– Есть двое колеблющихся, – говорил он. – Если один проголосует за, а другой против либо оба не станут голосовать вовсе, то палата разделится поровну.
Однако мистер Роби, парламентский организатор консерваторов, был совершенно уверен, что один из этих джентльменов пойдет в его лобби, а другой – не пойдет в лобби мистера Ратлера. Я склонен думать, что мистер Роби пользовался бóльшим доверием, чем мистер Ратлер, и среди охотников до пари партия консерваторов стала считаться фаворитом. Все ставки, однако, проиграли, так как голоса в итоге разделились поровну. Спикер отдал решающий голос в пользу правительства. Второе чтение состоялось, но законопроекту, разумеется, предстояло увязнуть намертво. Мистер Роби заявил, что даже мистер Майлдмэй не сможет сделать ничего, имея на своей стороне только голос спикера. Премьер-министр, несомненно, понимал, что законопроект обречен с того момента, когда мистер Тернбулл отказался его поддерживать, но не мог отозвать его под давлением последнего, не уронив достоинства.
Финеас всю неделю был чрезвычайно занят. Дважды он посещал заседания, посвященные консервированному горошку, но еще больше времени проводил в редакции «Гласа народа». Банс был тверд в своем намерении подать иск против полиции и готов был потратить на это все сбережения, упрекая в мелочности жену, которая в присутствии Финеаса умоляла мужа бросить это безнадежное дело. Миссис Банс, заливаясь горючими слезами, поведала любимому жильцу, что уже не надеется найти на этом свете утешение:
– Вот что я вам скажу: будь прокляты эти реформаторы! И парламента нам никакого не надо! К чему все эти голосования, когда от них только ругань и сплошное разорение?!
Финеас отнюдь не поощрял своего квартирного хозяина в его сутяжнических настроениях, советуя, напротив, поберечь деньги и оставить борьбу за справедливость «Гласу народа», где она, по крайней мере, не будет обходиться так дорого. Но Банс, хотя и радовался вниманию прессы, настаивал на судебном иске. К тому же он, увы, склонен был смотреть в рот мистеру Квинтусу Слайду, который, боюсь, был другом куда худшим и подзуживал его за спиной у Финеаса.
Наш герой отправился с Бансом к мистеру Лоу, который уже был знаком с достойным переписчиком и теперь дал ему чрезвычайно разумные советы.
– Думали ли вы, мистер Банс, чего желаете добиться? – спросил адвокат.
Тот заявил, что да, думал, и пришел к выводу: его цель – восстановить справедливость.
– Получив денежное возмещение? – уточнил мистер Лоу.
Нет, возмещения мистер Банс не искал. Справедливость будет восстановлена, когда накажут виновного.
– Значит, вы хотите поквитаться? – последовал новый вопрос.
Нет, настаивал собеседник, дело не в мести.
– И не должно быть, – продолжал юрист, – ведь если полисмен и превысил полномочия, то не из личной неприязни к вам.
– Я желаю поставить их на место, – сказал мистер Банс.
– Верно. Поэтому о таких случаях пишут в газетах и говорят в парламенте – чтобы на них обратил внимание министр внутренних дел. Благодарение богу, в Англии это редкость.
– Станет не редкостью, ежели не будем смотреть в оба, – не сдавался переписчик.
– Мы смотрим в оба. Следим очень внимательно. Но едва ли можно добиться большего, подавая иск против одного человека, чье поведение к тому же одобрил мировой судья. Если вы хотите известности, мистер Банс, и вас не тревожат расходы или кто-то готов их оплатить, тогда, конечно…
– Некому за это платить, – проворчал тот, начиная злиться.
– Ну что ж, на вашем месте не стал бы платить и я, – заключил мистер Лоу.
