– Возьмем еще бутылку шампанского, – предложил он, когда с ужином было почти покончено. – Когда не в духе, ничто так не бодрит, как шампанское.
– Бери что хочешь, – ответил лорд Чилтерн. – Я выпью бренди с водой.
– В бренди плохо то, что до конца вечера с ним не протянешь, – заметил капитан Клаттербак.
Тем не менее на следующий день лорд Чилтерн отправился в Питерборо утренним поездом и во время охоты на знаменитом маршруте от Саттон-спрингс до Гиддинга показал на своем коне Костоломе такие чудеса, что молодой Пайлс из конторы «Пайлс, Сарснет и Гингем» предложил ему за этого скакуна триста фунтов.
– Он не стоит больше пятидесяти, – ответил лорд Чилтерн.
– Но я даю вам триста, – возразил Пайлс.
– Вы все равно не смогли бы на нем ездить.
– Скажете тоже!
Мистер Пайлс, однако, не стал продолжать спор и удовольствовался тем, что рассказал своему другу Грограму, будто рыжая бестия Чилтерн был пьян как лорд… то есть как черт.
Глава 20Прения о тайном голосовании
В тот вечер, когда обсуждался вопрос о тайном голосовании, Финеас занял место в палате общин с большим трепетом в душе. Простившись с лордом Чилтерном, он отправился в клуб и поужинал в одиночестве. Несколько знакомых подходили и заговаривали с ним, но он был не в состоянии поддерживать непринужденную беседу и едва понимал, о чем идет речь. Он готовился сделать то, к чему так долго стремился, и теперь, когда этот час был все ближе, сама мысль о предстоящем внушала ужас. Состоять в парламенте и не выступать было, по его мнению, постыдным фиаско; он не мог вечно сидеть в палате общин и молчать. Его избрали, чтобы он говорил, и он должен это сделать. Конечно, он возьмет слово. Ведь он привык выступать публично с ранней юности и даже снискал некоторую известность! И все же в этот момент он был до того напуган испытанием, которое сам же себе и уготовил, что не разбирал, кто к нему обращается и жует ли он сам баранину или говядину. Направляясь после ужина в парламент, он уже почти решил, что лучше всего будет бежать из Лондона ночью на одном из почтовых поездов. Он чувствовал, что походка у него скованная и принужденная, а одежда вдруг стала неудобной. Поворачивая в Вестминстер-холл, наш герой больше, чем когда-либо, сожалел, что покинул мистера Лоу, ведь под его руководством он мог выступать в суде и там приобрести уверенность, которой так не хватало теперь. Впрочем, думать об этом было поздно, оставалось только занять свое место в зале заседаний.
Финеас вошел и сел. Казалось, зал таинственным образом стал больше: ряды скамеек и галерей уходили все выше и выше, громоздясь друг над другом. Наш герой уже достаточно времени провел в парламенте, чтобы утратить трепет новичка перед спикером, парламентскими клерками, министрами и общей значительностью места; обыкновенно он прохаживался вокруг и шептался с соседом без всякого смущения. В этот раз, однако, он прошагал прямиком к своей скамье и принялся повторять в уме будущую речь. Собственно, то же самое он делал весь день, несмотря на свои старания отвлечься. Он перебирал основные положения, слушая мистера Лоу, и припоминал цитаты, глядя на лорда Чилтерна с его гантелями. Готовясь к выступлению, Финеас взвалил на себя множество задач, которые, как он начинал теперь опасаться, не сообразовывались друг с другом. Он выучил наизусть тезисы, чтобы не забыть их и не перепутать порядок. Также заучил дословно все, что собирался сказать по каждому пункту, в надежде, что если даже часть забудется или станет излишней в результате прений, то он сможет воспользоваться оставшимся, – так судно с водонепроницаемыми переборками между отсеками способно удерживаться на плаву благодаря носу и корме, даже если затоплен трюм. Но и этого было недостаточно, ведь он должен будет в какой-то степени ответить тем, кто говорил до него, а значит, между заготовленными доводами, на которые он потратил столько труда, придется вставлять экспромты. Он оглядел зал, видя все как в тумане: к нему будто вернулся весь первоначальный трепет, а с ним пришел и страх новый, овладевший его существом, заставляя чувствовать каждый удар сердца. Финеас с ужасом понял, что задача, которую он себе поставил, слишком грандиозна. Для первого выступления ему следовало либо подготовить речь короткую и общую (она, быть может, не принесла бы ему славы, но помогла бы освоиться и привыкнуть к звуку собственного голоса в этих стенах), либо положиться на свой разум и вдохновение и говорить без подготовки, не обременяя память заучиванием стольких слов. Пока зачитывали петиции, он пытался воспроизвести про себя первый из разделов речи, над которым трудился особенно тщательно, полагая использовать в любом случае, как бы ни повернулись дебаты. Повторяя эти слова в приятном уединении своей комнаты, он льстил себе мыслью, что в них чувствуется подлинная мощь, и заучил их так крепко, что даже интонации врезались в память. Теперь обнаружилось, что, не глядя на сжатый в руке лист бумаги, он не может вспомнить ничего. И что толку смотреть? В следующий момент все забудется вновь! Он намеревался порадовать самых ретивых своих друзей и неприятно поразить оппонентов. Казалось, однако, что неприятно поражены будут как раз первые, порадовать же не удастся никого.
