– Лошадь убилась?
– Пришлось ее добить: она сломала плечо.
– Как же хорошо, что вы были с ним, и как хорошо, что не расшиблись сами!
– Едва ли мы оба могли расшибиться в одном и том же месте.
– Но все могло случиться с вами. Так вы считаете, опасности нет?
– Ни малейшей, если верить доктору. Охотиться в этом году он больше не сможет, и ему там весьма одиноко. Я поеду к нему снова через несколько дней и постараюсь перевезти его в город.
– Прошу, непременно перевезите. Если он будет лежать в отцовском доме, графу Брентфорду придется с ним увидеться.
Финеас прежде об этом не думал и теперь решил, что мисс Эффингем, вероятно, права.
Рано поутру на следующий день он увиделся с мистером Бансом и употребил все свое красноречие, чтобы удержать добропорядочного горожанина от участия в уличных беспорядках. Но все было безуспешно.
– Какую же пользу вы надеетесь этим принести, мистер Банс? – спросил наш герой, возможно, несколько свысока.
– Добиться своего, – ответил тот.
– Это чего же?
– На этот раз – того, чтобы в правительственный закон внесли тайное голосование.
– И вы ожидаете, что поспособствуете этому, выходя на улицы вместе с лондонским сбродом и протестуя против законной власти? Неужто вы верите, что закон о тайном голосовании примут быстрее из-за того, что вы подвергаете себя опасностям и неудобствам?
– Тут ведь как, мистер Финн. Может, в море и не прибавляется воды от того, что в него впадает речка Пиддл с полей Дорсетшира, зато воды всех речек вместе составляют океан. Я сделаю что могу. Это мой долг.
– Ваш долг как уважаемого гражданина и семьянина – оставаться дома.
– Если б так думал каждый, у кого есть семья, то на улицах и впрямь остался бы только сброд. И что бы с нами тогда было? Что бы нам сказало правительство? Если каждый уважаемый гражданин выйдет сегодня вечером, мы получим тайное голосование до конца сессии, а если никто не выйдет, так не получим вовсе. Разве нет? – Финеас не желал лицемерить и не готов был найти сразу доводы против этого утверждения. – А если так, то ясно, что нужно делать, – торжествующе заключил Банс. – Надобно идти, будь у тебя хоть две семьи на шее.
И он действительно пошел.
Петицию должны были подавать в шесть часов, но толпа, желавшая увидеть, как документы вносят в Вестминстерский дворец, начала собираться уже к полудню. Позже говорили, что многие дома в окрестностях были заполнены солдатами, но если и так, они не показывались. В течение вечера в парк Сент-Джеймс действительно подошли три или четыре гвардейские роты, которые были принуждены иметь дело с беспорядками, потому что многие от Вестминстерского дворца направились именно этим путем. Полицейским, которых во дворе Вестминстера было полным-полно, приходилось нелегко весь день; позже многие сочли, что лучше бы шествие с подачей петиции дозволили в среду, потому что шествие, кто бы его ни составлял, по своей природе подразумевает порядок. Теперь порядка не было никакого. Подача петиции продолжалась полдня. Говорили, будто для перевозки полного документа потребовалось пятнадцать экипажей, хотя в действительности листы с подписями внесли в здание парламента четыре человека. С четырех до шести часов пополудни войти в палату общин через Вестминстерский дворец было никак невозможно – приходилось обходить вокруг аббатства: у церкви Святой Маргариты и памятника Каннингу толпились люди. В пять часов по Парламент-стрит стало невозможно проехать, с того же часа и вплоть до восьми не было никакого движения и по мосту. Позже вечером толпа выросла, распространившись до Даунинг-стрит и здания казначейства, и к утру вокруг новых правительственных зданий были снесены все ограждения. Пострадали также окна некоторых нелюбимых народом членов парламента, чьи дома располагались поблизости. Особенно не повезло одному джентльмену, который, к своему несчастью, имел дом на Ричмонд-террас и якобы утверждал, будто тайное голосование – прибежище трусов: ему не только разбили окна, но и разгромили булыжниками мебель и зеркала. Мистера Майлдмэя сильно критиковали – впрочем, в конечном счете неизвестно, что случилось бы в среду и не закончилось ли бы все еще хуже. Мистер Тернбулл, например, уверял, что тогда людей собралось бы куда больше.
