– То, что ты в княжьем доме от страха обосрался, – это ничего. Со всеми бывает. Но ты привыкай, малый. И прислушайся к совету. Не ходи по гульбищам. Ходи по княжьим домам. И умней будешь, и богаче, и про мир больше поймёшь. И дружка своего уговори. Пока молодые – не скромничайте, дерзей и наглей будьте.
– Нет, – ответил я. – Не хочу ходить по княжьим домам. Страшно.
Когда мы вернулись на стоянку, день клонился к закату. Ослаб дневной зной. С лесных опушек, из оврагов потянуло сыростью – даже в самую безжалостную жару она хранилась в песчаных руслах ручьёв, в толстых чащобных мхах, в болотинах и лесных ямах, заполненных тиной и лягушачьей икрой. Всё обещало бесконечно длинный и бесконечно спокойный тёплый вечер, пахнущий земляникой, дымом очагов, перепревшим навозом и горькой солью трудового пота, когда разомлевшие девчонки хворостинами загоняют по овинам и катухам столь же разомлевших, наевшихся до отвала коз и овец, когда жёны и матери семейств, измаявшись дневными хлопотами, уходят купаться в дальние затоны, подальше от мужских глаз, а мужья, пользуясь отсутствием жён, наливают себе добрый ковш бражки, а старики в истлевших войлочных сапогах выползают посидеть на крылечках и погреть кости на мягком солнце.
Не брехали собаки, не пели птицы – мир и тишина воцарились повсюду, и только стрекозы суетились неостановимо, блестели радужными крыльями, напоминая людям, что никакая земная тварь не бывает до конца согласна с покоем и благодушием. Даже в самое мирное и тихое время всегда есть кто-то, кто суетится в поисках куска еды, всё живое хочет жить дальше, и никто никогда не останавливается: ни человек, ни медведь, ни навозный жук.
Мир непрерывно вращается, насаженный богами на ось.
Нет ничего неподвижного.
Нет ничего нового – только очередное.
Каждую весну всё живое начинает очередную судьбу, а осенью всё засыпает, умирает.
Земляника родит землянику, князь родит князя, кабан родит кабана, берёза родит берёзу, шут родит шута, змея родит змею.
С этого круга нельзя сойти, эту цепь не разорвать никоим образом. Всё движется по кругу, мир движется по кругу, и сами боги тоже движутся по кругу.
Мы называли это «Коловрат».
Сейчас чаще говорят «коловращение», или просто «круг». И говорят мало. То ли надоело, то ли боятся. А сто лет назад, в мои молодые годы, разговоры и споры о Коловрате, о законах судьбы, об устройстве миров – у нас, молодых и неглупых, это считалось самой интересной, живой темой.
Коловрат – это было наше главное правило. Против Коловрата не пойдёшь. Всё вращается, повторяясь бесконечно во веки веков. Ничего нового не существует, нет ни прошлого, ни будущего, нет времени, мир стоит на одном месте, непрерывно оборачиваясь вокруг единой оси.
За осенью – зима, за весной – лето, за детьми – внуки, и это повторяется раз за разом.
Мы гордились своим пониманием мира, мы – потомки древних пожирателей великанов, мы были настоящие современные парни и девки; мы догадались, что всё бежит по кругу, и это понимание, эта вера дала нам спокойствие, укрепила наш дух.
Мы не властны над собой.
Человеком управляет Коловрат.
Он не бог, он – мировой порядок, животный закон.
Сначала мы живём жизнь зверя, а уж потом, внутри неё или поверх неё, живём жизнь человека.
Жизнью зверя управляет Коловрат.
Боги подчиняются ему так же, как и мы, как лягушки и тетерева, как лисицы и туры, как ящерицы и рыбы.
Коловрат нельзя ни остановить, ни преодолеть. Всё живое рождает потомство и взращивает его; цветёт, плодоносит – и умирает.
Это невозможно победить или переиначить.
Это Коловрат, судьба, основание существа каждого из нас.
И те из нас, молодых, кто верил в Коловрата, – становились по-настоящему счастливы, потому что не тревожились о завтрашнем дне, а крепче вживались в день сегодняшний.
Каждое утро они начинали новую жизнь и жили её до заката солнца.
Это была прекрасная пора человечества, мы все были очень спокойны: никто не загадывал дальше чем на три дня вперёд.
Всё решал Коловрат и боги.
Люди много смеялись, летом почти не спали, а если спали – то вдвоём.
Наша земля давала нам пищу со всех сторон, и тот период в жизни нашего народа я теперь считаю благодатным, прекрасным.
Завтрашний день терялся в тумане, его могло не быть, ночью могли напасть степняки, или упыри, или воры, или шатуны.
Люди жили сегодня, и все свои устремления и желания осуществляли сегодня, одним днём, и проживали очень длинную и полную событий жизнь от одного рассвета до одного заката.
Жить было просто: мы все знали своё будущее.
Каждый точно понимал, что его ждёт в середине лета, или в начале осени, или в конце зимы.
Каждый день имел значение, луна прибывала, обновлялась и убывала, звёзды совершали одинаковый путь, и мы всегда точно знали, в какой день нам следует бросить в землю зёрна, в какой день повязать животных, в какой день отдыхать, в какой день трудиться до девятого пота.
Когда мы вернулись – Кирьяк спал в шалаше, выставив наружу голые коричневые ноги, и оглушительно храпел.
