ой цене он снимет любую порчу с твоего сына. За один вечер отшепчет. Только лучше не называй его Колотуном, он обижается…
– Не надо мне Колотуна, – резко ответил нелюдь, повысив голос, и от его тяжкого баса дрогнул весь дом, и даже как будто разошлась кровля; на меня, недвижного, стало капать чаще. – Никому из троглодитов не доверяю! Особенно колдунам. Одну беду отшепчут, другую нашлют. Мы же – оборотни. Нас ненавидят. Если кого пущу в свой дом, – то тебя.
– Понятно, – сказала старуха. – Хоть ты и птичий князь, а такой же глупец. Колдунов боишься, а как чего – сразу к нам. Надеюсь, твой сын умней тебя.
– Будет умней, если выживет.
Старуха шумно отхлебнула что-то.
– А что он сам говорит?
– Ничего. Бредит. Имя девки повторяет.
– Ага, – сказала старуха с возбуждением. – Забыть не может! Любит, значит!
– Наверно, – угрюмо сказал нелюдь.
– Так может, найти ту девку, да притащить ему? Сразу и оклемается.
– Искали, – сказал нелюдь. – Пропала девка. Ушла. Давно бы поймали, если б смогли. Я тоже не всесильный. Но если бы нашёл – то только чтоб наказать. Это она его порезала. Семнадцать ножевых ран, на лице и на спине.
– Вот это чувства! – проскрипела старуха, явно издеваясь. – Кровь! Страсти! Уважаю!
Оборотень – слышно было – глубоко и тяжело вздохнул.
– Язык бы тебе отнять, – угрюмо произнёс он. – За такие шутки.
– Извини, – примирительно сказала старуха. – Это зависть. Старые всегда завидуют молодым. Теперь слушай, князь небесный. Способ есть. Лекарство существует, и действует безотказно. Могу сготовить дней через пять, как луна обновится.
Старая Язва замолчала.
Нелюдь пошевелился, то ли подался вперёд, то ли наоборот, выпрямился, и от этого его краткого, но могучего, резкого движения как будто стронулся, поколебался весь воздух в избе, и только теперь я до конца понял, насколько силён и огромен ночной гость. Казалось, если он захочет – в три удара развалит по брёвнышку всю старухину хижинку.
– Не тяни, – попросил он. – Договаривай.
– Змеев яд, – сказала старуха. – Не сырой, конечно. Разбавленный. От этого яда здоровые быки и медведи забывают, как ходить, и падают на месте, и змей их жрёт без спешки. От этого яда у твоего мальчика отнимется вся память, начисто. До самого нижнего донышка. Всё и всех забудет. Не только девку – и тебя тоже. И себя. Но ты будешь рядом, и заново всё ему расскажешь. Как его звать; кто он такой; и кто такие люди-птицы. А про девку – не расскажешь. Вот такой способ. Ничего лучше не предложу. А что поможет – ручаюсь…
Малой Потык, лежащий рядом со мной, застонал и повернулся – приснилось что-то страшное.
Старуха замолчала. Безмолвствовал и нелюдь.
Мне казалось, что я слышу его мысли, ощущаю жар его сомнения.
– Ты говоришь про змея из вашего леса?
– Других нет, – ответила старуха. – Их порода вымирает. Как и твоя.
– Этот змей болен, – сказал нелюдь. – И очень стар. Еле ползает. У него давно нет яда.
– Есть, – возразила старуха. – Ты не всё знаешь про этого змея, князь великий…
Потык снова застонал и заворочался, и я ощутил досаду и раздражение, как будто спящий мальчишка, ещё пахнущий мамкиными, молочно-сдобными запахами, был виноват в том, что мешал мне подслушивать.
На самом деле если кто и был виноват – это я сам. Не надо было мне просыпаться; не надо было знать ничего. Не для моих ушей был разговор. И не для моего разумения.
– Я не смогу добыть яда, – признался оборотень. – Змеи нас боятся. Нам нельзя трогать древних животных. Как и людей. Завет не велит.
Старуха вдруг сменила тон на знакомый мне: сварливый.
– Что-то я тебя не пойму, друг ситный. Ты хочешь и сына спасти, и Завет соблюсти? И нашим, и вашим потрафить? Ты уж выбери, что тебе дороже. А не можешь выбрать – домой вернись и подумай. Посоветуйся с кем-нибудь. А потом возвращайся; продолжим беседу.
Нелюдь помолчал, а когда снова заговорил – тон его тоже изменился.
– Зачем ты так со мной? – спросил он глухо и с огромной печалью. – Я что, мало для тебя сделал?
– Конечно, мало, – с чувством ответила старуха. – Ты обещал жениться! А вместо этого – пропал! А через двести лет – приходишь с просьбами! Как порядочная женщина, я должна тебя прогнать взашей, и не поглядеть, что ты небесный князь. Я таких князей много перевидала!
– Я был готов, – покаянно признался нелюдь. – Клянусь. Но отец не разрешил, – так же, как и я теперь не разрешил своему сыну. Всё повторяется. Жизнь течёт по кругу…
– Ты мне ещё про лад и ряд расскажи, – ядовито попрекнула старуха. – Я тебе кто? Конопатая девочка с блохастого хутора? Как тогда мне зубы заговаривал, так и теперь норовишь! Нет никакого лада и ряда! И Коловрата тоже нет, и отродясь не было! А есть только одна беззубая старая карга, и один вдовый крылатый дурень, у которого вся надежда – единственный сыночек, кровиночка. На том закончим. Извини, князь неба. Меж нами много было, да мало уцелело. Хочешь змеев яд – я его добуду. Сама разбавлю. И ещё травок подмешаю, чтоб мальчонку не вытошнило. Говорю тебе, трёх дней не пройдёт, как раны затянутся, и твой сын будет как новенький, в самом прямом смысле. А что возьму взамен – ты знаешь.