Мистер Майлдмэй внес предложение о принятии своего законопроекта во втором чтении и произнес речь. Он говорил, зная, что здание парламента окружено толпой, и я полагаю, что этот факт усилил эффект его выступления – во всяком случае, безусловно, дал ему возможность апеллировать к происходящему. В некоторые моменты голос премьер-министра непритворно дрожал, но чувство это, хоть и искреннее, было того рода, что опытный оратор может вызвать по своему усмотрению и для собственной выгоды. Мистер Майлдмэй, человек уже пожилой, не покладая рук служил своей стране многие годы и был известен честностью и преданностью отечеству. Пусть злопыхатели и утверждали, будто рука его недостаточно тверда для власти, а заслуги ничтожны, – в этот вечер все отдавали должное его достоинствам. Стоило его голосу дрогнуть, весь зал вскакивал на ноги и рукоплескал. Что именно мог говорить в описанной ситуации премьер-министр от партии вигов, мои читатели могут вообразить без дальнейших пояснений. Сам законопроект уже зачитывался ранее; подразумевалось, что сторонники либералов с большинством предложенных изменений согласны – их возражения должны были ограничиться вопросом о тайном голосовании. Тем не менее до сих пор не было ясно, станут ли мистер Тернбулл и его сторонники голосовать против второго чтения или примут законопроект как есть, заявив о намерении добиваться прочих изменений отдельно. То, что большая группа консерваторов выступит против, также не вызывало сомнений, но мистер Майлдмэй не считал нужным сейчас обращать к ним столько доводов, сколько обратил бы в ином случае – если бы вокруг Вестминстерского дворца не бушевала толпа. Вероятно, он считал, что эта же толпа может помочь ему в борьбе со старыми врагами – тори. Когда премьер-министр завершил речь заявлением, что ни в коем случае не стал бы под конец омрачать свою политическую карьеру поддержкой тайного голосования – пусть даже народ, за чьи права он боролся всю жизнь, проник бы сюда и попытался принудить его силой, – со скамеек оппозиции вновь раздались аплодисменты. Мистер Добени в этот момент начал опасаться, как бы из партийной упряжки тори не вырвались некоторые молодые скакуны. Лидер консерваторов всегда с большим достоинством старался отмежеваться от мистера Тернбулла и его тактики, но при этом также осознавал, что мистер Тернбулл со своей уличной толпой и нашумевшей петицией может быть весьма полезен в нынешней схватке с мистером Майлдмэем. Думаю, мистер Добени привык смотреть на политическое противостояние именно так – как на своеобразную дуэль, поединок с лидером другой партии, и в этом случае уместно было принять любую предложенную помощь.
Мистер Майлдмэй говорил немногим больше часа, и в половине восьмого слово для ответа взял мистер Тернбулл. Это было ожидаемо, поэтому никто из депутатов не покидал своего места, хотя мистер Тернбулл не отличался краткостью, а в это время суток обычно есть чем заняться. Вскоре намерения выступающего в отношении билля во втором чтении стали ясны.
– Как я могу, – сказал он, – поддержать столь незначительные реформы, когда прямо в эту минуту за тонкими стенами этой палаты страна устами пятидесяти тысяч моих сограждан требует реформ совсем другого масштаба? Почтенный оратор сказал нам, что никогда не поддастся попыткам толпы его запугать. Я вовсе не уверен, что у него есть основания говорить о запугивании. Никто не обвинял этого достопочтенного джентльмена в политической трусости. Но, раз уж он завел об этом речь, я последую его примеру. Я также не поддамся попыткам запугивания со стороны подавляющего большинства, которое на прошлой неделе проголосовало в палате против желаний народа. Я не поддержу ни одну попытку значительной реформы, если она не будет включать в себя положения о тайном голосовании.
Так мистер Тернбулл бросил оппоненту фигуральную перчатку.
Он говорил два часа, после чего прения отложили до понедельника. Предложение об этом внес независимый депутат, о котором было известно, что он намерен поддержать правительство. Мистер Тернбулл сразу же согласился. Принятие закона не требовало большой спешки, лучше было дать волнению утихнуть. Мистер Майлдмэй уже показал свою стойкость, предложив принять законопроект во втором чтении, да и прений хватило, учитывая ответную речь мистера Тернбулла, тем более с такой аудиторией едва ли не в пределах слышимости. Палата опустела мгновенно. Депутаты пожилые и осторожные покидали здание через выход для пэров. Молодые шли прямо в толпу через Вестминстерский зал и в течение следующего часа проталкивались сквозь простолюдинов. Финеас, выйдя вместе с Лоренсом Фицгиббоном, увидел у входа карету мистера Тернбулла, окруженную десятком полицейских.
– Надеюсь, он попадет домой не раньше полуночи, – сказал Финеас.
– Он все понимает, – ответил Лоренс. – Он хорошо поел в три, перед тем как выйти из дома, а в экипаже у него, если поискать, найдется запас сэндвичей и хереса. Он знает, как справляться с издержками популярности.
В это самое время беднягу Банса нещадно пихали в толпе рядом с каретой мистера Тернбулла. Финеас и Фицгиббон, выбравшись из здания, постепенно продвигались к Парламент-стрит. Мистер Тернбулл шел по залу заседаний вслед за ними, явно наслаждаясь овациями, которыми его встречали. Он, несомненно, поступал дурно – этот экипаж у входа сильно повредил его репутации на долгое время. Рядом с каретой, которую охраняли двенадцать полисменов, мистер Тернбулл обнаружил множество поклонников, стремившихся пожать ему руку. Среди них был и преданный мистер Банс. Полиция, однако, считала, что мистера Тернбулла следует защищать даже от сторонников, и никому не давала к нему притронуться, словно он был в этот момент не народным любимцем, а ровно наоборот. Впрочем, и сам виновник торжества, осознав, сколько вокруг людей, слыша шум и буквально чувствуя дыхание толпы, поспешил скрыться внутри экипажа, громко сказав лишь несколько слов: «Благода