Я заглянул в шалаш.
Девка давно ушла, но остался её запах, острый яблочно-имбирный дух.
Не испытывая ни малейшей жалости, я растолкал рыжего, заставил умыться – и всё рассказал, про княжий дом и девку, его хозяйку, то ли княгиню, то ли княжну, то ли человеческого рода, то ли нечеловеческого.
И предложил немедленно собирать вещи и отчаливать.
В безмолвии, обмениваясь кивками и жестами, мы свернули в узлы и торбы наши шкуры, и бубны, и котёл; погрузили в лодку.
Кострище затоптали, а кости, объедки и посудные ополоски оставили в углях, чтобы зверь, вернувшись на своё законное место, мог поесть тёплого.
Вот так это всё закончилось для нас: спокойным, почти немым летним вечером мы сидели на берегу огромной быстрой реки и смотрели на нашу лодку, гружённую до бортов.
Мы должны были немедленно сесть в эту лодку и двинуться в путь.
К полуночи – если идти на вёслах и под парусом – мы могли быть уже недосягаемы для резанских князей.
Берега в той части реки мы с Кирьяком знали хорошо, и в любой темноте нашли бы, где остановиться на ночёвку.
Но мы не отчаливали: сидели, сопели, жевали травинки, лодка стояла на жёлтой песчаной косе, большая, пахнущая сладкой тиной, хоть и старая – но крепкая, доверху заполненная торбами и мешками.
Молчали, вздыхали, друг на друга не глядели.
Наконец, Кирьяк не выдержал и сказал, что никуда не поедет.
Я тут же кивнул: тоже останусь.
Митроха поглядел на нас и расстроился, потемнел взглядом.
– Это против княжьей воли!
– Положил я на княжью волю, – грубо ответил Кирьяк. – Уедем, когда сами захотим.
– Завтра, – сказал я.
– Да, – сказал Кирьяк. – Завтра.
Митроха тоскливо ухмыльнулся и не выдержал: произнёс несколько таких слов, которых боятся даже лошади и быки.
– Так чего, – с тоской спросил он, – костёр снова палить?
– Не надо, – сказал Кирьяк. – Пойдёшь с нами.
– Да, – сказал я. – Все трое пойдём.
– А лодка? – спросил дед. – А бубны?
Тут Кирьяк вынул нож.
– Не пропадут бубны.
И разрезал себе ножом ладонь, и хорошо полил кровью нос лодки и борта пониже носа.
Сжимая кулаки, набирал полные горсти крови – и оставлял кровавые отпечатки своих ладоней на струганом дереве.
Я считал себя его товарищем – и я тоже, не медля, разрезал руку и пролил кровь – мы покрыли края бортов многими кровавыми отметинами: поднесли требу богу войны.
Конечно, кровная оборона не считалась сильной защитой уже тогда, как не считается и сейчас.
То есть, если бы мимо шёл смелый вор – его бы никак не напугали отпечатки на бортах лодки. Он, шагая мимо, утащит всё: и шкуры, и бубны, и рыболовные снасти, и меха с брагой, – саму лодку угонит, и кровная защита его не остановит никак.
Но почему-то нам казалось, что в этот день не пойдут мимо смелые воры. А тот, кто пройдёт, испугается отпечатков кровавых ладоней и ничего не тронет.
Потом умылись, прибрали вихры, перемотали сапоги и отправились в дом кузнеца.
Сам кузнец делал дело: звон ударов его молота мы услышали задолго до того, как подошли к воротам.
Старшая сестра ждала. Едва Кирьяк постучал в дверь – открыла, словно стояла с обратной стороны. Бросилась к рыжему, прильнула, жаром полыхнула, обвила голой быстрой рукой за шею – я хотел отвести глаза, но не смог.
– Отец в кузне, – прошептала. – Не бойтесь.
Мы трое кивнули молча.
В доме пахло едой; мы уселись за стол гораздо поспешнее, чем могли бы.
Старшая поставила перед нами братину.
– Требное. Утром курицу зарезала. Без костей, но с хрящами.
Неслышно вошла средняя сестра.
Обе они выглядели встревоженными, и когда старшая уселась напротив нас, молча жующих, хрустящих луком и редиской, – средняя устроилась рядом со старшей и прижалась плечом.
Сёстры совсем не походили на тех, кто победил, прогнал из дома злую напасть и зажил наконец мирно и счастливо.
Проглотив первый кусок и утолив голод, я ощутил душевную лень, захотелось набить пузо горячим – и заснуть; но я преодолел слабость и встал.
Я пришёл сюда не для тёплого приёма, и не ради мяса, лука и хрящей.
Пошагал в хоромину младшей дочери.
– Не надо, – сказала мне в спину средняя сестра, – не ходи!
Но я махнул рукой.
Марья сидела на том же месте, посреди кровати, в той же позе: прижав к груди узкие колени. В руках держала свою куклу, соломенную мотанку.
Ножи и верёвки были сняты с окна, и замыта кровь на полу.
На столе лежал пухлый, сладко пахнущий букет цветов и луконце с отборной ежевикой.
Но еда была нетронута, и Марья выглядела так же, как в начале этого дня, в той же рубахе и с теми же сжатыми губами. Только убрала волосы под платок.
Выбитая кузнецом дверь стояла, прислонённая к стене, и я решил, что правильней будет вернуть её на прежнее место.