– Я пришел узнать, действительно ли все решено.
– Разумеется. Ты ведь сам принял решение, Освальд. Я сказала тебе то, что должна была, – быть может, употребив слова, которых употреблять не стоило. Тогда ты заявил, что я не могу быть твоей женой, и я подумала, что ты прав, полностью прав.
– Я был неправ, неправ совершенно, – выпалил он. – До того неправ, что никогда не прощу себя, если ты не передумаешь. Я был таким глупцом и так зол на себя за свою глупость! Всегда знал, что не смогу жить без тебя, – и вот, когда ты стала моей, бросил тебя из-за одного вырвавшегося в сердцах слова!
– Я говорила не в сердцах.
– Скажи то же снова и дай мне еще один шанс ответить.
– Кажется, я обмолвилась, что праздность не… недостойна уважения или что-то в этом роде – верно, какую-то фразу из прописей. Но ты не терпишь упреков, даже из прописей. Раз у тебя тонкая кожа, тебе нужно выбрать жену не такую острую на язык, как я.
– Я не стану выбирать другую! – воскликнул он; в его тоне и в жестах по-прежнему сквозила ярость. – Как тебе прекрасно известно, выбор я сделал давно. Я не так легко меняю пристрастия, а в этом и вовсе не переменюсь. Вайолет, обещай, что будешь моей женой, и я поклянусь трудиться ради тебя – хоть кочегаром.
– Я хотела бы, чтобы мой муж – если я вообще когда-нибудь выйду замуж – трудился, но едва ли кочегаром.
– Ну же, Вайолет! – Ярость наконец угасла, и на лице лорда Чилтерна появилась улыбка, в которой, однако, было больше печали, чем надежды или радости. – Будь ко мне справедлива, а лучше, если сможешь, великодушна. Не знаю, любила ли ты меня когда-нибудь.
– Любила очень. Много лет назад, когда ты был мальчиком.
– А после – уже нет? Если это так, то мне лучше уйти. Любовь без взаимности – дело скверное, как ни крути.
– Весьма скверное.
– Что угодно лучше, чем пытаться устроить жизнь, когда нет взаимности. Иные из вас, женщин, вовсе не желают никого любить.
– Именно это я говорила на днях Лоре. Для некоторых девушек полюбить очень просто, для других – до того трудно, что, быть может, любовь к ним так и не приходит.
– А для тебя?
– Ах, для меня… Говоря о таких предметах, лучше ограничиться общими фразами. С твоего позволения, описывать себя я не стану. Тем более что наверняка погрешила бы против истины, если бы попыталась.
– Ты не любишь никого другого, Вайолет?
– Это мое дело, милорд.
– Ей-богу, это и мое дело тоже! Скажи, что это так, и я немедленно оставлю тебя и уйду прочь. Я не стану спрашивать его имени и больше тебя не побеспокою. Если же нет и если ты можешь меня простить…
– Простить тебя! Разве я была на тебя обижена?
– Ответь на мой вопрос, Вайолет.
– На такой вопрос я отвечать не стану.
– А на какой станешь?
– На любой, касающийся тебя и меня. О других людях – нет.
– Ты когда-то говорила, что любишь меня.
– Я говорила это прямо сейчас – что любила тебя много лет назад.
– А теперь?
– Это уже другое дело.
– Вайолет, ты любишь меня сейчас?
– Что ж, это, по крайней мере, прямой вопрос, – проговорила она.
– И ты ответишь на него?
– Полагаю, я должна.
– И что же?
– Ах, Освальд, какой же ты глупец! Люблю ли я тебя? Разумеется, люблю. Если ты в состоянии хоть что-то понять, то должен знать, что я никого, кроме тебя, никогда не любила – и после всего, что между нами произошло, уже не полюблю. Я люблю тебя. Вот. Бросишь ли ты меня, как в прошлый раз – заметь, с величайшим презрением! – или же явишься ко мне с громкими обещаниями, как сейчас, я все равно буду тебя любить. Но я не могу стать твоей женой, если ты не согласен на мне жениться – ведь правда? И когда ты убегаешь в гневе, потому что я процитировала фразу из прописей, я не могу бежать за тобой. Так не подобает. Но что до любви, могу тебе сказать: если ты в ней сомневаешься, то ты… глупец! – при этих словах губы Вайолет задрожали, и лорд Чилтерн, заглянув ей в лицо, увидел, что глаза ее полны слез. Последнее далось ему с некоторым трудом, потому что к тому моменту он крепко обнимал ее за талию.
– Я глупец, – признал лорд Чилтерн.
– Да – полнейший, но от этого я не стану любить тебя меньше.
– Я больше никогда в тебе не усомнюсь.
– Да уж, пожалуйста. Можешь стать кочегаром или делать что пожелаешь, я не скажу ни слова. Я хотела быть очень мудрой – право, хотела.
– Ты самая великодушная девушка на свете.
– Я не хочу быть великодушной и больше не стану пытаться быть мудрой. Только не хмурь брови и не смотри на меня сурово. – Она подняла руку, чтобы разгладить складки у него на лбу. – Знаешь, я до сих пор тебя немного боюсь. Вот. Теперь отпусти меня, чтобы я могла рассказать все тете. Она целых два месяца была полна сочувствия к бедному лорду Чилтерну.
– И я этого заслуживал!
