– А вы-то говорили, что думаете на самом деле, – тогда, когда мы стояли на склонах Лохлинтера? Разве я не права, что перемены даются вам легко? Или я уже настолько стара, что вы можете делать вид, будто те глупости – в далеком прошлом и должны быть забыты? Разве это было так давно? Вы все твердите о любви! Вот что я скажу вам, сэр: в вашем сердце любовь надолго не задерживается. Вайолет Эффингем! После нее может быть еще дюжина Вайолет, а вы и глазом не моргнете.
Она отошла к окну. Наш герой остался стоять неподвижно, совершенно потеряв дар речи.
– Уходите сейчас, – сказала леди Лора, – и забудьте все, что произошло между нами. Я знаю, вы джентльмен и сможете стереть это из памяти.
Слушая ее, Финеас ощущал главным образом, как несправедливы ее нападки, а ведь она фактически признавала, что вышла замуж за нелюбимого мужчину, желая таким образом бежать от собственной любви. Теперь она упрекала его за ветреность, за то, что он позволил себе увлечься другой, в то время как сама была повинна в грехе много более тяжком – в двуличии! И все же он не мог защищаться, обвиняя ее. Чего она ждала? Что бы она посоветовала ему там, на склонах Лохлинтера, если бы он спросил, что ему делать? Разве не велела бы обратить свои чувства к другой? Разве предложила бы обожать ее и дальше, пока она готовится к свадьбе с другим или потом, когда уже стала чужой женой? И все же теперь она упрекает его за то, что он не остался ей верен, – оттого лишь, что сама разрушила свое счастье, выйдя за того, кого не может любить!
Всего этого говорить, разумеется, было нельзя, и он, пытаясь обороняться, обратился к тому, что произошло уже после их знаменательного свидания на склоне.
– Но, леди Лора, ведь всего месяц или два назад вы сами хотели, чтобы Вайолет Эффингем стала моей женой.
– Я никогда этого не хотела. Никогда не говорила, что желаю этого. Но бывают моменты, когда мы готовы дать ребенку луну с неба, лишь бы перестал плакать.
Вновь наступило молчание.
Леди Лора заговорила первой:
– Вам лучше уйти. Я знаю, что была слишком откровенна, и, разумеется, предпочту сейчас остаться одна.
– Что, по-вашему, я должен делать?
– Делать? Мне все равно, что вы будете делать.
– Должны ли мы теперь стать чужими друг другу – из-за того, что когда-то едва не стали чем-то бóльшим, нежели друзья?
– О себе я ничего не говорила, сэр, – я лишь не могла стерпеть ваших стенаний из-за притворной любви. Вам нечего для меня сделать. Нечего. Нечего. Что вы можете? Вы мне не отец и не брат.
Не следует думать, будто в этот момент она хотела, чтобы он бросился к ее ногам. Случись такое, она наверняка осыпала бы его самыми суровыми и яростными упреками. И все же теперь ему показалось, будто он не может поступить иначе. Да, он не был ее отцом или братом и не мог быть ей мужем. И в этот самый момент, как ей было прекрасно известно, сердце его терзалось любовью к другой. Но он едва мог удержаться, чтобы не упасть перед ней на колени и не поклясться, что верен прежней любви, какой бы безнадежной, греховной, унизительной она ни была.
– Я хотел бы помочь, – проговорил он, подходя ближе.
– Помочь мне нельзя, – ответила она, сцепив руки. – Никак. Для меня нет никакого выхода, никакой надежды, никакого утешения, никакого убежища. У вас все впереди. Вы жалуетесь на сердечную рану! По крайней мере, жизнь показала, что такие раны у вас излечимы. Вы должны понимать, почему слышать ваши жалобы для меня невыносимо. Прошу, уходите сейчас.
– И мы больше не будем друзьями?
– Если дружба может существовать на расстоянии, я всегда останусь вашим другом.
Финеас ушел. По пути в министерство он был до того поглощен произошедшим, что почти не замечал ни людей вокруг, ни улиц, по которым шагал. В последних словах леди Лоры было что-то, заставившее его исподволь ощутить, что ее упреки не так несправедливы, как ему показалось вначале, и у нее есть основания презирать его. Если ее положение таково, как она предельно просто и откровенно описала нынче, то что его беды по сравнению с ее? Он утратил Вайолет, и ему было больно. Боль эта пройдет не скоро. Но, хоть Вайолет и была потеряна, наш герой не чувствовал себя в тупике. Даже в моменты самого беспросветного отчаяния он не считал, что у него нет «никакого выхода, никакой надежды, никакого утешения, никакого убежища». Тут он задумался, так ли это на самом деле для леди Лоры. Что, если мистер Кеннеди умрет? Как поступит в таком случае он сам, Финеас Финн? Не сможет ли он через лет десять или, скажем, через пять наконец преклонить колени – пусть и несколько более неуклюже, но все же с тенью прежнего пылкого чувства – перед своей самой давней, самой первой любовью?
Он был занят этими мыслями, когда у входа в Грин-парк, перед статуей герцога Веллингтона, его остановил Лоренс Фицгиббон.
– Отчего это ты не у себя в кабинете в такой час, Финн, дружище, или по крайней мере не в палате общин, или еще как-нибудь не служишь своим хозяевам? – спросил отставной чиновник.
