– О нет, – возразил мистер Кларксон. – Предпочту заглянуть лично. Всегда лучше прийти самому. Так нам будет куда легче понять друг друга. Дайте подумать. Вам, верно, все равно, в какое время… Допустим, я приду в воскресенье утром.
– Нет-нет, я никак не смогу вас принять в воскресенье утром, мистер Кларксон.
– Депутаты обычно не блюдут воскресенье, особенно католики, – заявил тот.
– Я по воскресеньям всегда занят, – запротестовал Финеас.
– Тогда в понедельник. Или во вторник. Во вторник утром, в одиннадцать. И, умоляю, будьте пунктуальны, мистер Финн. Я приду во вторник утром, и уверен, у вас все будет готово.
С этими словами мистер Кларксон неторопливо собрал бумаги и, не дав Финеасу опомниться, крепко пожал несчастному депутату руку.
– Только уж будьте пунктуальны, мистер Финн, – сказал он, спускаясь по лестнице.
Было уже двенадцать, и Финеас бросился за кэбом. Он был в таком гневе и отчаянии, что не мог размышлять ни о своем положении, ни о том, что следует теперь предпринять, пока не оказался на заседании комитета, зато там ему не удавалось думать ни о чем другом. Финеас собирался изучить вопрос о консервированном горошке беспристрастно, не принимая ни сторону правительства, осаждаемого апологетами этого продукта, ни сторону самих апологетов. Производители горошка, желавшие продавать товар государству, утверждали, будто его широкое – точнее сказать, неограниченное – применение может спасти всю армию и флот от цинги, несварения желудка и ревматизма, предотвратить лихорадку и тиф и стать настоящей панацеей от прочих болезней, которым столь подвержены солдаты и матросы. Выращивание горошка в больших объемах было организовано в Голштинии, именно в расчете на заказы британского военного ведомства. Продукт был дешев, что позволяло значительно сэкономить, и многим казалось, будто командование конной гвардии и адмиралтейства движимо каким-то дьявольским стремлением лишить своих людей полезных овощей только потому, что эти овощи произведены за границей. Представители военного ведомства и адмиралтейства, однако, утверждали, что консервированный горошек годится разве что для свиней. Предложение о создании комитета было внесено депутатом от оппозиции, и Финеаса включили в его состав как независимого парламентария. Он решил, что вникнет в вопрос и будет судить насколько возможно справедливо, не становясь на точку зрения правительства. Новая метла, как гласит пословица, всегда метет особенно ретиво, а Финеас в отношении работы комитетов был как раз новой метлой. К сожалению, в тот день он, поглощенный собственными неприятностями, едва понимал происходящее – что, впрочем, не составляло большой потери. Опрашиваемые свидетели говорили исключительно о выращивании горошка и лишь доказывали, что он производится в Голштинии, в чем у Финеаса и так не было сомнений. Опрос шел чрезвычайно медленно: показания давались на немецком языке и должны были переводиться на английский. К тому же работу значительно затруднял один из членов комитета, который, к несчастью, знал немецкий и с видимым удовольствием щеголял им перед собратьями-депутатами, проявляя живой интерес к сельскому хозяйству Голштинии в целом. А поскольку председатель комитета немецкого не понимал, остановить указанного джентльмена и объяснить, что его вопросы не относятся к делу, было затруднительно.
На протяжении всего дня Финеас безостановочно обдумывал постигшую его напасть. Что ему делать, если ужасный человек примется ходить к нему раз или два в неделю? Разумеется, денежный долг существовал, это нужно было признать. Да, посетитель, без сомнения, крючкотвор и выжига и, по всей вероятности, выкупил вексель досрочно за полцены, тем не менее по закону Финеас обязан был выплатить указанную сумму. Как член парламента, он был защищен от ареста депутатской неприкосновенностью. О ней наш герой думал часто, и от таких мыслей на душе становилось еще тяжелее. Ведь про него скажут, будто он поручился в том, чего заведомо не мог выполнить, лишь потому, что ему ничего не грозило. И разве это далеко от истины? Он действительно чувствовал, что, подписывая вексель, в какой-то степени осознавал свое привилегированное положение, и в этом осознании уже было нечто бесчестное. Но какая польза от неприкосновенности, если ему будут досаждать ежечасно? Посетитель намеревался прийти снова через день или два; когда он предложил назначить время, Финеас не осмелился отказать. И как теперь этого избежать? Оплатить вексель было совершенно невозможно. Посетитель сказал – и наш герой поверил, – что Фицгиббон заплатить не сможет. Но Фицгиббон был сыном пэра, в то время как сам Финеас был всего лишь сыном сельского врача! Уж верно, Фицгиббон должен постараться и все уладить, как бы ему ни было трудно. Увы, увы! Финеас достаточно знал о мире, чтобы понимать: надеяться на подобное напрасно.
Он спустился из комнаты, где заседал комитет, в палату общин, поужинал и оставался там до восьми или девяти вечера, но Фицгиббон так и не пришел. Финеас отправился в Реформ-клуб, но не застал друга и там. И в клубе, и в палате многие заговаривали с ним о вчерашних прениях, удивляясь, в частности, что он не выступил, и тем самым лишь усугубляя его страдания. Финеас видел мистера Монка, но тот шел под руку со своим коллегой, мистером Паллизером, и Финеасу оставалось лишь поприветствовать их. Ему показалось, будто мистер Монк кивнул ему очень холодно. Быть может, холодность нашему герою лишь почудилась, но факт оставался фактом: мистер Монк ограничился кивком. Финеас решил, что расскажет старшему товарищу правду и, если в ответ тот решит с ним поссориться, не станет ничего предпринимать для возобновления дружбы.
