Однако нашему герою больше не суждено было оказаться в этом зале – ни на правительственной скамье, ни на любой другой. Именно это, а не потеря должности давило на него сильнее всего. Он знал, что, даже если бы его избрали вновь, не сумеет жить в Лондоне как член парламента на то содержание, которое мог бы выделить ему отец. Став впервые депутатом от Лофшейна, он уверял друзей, что обязанности в палате общин не станут препятствием для адвокатской практики. Финеас состоял в парламенте уже пять лет – и за все это время ни разу не пытался заняться юриспруденцией. Он полностью погрузился в другую жизнь и достиг значительного успеха – столь значительного, что ему говорили (женщины даже чаще мужчин), что его карьера была совершеннейшим чудом. Но, как он знал с самого начала, в его нынешнем ремесле имелся один недостаток: ничто в нем не было постоянным. Те, кто преуспевает на этом поприще, смогут, вероятно, преуспеть вновь, но карьера их часто прерывается, и между назначениями могут пройти годы тяжелого труда в оппозиции, за который, к сожалению, не полагается никакого жалованья. Теперь он понимал в полной мере: политику непременно нужно быть обеспеченным человеком.
Начиная политическую карьеру, в период своего первого срока от Лофшейна, Финеас не думал о том, чтобы поправить дела с помощью выгодного брака, и уж точно ему не приходило в голову, что он станет подыскивать жену, руководствуясь единственно этой целью. Такая мысль ему претила. Ни разу он не запятнал себя осознанным расчетом в делах любовных. Но в силу обстоятельств, по мере того как он осваивался в парламенте, приобретал известность, получал назначения сперва на одну, затем на другую должность, перед ним открылись перспективы завоевать и любовь, и деньги вместе. Перспективы эти были столь заманчивы, что он решился оставить в прошлом и мистера Лоу, и адвокатуру. А потом явились мистер Монк и Мэри Флад Джонс – и все, что удалось построить, рухнуло.
Все рухнуло, и одновременно возникло ужасное искушение – наполнить свои паруса снова, но ценой собственных честности и чести. Искушение не стало бы искушением, будь мадам Гослер дурна собой, глупа или чем-то ему неприятна. Однако наш герой считал ее самой прелестной женщиной, какую когда-либо видел, самой остроумной и во многих отношениях самой очаровательной. Она предложила ему все, что имела, – все, что удовлетворило бы любую его потребность и дало возможность предпочесть оппозицию государственной службе, – и сделала это самым лестным для его тщеславия образом. И он отверг этот дар, будучи связан словом с девушкой из Фладборо. Мои читатели, вероятно, скажут, что человек по-настоящему порядочный не должен был испытывать сожалений. У Финеаса, когда он обдумывал свое положение, сожалений имелось множество.
Тем не менее была в нем и решимость: он будет любить Мэри Флад Джонс как свою нареченную. Тысячу раз он повторял себе, что у нее нет той силы духа, что есть у леди Лоры, или острого ума Вайолет Эффингем, или красоты мадам Гослер. Но достоинства Мэри были для него куда ценнее. Кто из ее соперниц доверял ему так, как она, или любил его с той же преданностью, ничего не требуя взамен? Да, он сожалел о многом, и на сердце лежала тяжесть: Лондон, парламент, клубы, Даунинг-стрит – ко всему этому он успел привязаться. А как приятно было кататься на лошади в парке и слышать слова приветствия от людей самых достойных! Сожалениям не было конца. Но о них никогда не должна была узнать та, кого он любил больше, чем парки и клубы, больше даже, чем Вестминстер и Даунинг-стрит.
Финеас не мог отделаться от этих мыслей и тогда, когда слушал речь мистера Монка, излагавшего свои идеи о справедливости по отношению к Ирландии. Нынешние прения должны были стать последней важной дискуссией, в которой наш герой мог принять участие, и он во что бы то ни стало желал себя показать. Он не станет выступать в этот день, если, как предполагалось, в дебатах будет объявлен перерыв, пока не удастся договориться о голосовании. Тем не менее он держал ухо востро и внимательно следил за ходом событий. К этому моменту Финеас превосходно разбирался в парламентских процедурах и, хоть и был молод, знал свое дело не хуже любого другого из депутатов. Он быстро усвоил все, что многим давалось с трудом, и потому понимал, что именно происходит и в какой момент лучше задать вопрос или внести предложение. Он мог предсказать, когда прения будут отложены из-за отсутствия кворума, чувствовал настроение в зале и распознавал жесты присутствующих депутатов. Маловероятно было, чтобы прения закончились в тот же день. Финеас это понимал и, поскольку был уже вечер вторника, сразу решил, что возьмет слово как можно раньше в четверг. Но как печально, что он так долго всему учился, а в итоге плоды его учения обречены будут пропасть втуне!