Прения начались. Пока тянулась длинная и скучная речь, у нашего героя было достаточно времени. Сперва он пытался следить за доводами оппонента в надежде, что желание их оспорить подстегнет его самого, но вскоре, утомившись этой задачей, уже мечтал, чтобы речь закончилась, хотя это приближало час его казни. К половине восьмого зал заседаний покинуло так много депутатов, что Финеас стал думать, не отложат ли заседание из-за отсутствия кворума, – тогда он будет спасен. Но посмотрев, сколько в зале людей, Финеас обнаружил, что их меньше, чем волшебное число «сорок», – сначала на два, затем на четыре, на пять, на семь, а там и на одиннадцать. У него не было полномочий, чтобы обратиться к спикеру и попросить его пересчитать присутствующих, но почему этого не делают другие? Впрочем, представив, что работу на сегодня завершат, и подумав о потраченных напрасно усилиях, Финеас немного приободрился и уже почти опасался, а не желал вмешательства какого-нибудь злонамеренного депутата. Такового не нашлось: быть может, все понимали, что лорды казначейства и лорды адмиралтейства вновь соберутся в зале, возьмись спикер их пересчитывать, и потому, не прерывая, терпели многословного сторонника тайного голосования. Тот закончил свои пространные рассуждения к восьми часам, и с другой стороны зала тут же встал мистер Монк, чтобы объяснить причины, по которым правительство не может поддержать предложение.
Финеас знал, что именно мистер Монк собирается сообщить, и также знал, что его речь будет очень короткой.
– Моя идея заключается в том, – сказал он нашему герою, – что каждый, кто имеет право голоса, должен также иметь собственное мнение и довольно смелости, чтобы его выражать, иначе право голоса не нужно вовсе. Люди должны понять: когда поступать так будут все, наказать их станет невозможно. Но с тайным голосованием смелость не нужна, и потому оно мне претит. В своей речи я ограничусь этим и оставлю подробные примеры более молодым ораторам.
Финеасу было также известно, что мистеру Монку будет отвечать мистер Тернбулл – с намерением не оставить от прозвучавших доводов камня на камне. Наш герой готовил речь, желая, в свою очередь, не оставить камня на камне от доводов мистера Тернбулла. Он понимал, что обстоятельства ему неподвластны и придется иметь дело со множеством случайностей, однако общая канва его плана была именно такова.
Мистер Монк взял слово. Речь его, хоть и краткая, была весьма пылкой и решительной. Он живописал трусливую, подлую и лживую природу тайного голосования, разя оппонентов словом, словно Зевс молниями. «Ящик для голосования – это могила подлинного политического сознания», – сказал он. Речь длилась не больше десяти минут, но сказал он куда больше (в десять раз больше!), чем требовалось, чтобы полностью опровергнуть все аргументы предыдущего оратора. Каждая страстная фраза мистера Монка заставляла Финеаса с сожалением осознавать, что очередной параграф его собственной речи утрачивает смысл и что он теряет свои лучшие доводы один за другим. К тому моменту, как мистер Монк вернулся на место, Финеас знал: тот сказал абсолютно все, о чем намеревался говорить он сам.
Затем с противоположной стороны медленно поднялся мистер Тернбулл. Тому, кто так часто выступал и был настолько знаменит, торопиться было некуда, он мог взять слово, когда пожелает; взгляд спикера всегда первым делом обращался к уже знакомым скамьям. Мистер Тернбулл начал свою речь очень мягко.
– Ничто не способно восхитить меня больше, чем поэтические образы и высокопарные высказывания моего достопочтенного друга, депутата от Вест-Бромвича… – Вест-Бромвич представлял мистер Монк, – …кроме упрямых фактов и неопровержимых доводов того достопочтенного коллеги, который внес предложение, – этими словами мистер Тернбулл в свойственной ему манере принялся громить мистера Монка.
Он говорил очень просто, очень ясно, фразами понятными и разборчивыми, и при этом резко и весьма безжалостно. Он и мистер Монк были соратниками в политике на протяжении двадцати лет, но из теперешней речи можно было заключить, будто они злейшие враги. Мистер Тернбулл укорял мистера Монка за то, что тот занял пост в правительстве, за измену либеральной партии, за чрезмерные амбиции и полное отсутствие амбиций одновременно.
– Когда-то – нет, совсем недавно! – я думал, что мы вместе, плечом к плечу будем сражаться за интересы народа. Но он предпочел перейти на сторону тех, чья грудь украшена синей лентой, а колено – орденской подвязкой [18], как, полагаю, принято на тайных совещаниях, называемых работой правительства.
Пока мистер Тернбулл приводил примеры из жизни Соединенных Штатов, к Финеасу подошел Баррингтон Эрл.