Из Реформ-клуба Финеас отправился в «Шекспир», клуб поменьше, куда входил Фицгиббон и мечтал войти сам Финеас. Он знал, что его друг проводит там время, когда желает отдохнуть и повеселиться. В клубе «Шекспир» любой мог делать что пожелает. Говорили, что там нет ни политики, ни моды, ни чопорности, ни правил; впрочем, это едва ли было правдой. Все называли друг друга по имени, и члены клуба могли курить в любой из комнат. Те, кто не состоял в «Шекспире», считали его раем на земле, те, кто состоял, называли его приятнейшим уголком ада. Швейцар сказал, что мистер Фицгиббон наверху. Финеаса провели в комнату для гостей, куда через пять минут спустился его друг.
– Идем со мной в Реформ-клуб, – сказал наш герой.
– Черт возьми, старина, у меня партия в вист в самом разгаре.
– Ко мне приходили из-за того векселя.
– Кто, Кларксон?
– Да, Кларксон.
– Не думай о нем, – заявил Фицгиббон.
– Вздор! Я не могу о нем не думать. Он вернется во вторник утром.
– Не принимай его.
– Как я могу его не принять?
– Скажи, чтобы его не пускали.
– Он назначил время. И сказал, что не оставит меня в покое. Он меня с ума сведет, если не уладить это дело.
– Все будет улажено, старина. Я займусь этим. Займусь и напишу тебе. А сейчас прости, меня ждут. Я все устрою.
Шагая домой, Финеас вновь от всего сердца пожалел, что ушел от мистера Лоу.
Глава 22В доме леди Болдок
В середине марта леди Болдок приехала из Баддингема в Лондон. По словам Вайолет Эффингем, сделала она это вопреки собственным предпочтениям, в ответ на пожелания друзей и родственников: те, как намекала мисс Эффингем, единодушно мечтали, чтобы леди Болдок оставалась в Баддингем-парке, но имели неосторожность эти пожелания выразить. Посему указанная леди не замедлила подвергнуть себя большим неудобствам и в марте явилась в Лондон.
– Густавус сойдет с ума, – сказала Вайолет леди Лоре, имея в виду нынешнего лорда Болдока, которому леди Болдок, тетушка мисс Эффингем, приходилась матерью.
– Почему лорд Болдок не снимет собственный дом? – спросила леди Лора.
– Разве ты не знаешь, дорогая, как сильно у нас в Баддингеме любят деньги? Нам не по душе, когда нас раздражают и выводят из себя, но это все же лучше, чем содержать два дома.
Самой Вайолет преждевременный приезд леди Болдок повредил весьма: ей пришлось переехать с Гросвенор-плейс в дом тетушки на Беркли-сквер. «Ты так любишь жить в Лондоне, что мы с Августой решили не дожидаться Пасхи», – написала ей леди Болдок.
– Поеду теперь к ней. Я пока не решила, что делать дальше, – сказала Вайолет подруге.
– Выходи замуж за Освальда и станешь сама себе хозяйкой.
– Я намерена стать сама себе хозяйкой, не выходя за него, хотя пока не уверена, как лучше это устроить. Думаю обзавестись собственным домиком, и пусть весь свет говорит что хочет. Едва ли меня удастся признать сумасшедшей.
– Не удивлюсь, если люди попытаются, – сказала леди Лора.
– Это единственный способ мне помешать. Но пока я в раздумьях, так что буду послушной девочкой и поеду к тете.
Мисс Эффингем переехала на Беркли-сквер, и Финеаса Финна представили леди Болдок. Он часто бывал на Гросвенор-плейс и виделся с Вайолет. Мистер Кеннеди каждую неделю устраивал званые ужины, на которые приходили все, кому удавалось получить приглашение. Финеаса приглашали не раз. Несмотря на свои невзгоды, он нередко ужинал в гостях и пользовался в этом отношении большой популярностью. Финеас умел говорить, когда нужно, и притом не слишком много, обладал приятными манерами и внешностью и уже снискал в Лондоне определенное положение. Из тех, кто был с ним накоротке, почти никто не знал, откуда он, кто его родители или на что он живет. Член парламента, друг мистера Кеннеди, большой приятель мистера Монка, хотя ирландцы обычно держатся порознь, – он был тем самым гостем, кого прилично позвать к себе в дом. Кто-то говорил, будто он кузен лорда Брентфорда, кто-то – что он с детства дружен с лордом Чилтерном. Как бы то ни было, его принимали в обществе, и даже леди Болдок удостоила его приглашения.
Тетушка Вайолет устраивала званые вечера. Люди приходили к ней, проводили полчаса за разговорами, стоя в комнатах и на лестнице, и откланивались. В марте в столице еще не наступило столпотворение, и все же у леди Болдок гостей было всегда достаточно, чтобы показать: вечера пользуются успехом. Почему к ней ходили, я объяснить не могу, однако существуют дома, куда – без всяких видимых причин – ходят все. Финеас получил маленькую карточку с приглашением и стал частым гостем.