Тем не менее отговорить Банса от его намерения было невозможно. Выйдя на улицу вместе с Финеасом, он отозвался о мистере Лоу с превеликим негодованием:
– Конечно, откуда ему знать, что такое патриотизм! Еще будет говорить мне про известность! Вечно они так. Ежели кто болеет душой за общественное благо, так это, мол, все амбиции. Мне никакая известность не нужна. Я хочу честно зарабатывать себе на хлеб и чтобы никто меня не трогал, когда я занимаюсь своим делом. А налоги я плачу для того, чтобы полиция жуликов ловила, а не хватала порядочных людей и не держала их сутками только за то, что те были в своем праве.
После этого Банс, к большому урону для переписной мастерской, отправился к своему стряпчему, а Финеас наведался в редакцию «Гласа народа». Там он написал о деле Банса передовицу, за которую ему должны были заплатить гинею. В конечном счете выходило, что с «Гласом народа» иметь дело куда выгоднее, чем с парламентом. Однако мистер Слайд и другой джентльмен из той же газеты, куда старше годами, который назвался редактором, очень желали избавить Финеаса от его еретических взглядов на тайное голосование. Не то чтобы их волновали его личные убеждения, но когда Финеас попытался спорить, редактор быстро положил этому конец:
– Мы здесь за тайное голосование, мистер Финн.
По мнению этого джентльмена, Финеас весьма пригодился бы «Гласу народа», если бы стал их единомышленником. Наш герой твердо заявил, что это невозможно, и потому был принужден ограничиться в своих статьях теми предметами, в которых был согласен с мнением газеты. Он написал вторую статью, и редактор счел, что, несмотря на отсталые взгляды в отдельных вопросах, он слишком полезен, чтобы с ним расстаться. Член парламента нынче уже не имеет того положения, что раньше, и все же эта приписка после фамилии по-прежнему добавляет обладателю внушительности в глазах всего мира. Стоит вам стать депутатом – пусть даже вы представляете всего лишь местечко Лофшейн, – и вот уже разнообразные печатные органы вроде «Гласа народа», так же как и всевозможные компании с ограниченной и неограниченной ответственностью, счастливы свести с вами знакомство. Финеас написал статью, пообещал зайти снова – и дело пошло. Мистер Квинтус Слайд продолжал убеждать его в необходимости «рупера», и Финеас начал привыкать к этому выговору, который сперва так резал ему слух. Он обнаружил, что его новый знакомец тоже имеет намерения в будущем попасть в «парламен».
– Я смотрю на парламен как на устрицу, а это – мой меч, – заявлял журналист, потрясая старым гусиным пером. – И я чувствую, что вполне мог бы преуспеть. Ей-богу. Что там нужно-то? Только кураж – чтоб поджилки не тряслись, когда на тебя смотрит сотня человек.
Финеас спросил, от какого округа он предполагает баллотироваться, на что мистер Слайд ответил, что определенных планов у него нет. Впрочем, по его словам, вскоре – не позднее следующей сессии – многие депутатские места должны были перераспределить, высвобождая небольшие местечки-боро из-под влияния местных аристократов. Мистер Слайд привел в пример Лафтон. Финеас вспомнил о Солсби, о графе, о леди Лоре и Вайолет – и ушел прочь с отвращением. Неужто тихий городок, прильнувший к стенам Солсби, осквернит своим присутствием мистер Квинтус Слайд? Не лучше ли, чтобы все оставалось как прежде?
