рые там оставались. Но в этом письме не было ни слова о Вайолет Эффингем, и хотя леди Лора упоминала о ней не раз в своих посланиях, она всегда делала это так, словно Вайолет была лишь одной из общих знакомых, без каких-либо намеков на то, что Финеас питает к ней чувства. Наш герой предполагал, что Вайолет, вероятно, расскажет подруге о том, что произошло в Солсби, но, если это и случилось, леди Лора проявляла незаурядную сдержанность.
Помимо этого, наш герой был несколько встревожен, когда, приехав домой, узнал, что миссис и мисс Флад Джонс на зиму уехали из Киллало. Возможно, впрочем, он тревожился бы еще сильнее, если бы младшая из этих леди была рядом, потому что считал бы своим долгом проявлять к ней внимание, а такое внимание в нынешних обстоятельствах было опасно. Ему, однако, дали понять, что Мэри Флад Джонс увезли из Киллало, потому что он поступил по отношению к ней дурно, и это обвинение его огорчало. В разгар последней парламентской сессии он получил письмо от сестры, в котором та настойчиво расспрашивала о его чувствах к бедняжке Мэри. Ответил он тогда с некоторым раздражением. Больше Барбара о ней не писала и не упоминала, когда он вернулся домой. Финеас не мог не спросить о Мэри, и тогда его вновь упрекнули – в той сдержанной и суровой манере, с которой многим из нас, наверное, пришлось столкнуться в тот или иной момент жизни.
– Я думаю, Финеас, – сказала сестра, – что лучше нам не говорить о милой Мэри. Ее здесь нет, и ты ее, верно, не увидишь, пока остаешься у нас.
– Что все это значит? – спросил Финеас, полностью все понимая.
Его сестра наотрез отказалась продолжать и больше не проронила о предмете ни слова. Мэри с матерью были во Фладборо; наш герой не сомневался, что жизнь их весьма печальна и что они были бы рады ее переменить, явись он к ним в той манере, в какой подобало после его обращения с Мэри во время прошлых встреч. Но как он мог это сделать, затеяв то, что затеял? Теперь, в Ирландии, ему казалось, что он и правда очень любит милую Мэри. Не то чтобы это была ветреность – скорее, в нем как будто уживались две личности, два разных человека: депутат английского парламента и светский модник вздыхал по Вайолет Эффингем, в то время как ирландец из Киллало был привязан к Мэри Флад Джонс. Финеас, разумеется, понимал, что на такую любвеобильность принято смотреть косо, и потому принял решение, что его долг – быть верным мисс Эффингем. Разве мог он – со своими грандиозными планами – жениться на милой Мэри? Это было невозможно. От мыслей о ней надобно отказаться. Без сомнения, ее удалили совершенно оправданно. И все же, бродя в одиночестве по берегам реки Шаннон и холмам над озером, наш герой чувствовал угрызения совести и мечтал, как откажется от места в парламенте, оставит Вайолет какому-нибудь знатному поклоннику – хотя бы лорду Чилтерну, если она того примет, – и отправится во Фладборо, чтобы, как честный человек, сделать предложение и наконец прижать Мэри к груди. Мисс Эффингем, вероятно, в конце концов его отвергнет, но Мэри, дорогая Мэри, бросилась бы к нему в объятья без тени сомнения. Милая Мэри! В своих грезах он говорил себе, что именно она – его настоящая любовь. Но, конечно, то были лишь мечты. В кармане у него лежали письма от леди Лоры Кеннеди, и они не позволяли всерьез задуматься о том, чтобы оставить парламент.
Внезапно нашему герою выпала удивительная удача. В городе Голуэй жила одна эксцентричная старушка, мисс Мариан Персс, приходившаяся теткой миссис Финн. Доктор Финн с момента женитьбы имел с этой дамой много разногласий, ибо она желала вмешиваться в его семейные дела, предполагая получить это право в обмен на грядущее наследство. Доктор этому воспротивился, и отношения между ними стали очень натянутыми. Мисс Персс была не слишком богата, но чрезвычайно ценила свои деньги. И вот она умерла, оставив своему племяннику Финеасу Финну три тысячи фунтов. Примерно столько же она завещала католической семинарии, разделив свои земные богатства поровну.
– Это лучшее, что она могла сделать, – сказал отец Финеаса. – И дар тем приятнее, что он неожидан.
Доктор теперь был весьма доволен успехами сына и более не говорил с ним о юриспруденции. Финеас той осенью и правда посвящал время учению – читал «синие книги» с парламентскими документами и труды по юриспруденции, среди которых, быть может, затесалась и пара романов; во время занятий он очень тщательно уединялся, давая понять сестрам, что в течение четырех часов его нельзя отвлекать ни звуком.
Получив наследство, он сразу же предложил отцу вернуть все деньги, которые были ему выданы сверх оговоренного содержания, но доктор отказался их брать.
– В конечном счете все сводится к одному, Финеас, – сказал он. – То, что ты взял из своей доли сейчас, ты не получишь потом. Что до моего нынешнего положения – мне лишь пришлось отложить уход на покой. Но я убежден: чем дольше человек продолжает работать, тем больше у него шансов дожить до старости.
Таким образом, Финеас вернулся в Лондон с тремя тысячами фунтов в кармане. Фунтов пятьсот он задолжал кредиторам, остальное же намеревался вложить.
