам это удастся – ибо в тот момент я действительно думала именно так, – я не отступалась и тогда. Я всегда была вам верна. И теперь, когда я должна уехать прочь, скрыться и больше не показываться в свете, я верна по-прежнему.
– Лора, дорогая Лора! – воскликнул Финеас.
– О нет! – сказала она без тени гнева, но с печалью в голосе. – Не нужно. Этому не место меж нами. И вы вовсе не имеете в виду ничего подобного – так плохо я о вас не думаю. Но мы не должны позволять себе даже слов привязанности – лишь те, что могу произнести я, заверяя вас в своей дружбе.
– Вы мой друг, – Финеас, отвернув лицо, протянул ей руку. – Вы и правда мой друг.
– Тогда сделайте, как я вам велю.
Он сунул руку в карман, нащупав письмо с намерением показать ей. Но в тот момент ему пришло в голову, что, сделав это, он и правда будет связан навсегда. Он знал, что уже связан – словом, данным своей Мэри, но желал иметь возможность еще раз обдумать эти узы, прежде чем объявить о них даже своему ближайшему другу. Финеас сказал леди Лоре, что та его искушает, и сейчас она действительно обратилась в искусительницу. Но если допустить возможность, что она искушает не напрасно, письмо в кармане показывать ей нельзя. Леди Лора в этом случае никогда не должна услышать из его уст имя Мэри Флад Джонс.
Прощаясь, Финеас не имел никакого определенного плана – точнее сказать, не мог сообщить о своих планах ничего определенного. До дня, когда в палате общин будут – или же, напротив, не будут – рассматривать во втором чтении законопроект мистера Монка, оставалась неделя; в этот срок нашему герою предстояло принять окончательное решение. Он пошел в клуб и до ужина пытался написать письмо Мэри, но, положив перед собой лист бумаги, обнаружил, что не в состоянии этого сделать. Наш герой не подозревал себя в намерении предать возлюбленную, но сама эта идея, существовавшая в сознании, делала задачу совершенно непосильной. В конце концов он отложил бумагу и спустился вниз ужинать.
Была суббота, и парламент в тот вечер не заседал. Финеас оставался на Портман-сквер с леди Лорой почти до семи, а позднее намеревался отправиться на званый вечер к миссис Грешем, куда был приглашен. Там обещал быть весь Лондон, а Финеас решил, пока остается в столице, не пропускать никаких важных светских приемов. У него, однако, был еще час или два, перед тем как вернуться домой и переодеться. Финеас сошел в курительную комнату. Там было многолюдно, но одно место оставалось свободным, и наш герой, не успев толком осмотреться, обнаружил, что по правую руку от него сидит мистер Бонтин, а по левую – мистер Ратлер. Во всем Лондоне не нашлось бы двух человек, к которым он питал неприязнь более сильную, однако теперь избежать их общества было невозможно.
Нападение последовало безотлагательно – сначала с одной стороны, потом с другой.
– Мне тут сообщили, будто вы собираетесь нас покинуть, – заявил Бонтин.
– Что же за злые языки такое болтают? – поинтересовался наш герой.
– Болтают многие, и весьма громко – вот и все, что я могу сказать, – ответил Ратлер. – Полагаю, я почти про каждого в палате общин знаю, кто как будет голосовать, и ваше имя записано у меня не в той колонке.
– Ради всего святого, скорее перепишите, – усмехнулся Финеас.
– Непременно, если вы скажете мне всерьез, что я могу это сделать, – сказал Ратлер.
– На мой взгляд, – заметил Бонтин, – нужно быть либо другом, либо уж врагом. Открытого врага я уважаю.
– Считайте меня в таком случае открытым врагом. И уважайте, – парировал Финеас.
– Прекрасно, но это ровным счетом ничего не значит, – продолжил Ратлер. – Я всегда опасался, что рано или поздно придет час, когда вы, Финн, не удержитесь в колее. Разумеется, «независимость» звучит очень внушительно.
– Еще как внушительно, – согласился Бонтин. – Только пользы нет ни черта.
– Но нельзя быть независимым и в то же время оставаться в общей лодке. Вы не понимаете, сколько неудобств доставляете и как путаете расчеты.
– О расчетах я не задумывался, – признал Финеас.
– Ваша беда в том, Финн, – вновь заговорил Бонтин, – что вы не из того теста, чтоб занимать государственную должность: уж больно чувствительны. Сколько я знал ваших соотечественников, все были такими. Каждый мнит себя вольным скакуном на диких равнинах, а быть рабочей лошадкой в упряжке – это не ваше.
– А от щелчков кнута над головой мы лягаемся. Верно, Ратлер?
– Завтра я покажу свои списки Грэшэму, – сказал тот. – Он, конечно, может поступать, как ему угодно, но я таких вещей не понимаю.
– О, не торопитесь, – возразил Бонтин. – Ставлю соверен, что Финн еще проголосует за нас. Всякая девица ломается, набивая себе цену. Спорим на соверен, Ратлер, что на голосовании Финн пойдет вслед за нами в то же лобби – против законопроекта Монка.
Не в силах больше сносить это отвратительное зубоскальство, Финеас поднялся с места и вышел. Обстановка в клубе была ему неприятна, и он отправился гулять по парку. Он прошел мимо колонны герцога Йоркского, как будто направляясь к себе в кабинет, который, конечно, был в это время закрыт, но развернулся, дойдя до новых зданий правительства – которыми, когда их достроят, ему не суждено было воспользоваться. Завернув внутрь, за ограду, Финеас побрел по мосту через реку. Пока он шагал, в голове непрерывно крутились мысли. Правильно ли отказываться от всего ради милого личика? Он поклялся себе, что не знает женщины милее, достойнее, дороже его сердцу, чем Мэри. Если уж приносить мирские блага в жертву любви, то пусть она с