В последний день прений около четырех часов на Финеаса обрушилось еще одно ужасное несчастье. С самого полудня он присутствовал на обсуждении консервированного горошка и на этот раз задал офицерам интендантской службы несколько каверзных вопросов о капусте и картофеле, а также поинтересовался, правда ли, что на одном из военных кораблей офицеры постоянно едят консервированную спаржу, в то время как матросам не дают даже фасоли. Боюсь, нашего героя подстрекал мистер Квинтус Слайд, и Финеас высказывался довольно резко. Впрочем, едва ли это имело большое значение: обстановка и без того была весьма накаленной. Консерваторы в комитете, которые и требовали расследования, не колеблясь обвиняли во всех смертных грехах офицеров – тех самых, кого считали бы своим долгом поддержать и всеми силами поддерживали бы, будучи у власти. В три сорок пять последнего в тот день свидетеля отпустили, чтобы члены комитета успели занять места в палате общин, и все поспешили вниз, желая поспеть до начала молитвы. Там Финеаса взял за рукав Баррингтон Эрл, чтобы поговорить о грядущем голосовании. Они стояли перед входом в зал заседаний, почти в центре коридора, где во множестве толпились депутаты, – место это, как знают частые посетители парламента, является «священной землей», на которую не должны ступать посторонние. Наш герой собирался уже отвечать Эрлу, когда почувствовал прикосновение к локтю. Обернувшись, он увидел мистера Кларксона.
– Насчет векселя, мистер Финн, – проговорил этот страшный человек, вертя шеей в белом платке. – Я погляжу, дома вас не застать.
Подошедший полисмен принялся учтиво, но непреклонно объяснять мистеру Кларксону, что тот не может здесь стоять и должен отойти в уголок.
– Знаю, – ответил визитер, повинуясь указаниям. – Знаю, уж конечно. Но что делать, когда джентльмен не желает принять вас дома?
Он безропотно ретировался, не давая полицейскому повода для дальнейшего вмешательства, но говорил при этом весьма громко, и стоило гулу голосов на мгновение стихнуть, как мистера Кларксона услышали два десятка других депутатов. Финеас, конечно, обладал неприкосновенностью, но ростовщик делал все, чтобы эта привилегия стала совершенно бесполезной.
Перенести такое было тяжело. Настоящего виновника – сына пэра и лорда казначейства с тысячей фунтов жалованья в год – никто не преследовал. Финеас же никогда в жизни не брал ни пенни ни у кого, кроме отца, и хотя в этот момент, без сомнения, имел некоторые долги, никто из кредиторов не был на него зол. По меркам светского общества он был совершенно чист – если не считать векселя, подписанного за друга. Финеас оставил Баррингтона Эрла у входа и, побагровев до самых ушей, поспешил в зал. Он поискал там Фицгиббона, но тот еще не пришел, хотя, несомненно, намеревался быть на голосовании. Финеас решил, что не даст приятелю уйти, не поговорив с ним по душам.
В тот вечер прозвучало несколько превосходных выступлений. Про речь мистера Грешема, в частности, говорили, что она не будет забыта, пока в Британии живо искусство красноречия. В ней он язвительно высмеивал мистера Тернбулла, обвиняя в предательстве интересов народа, защитником которого тот себя объявил. Мистер Тернбулл принял упрек с совершенным равнодушием. Мистер Грешем прекрасно знал, что никакие слова не смогут задеть оппонента, тем не менее слова эти могли повлиять на палату общин и всю страну. Те, кто слышал эту речь, говорили, что, произнося ее, мистер Грешем сумел забыть о себе, о своей партии, о стратегии, о долгосрочных планах, даже о своей любви к аплодисментам, подчинив все единственной цели. Мистер Добени ответил ему с тем же красноречием и тем же мастерством, хотя, быть может, с меньшей пылкостью. Мистер Грешем просил поддержки у всех нынешних и будущих реформаторов. Мистер Добени заявил, что у оппонента не будет ни того ни другого: первые отвернутся от него потому, что он не достигнет успеха, вторые – потому, что не будет его заслуживать. Наконец произнес ответную речь и мистер Майлдмэй. Он поднялся с места около трех часов и воззвал к Господу – разумеется, тщетно! – чтобы его последняя попытка облагодетельствовать сограждан оказалась успешной. Как я уже успел поведать читателю, второе чтение его законопроекта состоялось благодаря решающему голосу спикера, но такая победа была равносильна поражению.