– Но, раз уж мы помирились, она снова придет в ужас от твоих прегрешений. В последнее время ты считался невинным, аки голубь, а вскоре опять прослывешь людоедом. Но, Освальд, со мной ты быть людоедом не должен.
Едва Вайолет удалось проститься с возлюбленным, она поведала о произошедшем леди Болдок.
– Ты вновь дала ему согласие! – всплеснула руками та.
– Да, я вновь это сделала, – отвечала Вайолет.
– Что ж, вся ответственность на тебе. Я умываю руки.
Тем вечером, обсуждая новости с дочерью, леди Болдок говорила о Вайолет и лорде Чилтерне так, как будто их предстоящая свадьба была самым прискорбным событием на свете.
Глава 74Начало конца
Наступил день прений по законопроекту, а Финеас Финн все еще сидел у себя в кабинете в министерстве по делам колоний. Впрочем, прошение об отставке было подано и принято, и теперь он лишь ожидал преемника. Около полудня преемник явился, и Финеас имел удовольствие передать пост мистеру Бонтину. Обыкновенно считается, что джентльмены в таких случаях передают друг другу печати или портфель. Финеас в свое время не получил ни того ни другого, но в его кабинете имелось особое кресло, которое он с большим сожалением уступил теперь мистеру Бонтину, чтобы тот мог с удобством проводить служебные часы. Видеть в глазах неприятеля торжество и слышать в его голосе нотки ликования было весьма горько.
– Итак, вы действительно уходите? – переспросил мистер Бонтин. – Что ж, полагаю, так и подобает. Я не вполне понимаю, что происходит, но уверен, вы поступаете правильно.
– Это не так просто понять, правда? – заметил наш герой, выдавив из себя смешок.
Но мистер Бонтин иронии не уловил, и бедный Финеас уразумел, что попытки уязвить ненавистного преемника ни к чему не приведут. Поспешив откланяться, он в последний раз заглянул к своему бывшему шефу.
– Прощайте, Финн, – сказал лорд Кантрип. – Мне очень жаль, что приходится расставаться таким образом.
– Как и мне, милорд. Жаль, что этого нельзя было избежать.
– Вам не следовало ехать в Ирландию с таким опасным человеком, как мистер Монк. Но теперь слишком поздно.
– Молоко уже пролито, верно?
– Тем не менее все эти громкие расколы никогда не длятся долго, если, конечно, человек не меняет своих убеждений полностью, – заметил лорд Кантрип. – Сколько мы уже видели ссор и примирений! Как-то Грешем ушел из кабинета министров, потому что не мог находиться в одной комнате с мистером Майлдмэем, а вскоре они стали ближайшими союзниками. Бывали и времена, когда Плинлиммон с герцогом не желали даже держать лошадей в одной конюшне. А помните, когда Паллизер вынужден был отказаться от поста? Ему что-то втемяшилось в голову. – Впрочем, мистеру Паллизеру в случае, на который ссылался лорд Кантрип, втемяшились в голову идеи отнюдь не политические. – Не сомневаюсь, вы скоро вернетесь. Люди, которые действительно умеют работать, слишком редки, чтобы долго оставаться на дальних скамьях.
Лорд Кантрип говорил очень доброжелательно, и Финеас был польщен и ободрен. Однако он не мог объяснить недавнему начальнику всей правды. Мечта о политической карьере рухнула окончательно. Наш герой попытал силы на этом поприще – и добился успеха сверх собственных ожиданий, но, несмотря на успех, все, чего он достиг, пошло прахом, и он знал, что никогда больше не сможет вернуться на ту ступеньку, которую занимает сейчас.
Тем же вечером Финеас встретил мистера Грешема в кулуарах палаты общин, и тот взял его под руку, пока они шли вместе в зал заседаний.
– Мне жаль, что мы вас теряем, – сказал премьер-министр.
– Будьте уверены, мне жаль не меньше, – ответил Финеас.
– Подобные вещи случаются в политической жизни, но, думаю, когда цель объявлена, а предмет разногласий четко определен, они редко перерастают во вражду. Настоящее недовольство возникает, когда человек голосует против своей партии без предупреждения – из-за личной обиды или по другой причине, которая никому не ясна. – Финеас, слыша это, прекрасно понимал, как сильно премьер-министру досаждали разногласия последнего рода и в какое бешенство они его порой приводили. – Вы с мистером Монком, несомненно, уверены в своей правоте, – продолжал мистер Грешем.
– Полагаю, это мы доказали вполне убедительно. Мы пожертвовали своими должностями, а ведь оба люди небогатые.
– Я с вами не согласен – и даже не с вашими взглядами на сам вопрос, в которых, говоря откровенно, я еще сам не до конца разобрался.
– Мы постараемся их разъяснить.
– И, без сомнения, преуспеете в этом. Однако я полагаю, что мистер Монк ошибся, стремясь, как член кабинета, продвинуть законопроект, которым, хорош он или плох, правительство заниматься не хочет, по крайней мере в настоящий момент.
– И потому он подал в отставку.
– Разумеется. Но мне кажется, он кое-что упустил: партия, если она желает приносить пользу стране, может действовать только сообща. Впрочем, не думайте, что я осуждаю его или вас.
– Я в этом деле никто.
– Уверяю вас, мистер Финн, мы отнюдь не считаем вас никем, и я надеюсь, что наступит время, когда мы вновь окажемся на одной скамье.