рю, друзья. Надеюсь, вы добьетесь выполнения своих справедливых требований». Он не остановился, чтобы поговорить, и едва ли мог это сделать, потому что полицейские явно спешили. Экипаж тронулся с черепашьей скоростью, но там, где он до этого стоял, готова была завязаться крупная потасовка.
Банс – как и другие сторонники реформ, столь же пылкие и добропорядочные – очень хотел пожать руку своему герою. Полицейские, однако, были непреклонны в своем стремлении удалить мистера Тернбулла с места событий. Мистер Банс, твердо уверенный в своем праве обменяться рукопожатием с любым джентльменом в Вестминстерском дворце, который на это согласится, был раздосадован помехами и выразил бурное недовольство. Лондонский полисмен посреди уличных выступлений отличается редкостным терпением. Пока он не сталкивается с сопротивлением политическим, никакие посягательства на его особу не способны вывести его из себя. Ему платят за то, чтобы он делал грубую работу среди грубых людей, и он стойко сносит их тычки. Однако при этом он ощущает себя инструментом диктатуры, противостоящим движению за гражданские права, и нипочем не потерпит того, что называет длинным языком. Сбейте его с ног – и он глазом не моргнет, но произнесите слова «хабеас корпус» [21], и он приложит все силы, чтобы вас арестовать. В целом побуждения его правильны: человек, который говорит о «хабеас корпус» во время политических волнений, способен причинить куда больше вреда, чем можно нанести, сбив с ног полисмена. Но к отдельному человеку таким образом легко отнестись несправедливо – что, полагаю, и произошло при аресте мистера Банса. Жена продемонстрировала недюжинное знание его характера, предсказывая, что «коли начнут вязать людей, так его возьмут непременно».
Банса взяли под стражу вместе с несколькими другими такими же, как он, добропорядочными людьми, которые не имели злого умысла, но считали, что их долг – проявить свои политические взгляды, пусть и ценой некоторых жертв. Их отвели во временную камеру под часовой башней.
– Арестуйте меня – и пожалеете! – с возмущением воскликнул Банс.
– Так и сделаем, – ответил задержавший его сержант.
– Я ничего не нарушал.
– Нарушали, когда досаждали моим людям. Я видел.
– Никому я не досаждал, – возразил Банс.
– Прекрасно, вот завтра все судье и расскажете.
– Что же, вы меня всю ночь продержите? – спросил Банс.
– Боюсь, что так, – было ему ответом.
По натуре не слишком разговорчивый, Банс смолчал, но в сердце своем поклялся отомстить. Ближе к полуночи его отвели в обычный участок, откуда он смог отправить весточку жене.
– Банса повязали, – произнесла она тоном трагической королевы и оскорбленной жены одновременно, едва Финеас вошел за полночь в дом, открыв дверь своим ключом.
В конце концов, однако, возобладали интонации более жалостные – голос женщины, чей возлюбленный попал в беду.
– Так я и знала, что это случится, мистер Финн. Ведь я же говорила! И что теперь делать? У него, поди, и крошки во рту не было с тех пор, как из дома вышел, а что до пива, так он и не думает о нем никогда, пока сама на стол не поставлю. Всегда хватают самых лучших, проклятые полицейские! То-то я недоброе и чуяла.
Финеас постарался утешить ее как мог и пообещал рано утром пойти в полицейский участок и похлопотать за Банса. Едва ли тот попал в серьезные неприятности, хоть и был неправ, отправившись к парламенту.
– Так ведь там и вас могли повязать, как его, – возразила миссис Банс.
Финеас объяснил, что находился там по долгу службы.
– А все равно могли. Ведь и Банс ничего дурного не делал, а вот что случилось, – заключила хозяйка.
Глава 26Первая речь
На следующий день, в субботу, Финеас ранним утром явился в полицейский участок в Вестминстере, чтобы защитить интересы своего квартирного хозяина. Задержанных во время беспорядков было много, и нашему герою было нелегко привлечь внимание к делу мистера Банса, несмотря на добропорядочность последнего и собственное положение депутата. Арестантов приводили к мировому судье группами, но, поскольку солдат в парке помяли, а окрестностям Даунинг-стрит был нанесен значительный ущерб, протестовавшие навлекли на себя всеобщее негодование, и судьи склонялись к суровым мерам. Если приличные люди решаются выходить на улицы в такой компании и попадают в неприятности, они должны нести всю тяжесть последствий. В течение субботы и воскресенья росло и возмущение, вызванное поступком мистера Тернбулла. История о его экипаже получила широкую огласку, и его называли теперь бесчинствующим демагогом, ищущим дешевой популярности. Вместе с тем стало складываться и общественное мнение в отношении тех, кому во время беспорядков досталось от полиции: «Так им и надо». Все это привело к тому, что мистера Банса оставили в участке до понедельника. В воскресенье миссис Банс впала в истерическое состояние и уверилась, что ее мужа посадят в тюрьму пожизненно. Бедный Финеас провел с ней весьма беспокойное утро. При каждом приступе горя хозяйка бросалась к нему на грудь – фигурально, а то и буквально, в зависимости от накала обуревавших ее чувств, – и твердила, что дети ее непременно умрут от голода, а ее саму найдут в реке под мостом. Финеас, обладая мягким сердцем, прилагал все силы, чтобы ее утешить, и довел себя наконец до праведного депутатского гнева на произвол полиции и судейских.