В тот год было много разговоров про осеннюю сессию парламента, но мистер Майлдмэй в конце концов принял решение ее не проводить. И кто ожидал бы иного от премьер-министра, имеющего в этом вопросе хоть толику свободы? Зачем ему риск дополнительных нападок, бремя работы сверх обычного и всеобщая ненависть, которую вызовет попытка посягнуть на отдых своих друзей? Пока было непонятно, кто окажется у власти, и стрелка политического компаса металась как бешеная, указывая то на одних, то на других. Невнятные предложения о проведении осенней сессии могли быть полезны – и высказывались вполне искренне. Мистер Майлдмэй, беседуя с герцогом Сент-Банги, выразил убежденность, что вопрос о реформе нельзя откладывать даже на полгода. «Не связывайте себя обещаниями», – сказал герцог, и мистер Майлдмэй последовал его совету. Позже, уверившись, что станет премьер-министром вновь, он и правда переменил мнение и в очередной раз ощутил признательность к герцогу. В итоге лорд де Террьер потерпел неудачу, и страна могла спокойно подождать до февраля. Так и случилось – к разочарованию Финеаса Финна, уставшего от «синих книг» в своем Киллало. Разница между жизнью в Англии и жизнью дома была настолько велика, что не пресытиться последней было решительно невозможно. Финеас и правда страдал от скуки, но мужественно старался не показывать этого родителям.
В ту пору о реформе говорили постоянно, хотя сам мистер Майлдмэй и преисполнился безмятежного спокойствия. Страсти накалялись, усердно подогреваемые мистером Тернбуллом и его друзьями. В обществе наблюдалось некоторое нетерпение, но росло оно не снизу вверх, от неудовлетворенных народных масс, чтоб наконец быть выраженным тем или иным их представителем, а сверху вниз, от высших к низшим – передаваясь от самопровозглашенных политических лидеров к рабочему классу посредством печатных органов. В стране не было отчетливого ощущения, будто реформа должна обеспечить равновесие, которого без нее достичь невозможно, но вместо этого имелось понимание, что давление прессы и отдельных ораторов слишком сильно, чтобы его игнорировать, и потому частичная реформа необходима для их успокоения. Чем раньше будут сделаны уступки, тем меньшими жертвами можно будет обойтись – с этим соглашались все в обеих партиях.
Многим из тех, кто непринужденно говорил о реформе и по своей воле намеревался ей способствовать, она была ненавистна, и они сами это признавали. Мысль о ней претила не только лорду де Террьеру и большинству его единомышленников, но и многим из самых преданных сторонников мистера Майлдмэя. Взять хотя бы герцога Сент-Банги. Трудно было предположить, что такой человек может пожелать изменить порядок, столь благоприятный для него самого. Рабочие получали полное жалованье, фермеры вносили арендную плату, дюжины капиталистов плодили других капиталистов – уже сотнями. В стране все шло превосходно, кроме разве что чрезмерной любви к коммерческим спекуляциям, но с последним реформа ничего не могла поделать. Зачем же герцогу было ее желать? Что до таких людей, как лорд Брентфорд, сэр Гарри Колдфут, лорд Плинлиммон и мистер Легг Уилсон – все знали, что они выступают за реформу точно так же, как любой из нас готов был бы выступить за докторов. Услуги доктора время от времени необходимы, едва ли можно надеяться избежать их полностью, но пусть в нашей жизни их будет как можно меньше. Мистер Тернбулл, дешевая пресса и голоса самых настойчивых представителей народа ясно показывали, что пойти на какие-то уступки нужно – так давайте это сделаем и будем щедры в своих уступках. Таково было кредо многих – возможно, большинства – ведущих политиков того времени. Будем щедры или, по крайней мере, сделаем все, чтобы казаться щедрыми. Будем раздавать благодеяния, но при этом так, чтобы не дать слишком много. Экипаж катится вниз по склону. Ехать он должен, иначе никуда не доберешься, но пусть на обоих задних колесах будут тормоза. Нельзя забывать: с экипажем, спускающимся без тормозов, может случиться самое худшее.
Однако были в кабинете министров и люди, чьи представления о государственной службе отличались от стремления стать тормозом на задних колесах. Мистер Грешем был настроен серьезно – так же, как и Плантагенет Паллизер, и лорд Кантрип, этот молодой аристократ, отличавшийся необыкновенно острым умом. Мистер Майлдмэй относился к реформе настолько серьезно, насколько позволяли его возраст и ясное понимание того, кто и что подстегивало нынешние к ней призывы. Он был человеком кристально честным, искренне любящим свою страну и чрезвычайно честолюбивым, желавшим остаться в истории как государственный муж, до конца своей долгой жизни усердно работавший на благо народа, но он не верил мистеру Тернбуллу и в глубине души питал аристократическое презрение к дешевой прессе. И конечно, никто в Англии не желал реформы так искренне, как мистер Монк. Его главным принципом было предоставление политических прав народу вне зависимости от требований – и даже желаний – самого народа. «Вы же не станете спрашивать ребенка, хочет ли он учить уроки, – говорил мистер Монк, – и уж тем более не станете ждать, пока он сам начнет просить учебник». Поэтому, когда его убеждали, что призывы к реформе звучат не всерьез, что они фальшивы и подстегиваются заинтересованными лицами из корыстных побуждений, он отвечал, что реформа должна быть проведена не в ответ на призывы, а потому, что этого требуют справедливость и долг перед народом.