– Служу. Я был с поручением в Марилебоне – узнать, что тамошние жители думают о Канаде.
– И что же думают о Канаде в Марилебоне?
– Ни одного человека из тысячи не заботит, будет она процветать или нет. Их волнует, чтобы она не перешла к Штатам, – хоть они и не любят канадцев, но американцев ненавидят куда больше. В Марилебоне дела обстоят примерно так – и, надо сказать, остальной мир не слишком отличается.
– Бог мой, вот прирожденный помощник статс-секретаря! А ты знаешь новости о малютке Вайолет?
– Какие новости?
– Она поссорилась с Чилтерном.
– Кто тебе сказал?
– Неважно кто, но говорят, это правда. Послушай старого друга: куй железо, пока горячо.
Финеас отнесся к новости с недоверием, но сердце его все равно забилось быстрее. Однако он, пожалуй, усомнился бы еще сильнее, будь ему известно, что Лоренсу только что сообщила это известие миссис Бонтин.
Глава 57Луна с неба
Мадам Макс Гослер знала: чтобы побеждать в выпадающих на ее долю битвах, разрешать хитроумные задачи светской жизни и прокладывать себе путь в этом мире, ей нужно прилагать куда больше труда, чем требуется обыкновенно, причем нередко в вопросах на первый взгляд самых незначительных. Не то чтобы у нее имелись какие-то особые изъяны – скорее, она стремилась как можно более полно использовать свои преимущества. Происхождения она была не слишком высокого, а муж ее, скажем прямо, и вовсе низкого. Он был уже стар, когда они поженились, и при его жизни у мадам Гослер едва ли был шанс возвыситься в свете. Оставшись вдовой, она получила деньги; в свой ум она верила, а наружность, как откровенно говорила она про себя, вполне позволяла при некоторой сноровке сойти за красавицу. Она не льстила себе, не была слишком самоуверенна и даже удивлялась, что высокопоставленные мужчины и женщины снисходят до того, чтобы замечать такую, как она. При всем ее честолюбии в ней имелась истинная скромность, при всей жесткости, которой научила ее жизнь, – толика женственной мягкости, порой бравшая в ее сердце верх. Встретив даму, которая оказывалась к ней по-настоящему добра, она бывала очень великодушна в ответ, а ценя богатство и помня, что деньги – ее единственная опора, умела быть так щедра, словно бы они ровным счетом ничего не стоили.
Честолюбием мадам Гослер, однако, отличалась изрядным и вела свою игру чрезвычайно искусно и осмотрительно. Ее двери были открыты не для всех и порой затворялись перед теми, кто к подобному не привык, а иногда и перед теми, кого она особенно хотела у себя видеть. Она знала, как привлекательна недоступность, и умела увеличить ценность дара, не преподнося его немедленно. Латинская пословица гласит: «Тот, кто дарит сразу, дарит вдвойне», но я скажу иначе: та, кто дарит сразу, дарит лишь половину. Когда ранней весной герцог Омнийский впервые постучал в дверь мадам Макс Гослер, ему сказали, что ее нет дома. Герцог, протягивая визитную карточку из своего темно-зеленого экипажа без указывавших на титул владельца гербов, был очень раздосадован. Он положительно негодовал. Дама заверяла его, что всегда принимает с четырех до шести по четвергам. Он взял на себя труд запомнить эти указания, последовал им – и вот что его ждало! Ее не было дома, хотя он пришел в четверг в то самое время, которое она назвала. Тут был бы недоволен любой герцог, но герцог Омнийский – особенно. Нет уж, он, разумеется, больше не станет утруждать себя поездками в домик на Парк-лейн. Мадам Макс Гослер, однако, в тот момент, когда герцог передавал визитку из экипажа внизу, пребывала в собственной гостиной.
На следующее утро герцог получил записку – самую милую, извиняющуюся, полную раскаяния и, главное, проникнутую искренним сожалением об упущенном шансе, так что он никак не мог не простить даму, ее написавшую.
Мой дорогой герцог,
не знаю, как просить у вас прощения, ведь я сказала вам, что всегда у себя по четвергам, и я была дома вчера, когда вы пришли. Но мне сильно нездоровилось, и я сказала слугам, что не принимаю, не задумавшись о том, чего могу лишиться. Клянусь, я постаралась бы превозмочь глупую головную боль, если бы знала, что меня навестит ваша милость. Полагаю, теперь мои надежды на фотографию напрасны.
Ваша раскаивающаяся,
Мари М. Г.
Бумага была очень красивой, не то чтобы надушенной, но все же источающей чуть слышный сладковатый аромат, вензель – маленьким и оригинальным, причудливым, но не эксцентричным, почерк – именно таким, какие нравились герцогу, видевшему их немало, к тому же в подписи было что-то, особенно его тронувшее. Вот что он ответил:
Любезная мадам Макс Гослер,
я зайду в будущий четверг, а если что-то мне помешает, дам вам знать.
Искренне ваш,
О.
Когда зеленый экипаж остановился у дверей особняка через неделю, мадам Гослер была дома и головная боль ее не мучила. Никакого раскаяния она уже не выказывала – вероятно, справедливо полагая, что оно куда привлекательнее в письме, чем при личной встрече. Принимая гостя, хозяйка держалась совершенно непринужденно и, хоть и извинилась за причиненное ему на прошлой неделе неудобство, выглядела при этом весьма довольной собой.