– Они позволяют себе все, что хотят, стоит им возомнить, будто на их стороне общественное мнение, – сказал он Баррингтону Эрлу, который подлил масла в огонь, заявив, что кратковременное заключение таким, как Банс, только на пользу:
– Если мы не будем держать толпу в узде, она станет держать в узде нас.
Финеасу не пришлось на это отвечать, но про себя он решил, что в душе Баррингтон Эрл не больший либерал, чем мистер Добени: «Он в партии вигов по праву рождения и потому, что всегда получал от них жалованье. Вот и вся история его убеждений!»
В воскресенье днем Финеас отправился к лорду Брентфорду на Портман-сквер, намереваясь поговорить о лорде Чилтерне, а также, если получится, убедить его как члена кабинета министров принять участие в крестовом походе против судейских. Финеас также надеялся встретить там леди Лору Кеннеди. Он уже знал, что по воскресеньям ее нельзя навещать дома; собственно, об этом она сказала ему прямо. Но он также понимал, хоть об этом вслух и не говорилось, что она в душе противится этой воскресной тирании и хотела бы избегать ее, когда возможно. Теперь она пришла поговорить с отцом о брате и привела с собой Вайолет Эффингем; после церкви они прогулялись по парку и собирались вернуться таким же образом. Мистер Кеннеди избегал по воскресеньям закладывать экипаж, и против этого его жена не возражала.
Финеас как раз получил письмо от хирурга из Стэмфорда – состояние больного было благоприятным.
– Доктор говорит, что его лучше не перевозить еще месяц, – сказал наш герой. – Но это ничего не значит. Они всегда такое советуют.
– Не лучше ли оставить его там, где он есть? – спросил граф.
– Ему не с кем даже поговорить, – возразил Финеас.
– Я бы хотела быть рядом с ним, – сказала леди Лора.
– Это, конечно, исключено, – заметил граф. – В гостинице его знают. Уверен, ему лучше остаться там. Не думаю, чтобы здесь ему было удобно.
– Ужасно быть запертым в комнате, когда вокруг нет ни души, кроме прислуги, – проговорила Вайолет.
Граф нахмурился, но промолчал. Всем было ясно: уверившись, что жизнь сына вне опасности, он решил нипочем не выказывать и тени отцовской нежности.
– Я так надеюсь, что он приедет в Лондон, – продолжала Вайолет, которая не боялась графа и не намерена была сдаваться.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь, дитя мое, – сказал лорд Брентфорд.
После такого рассчитывать, что граф проникнется сочувствием к задержанным смутьянам, не приходилось. Он был мрачен, сердит и ни в какую не желал участвовать в беседе на злободневную тему. Вайолет Эффингем заявила, что ей безразлично, сколько Бансов будет арестовано и как надолго, добавив, однако, что желала бы оказаться в заключении и самому мистеру Тернбуллу. Леди Лора была несколько мягче и снизошла до того, чтобы выразить сожаление об участи мистера Банса, но Финеас понимал, что снисходительность ее относилась не к предмету разговора, а к его собственной особе. Мистер Тернбулл и все, с ним связанное, в этот момент вызывали у верхушки общества такое негодование, что никто не стал бы сочувствовать мистеру Бансу со товарищи, даже если бы их продержали за решеткой целую неделю.
– Таким, как мистер Банс, конечно, приходится нелегко, – сказала леди Лора.
– Отчего же мистер Банс не мог сидеть дома и заниматься своим делом? – возразил граф.
Финеас провел оставшуюся часть дня в одиночестве и принял решение, что непременно выступит в палате общин по время предстоящих дебатов. Прения должны были возобновиться в понедельник; он возьмет слово так скоро, как будет возможно. Речь он не станет готовить заранее, определенно нет, – на сей раз он полностью положится на вдохновение. При прошлой попытке он нагружал память подготовкой, и бремя оказалось непосильным: он так и не решился говорить, чувствуя, что не может справиться с двойной задачей – отвечать затверженный урок и впервые обращаться к парламенту. Теперь он не станет заучивать ничего. Предмет речи и так занимает все его мысли. Он поддержит законопроект мистера Майлдмэя со всем доступным ему красноречием, но обратится к самому премьер-министру, министру внутренних дел и правительству с призывом не преследовать лондонцев за то, что те желают блага, которое мистер Майлдмэй не считает своим долгом им предоставить. Финеас надеялся, что мысли и слова придут к нему сами – в прежние времена на дебатах Дублинского дискуссионного клуба он не испытывал недостатка ни в том ни в другом. Если же такой недостаток возникнет сейчас, то лучше ему вовсе отказаться от политики и наконец вернуться к мистеру Лоу.