Около двух ночи ему удалось самому внести предложение о переносе дебатов. Он сделал это со своего места в дальнем конце зала, куда пересел с правительственной скамьи. Заседание было закрыто, и Финеас отправился домой вместе с мистером Монком. С тех пор как наш герой объявил старшему товарищу о своем твердом решении уйти в отставку, тот больше не сокрушался о его выборе, но обходился с ним как с политическим единомышленником, обсуждая свои идеи, делясь надеждами на новый законопроект и советуясь о том, как следует вести сражение. Вместе они просматривали списки депутатов, отмечая сторонников, противников и неопределившихся; последняя группа была теперь самой важной. День ото дня имена в ней вычеркивались и переходили в списки первых либо вторых. Кроме того, двое ораторов договаривались между собой, какие доводы каждый из них будет приводить и какой линии придерживаться в своей речи. Мистер Монк получал от совместной работы огромное удовольствие. Теперь он был совершенно уверен, что место в оппозиции больше подходит его характеру и предпочтительнее для него, чем государственная должность. Он не сомневался, что продолжит заседать в парламенте независимо от того, каким будет исход предстоящей схватки. Всю жизнь он готовился к работе, которой занимался сейчас, и пребывал в необыкновенном воодушевлении – в отличие от того времени, когда приходилось неделю за неделей присутствовать на заседаниях кабинета министров. Финеас, видя и понимая это, почти не говорил с мистером Монком о собственных перспективах. Пока можно было наслаждаться борьбой и сражаться плечом к плечу с человеком, которого любил. После этого наступит пустота.
– Не представляю, чтобы нам не удалось получить большинство после сегодняшней речи Добени, – произнес мистер Монк, когда они вместе шли по Парламент-стрит в ярком свете луны.
– Он прямо сказал, что говорит только за себя, – возразил Финеас.
– Но мы-то знаем, что это значит. Он борется за портфель, и желающие работать вместе с ним, разумеется, проголосуют, как он. Мы уже подсчитали тех, кто готов войти в правительство, но этого недостаточно, чтобы повести за собой всю партию.
– За ним пойдет достаточное количество.
– На его стороне палаты – и, возможно, на нашей тоже – найдется человек сорок-пятьдесят, кто не имеет ни малейшего представления о каких бы то ни было законопроектах и просто идет по звонку, куда им скажут, – заметил мистер Монк. – Доводы на них не действуют. Они не задумываются даже о том, какие последствия голосование будет иметь для их собственных интересов, ведь расчет требует усилий. Глава партии для них словно Папа Римский, в чьих действиях нельзя усомниться. Я никак не могу решить, хорошо это или плохо, что в парламенте есть такие люди.
– Люди думающие обычно хотят и говорить, – заметил Финеас.
– Именно так, а говорящих депутатов, видит бог, у нас достаточно. И, полагаю, эти послушные, подслеповатые овцы имеют некоторую ценность, неочевидную с первого взгляда. Они позволяют лидеру быть лидером и тем полезны. В четверг будет голосование.
– Как я понял, Грешем согласился.
– Так мне сказал Ратлер. Будут выступать Паллизер и Баррингтон Эрл. Ходят также слухи, будто Робсон намерен атаковать меня особенно яростно. Мы управимся к часу ночи.
– А если мы получим большинство? – спросил Финеас.
– Зависит от количества голосов. Все, с кем я говорил, считают, что, если перевес окажется значительным, парламент распустят.
– Конечно, он его распустит, – сказал Финеас, имея в виду мистера Грешема. – Что ему останется делать?
– Он очень хочет сначала провести свой билль о реформе для Ирландии – если удастся. Спокойной ночи, Финеас. Завтра я не приду, потому что делать будет нечего. Заходите ко мне в четверг, и мы вместе отправимся в парламент.
В среду Финеас обещал быть у мистера Лоу. На Бедфорд-сквер устраивали званый ужин, и наш герой обнаружил там с полдюжины адвокатов с супругами – тех, на кого каких-нибудь пять или шесть лет назад смотрел снизу вверх как на светил в области права и кто теперь уже почти привык смотреть снизу вверх на него. С ним обходились с той особенной любезностью, какой обычно удостаивается успех. На ужине присутствовал один судья, который был с Финеасом учтив чрезвычайно; жена судьи, рядом с которой наш герой сидел за обедом, также проявляла к нему особенную благосклонность. Судья уже выиграл свой главный приз в этой жизни и потому не был заинтересован в судьбах министров лично, но у его супруги был брат, который надеялся получить от лорда де Террьера место председателя окружного суда. Было известно, что Финеас сейчас вносит весомый вклад в достижение этой цели.
– Уверена, вы с мистером Монком совершенно правы, – промолвила жена судьи, и Финеас, который понимал, отчего именно она так сердечно его одобряет, не мог не думать, что и сам был бы весьма не прочь возглавить окружной суд.
Когда гости разошлись, наш герой остался наедине с мистером и миссис Лоу; между ними был уговор обсудить в последний раз, как у него идут дела.
– Вы и впрямь не намерены снова баллотироваться? – спросила миссис Лоу.
– Не намерен. Или, скорее, не могу этого сделать. Мой отец не в состоянии помогать мне, как прежде, когда я ввязался в эту авантюру, и я, конечно, не буду просить у него денег на избирательную кампанию.