Воцарилась тишина.
Только теперь, сквозь крутой, сладкий дух высохших трав, свисавших с потолка, до меня донеслись частицы запаха оборотня.
Он вонял, как курица: помётом.
– Не могу, – с тоской произнёс нелюдь. – Я хозяин Вертограда. Если я не буду соблюдать Завет – то кто будет?
– Значит, на том и порешим, – бесстрастно ответила старуха. – Завет тебе важней сына. Живи тогда в обнимку с Заветом, а про сына забудь. И про меня тоже. Иди теперь. Прощай. Скоро светать начнёт.
– И что?
– Люди проснутся, вот что. Тебя увидят – как я отвечу?
– Отоврёшься, – сказал нелюдь. – Ещё мне не хватало за троглодитов переживать. Вся земля им досталась. А нам – ничего. Кусок неба в тысячу шагов – вот теперь вся моя вотчина.
– Значит, ты того и достоин.
Нелюдь издал длинный, неприятный звук – то ли гневный стон, то ли жалобное хрипение. Снова дрогнула, шатнулась старухина изба: нелюдь двинулся с места. Наверное, сидел – а теперь встал.
Мне невыносимо захотелось повернуть голову и посмотреть сквозь щели в настиле, увидеть, запомнить. Но я поостерёгся.
– Дашь время подумать? – спросил нелюдь.
– Конечно, – спокойно ответила старуха. – Думай хоть до морковкина заговенья. Сын – твой, не мой. Надумаешь – приходи. Я всё время здесь.
– Ладно, – ответил нелюдь. – Ты права. Ты всегда была умней меня. Нечего тут думать. Я согласен. Если спасёшь сына – я отправлю тебя за стол отцов. Но сначала вылечи Финиста.
– По рукам, – сказала старуха после небольшого промедления.
Послышались шелест и скрип – я понял, что ведьма и князь птиц обменялись рукопожатием.
– Сперва вылечишь, – сказал нелюдь. – Так, чтоб на ноги встал. И чтоб был полностью здоров. Потом я отрекусь, а его – посажу на княжение. И только потом приду к тебе. Согласна?
– Да, – ответила старуха. – Устраивает.
– Я вернусь через пять дней. Успеешь?
– Буду стараться.
– Тебе что-нибудь нужно? Деньги? Помощники? Охрана?
– Охрана? – переспросила старуха, и разразилась дребезжащим смехом. – Прости, князь, не расслышала. Ты сказал «охрана»?
– Охрана, – повторил нелюдь. – Или ты за двести лет врагов не нажила?
Старуха перестала смеяться.
– От моих врагов твоя охрана не спасёт. Ступай. Возвращайся к сыну.
Ничего более не сказав, в два тяжких шага нелюдь пересёк избу.
Скрипнула дверь; снаружи крепко дохнуло сырой прохладой.
Только теперь я отважился повернуть голову в сторону слухового оконца и выглянул.
В серой предутренней мгле, сквозь дождевую пелену, увидел широкую, медленно удалявшуюся фигуру – и ещё двоих; всё это время, оказывается, они ожидали снаружи. То была, наверное, княжья стража: при мечах, секирах и длинных, в полторы косых сажени, копьях со сверкающими, остро заточенными железными навершиями.
Все трое были в круглых шлемах с забралами, полностью закрывавшими лица, и в сплошных – от шеи до колен – бронях, сделанных из материала, мне неизвестного.
В двадцати шагах от дома их ожидала лодка: она утопала в буйных зарослях сорняков, и я не сумел толком её рассмотреть. Понял только, что борта лодки от носа до кормы покрывали точно такие же брони, гладкие, сложно составленные, подобные птичьему оперению.
Нелюди взошли на лодку. Княжьи охранники положили копья вдоль бортов. Вдруг от лодки в стороны прянул сильнейший ветер. Раскидал дождевые струи, наклонил к земле все старухины чертополохи, всю крапиву и лебеду.
Лодка взмыла и исчезла.
Старуха сипло кашлянула и произнесла:
– Всё слышал?
Я затаил дыхание.
– Тебе говорю, милок! – продолжила старуха. – Не бойся! Слезай.
Я продолжал надеяться, что ведьма говорит не со мной, – но она толкнула чем-то снизу в настил: там, где была моя спина. Наверное, своим страшным посохом.
– Слезай, говорю.
Я на всякий случай опоясался ремнём, передвинул ножны за спину, перелез через сладко сопящего Потыка и спустился.
Старуха сидела у стола на лавке и на меня не смотрела. Голова её была обмотана яркой тряпкой, а с тонкой иссохшей шеи свисала серебряная цепочка искусной работы: с изумлением я сообразил, что к приходу нелюдя ведьма принарядилась.
Девка-бродяжка спала на сундуке, свернувшись и укрывшись с головой засаленным лоскутным одеялом; наружу торчала только маленькая ступня с натоптышами на пятке.
– Что подслушал – это хорошо, – сказала мне старуха, ухмыляясь. – Если князь обманет – подтвердишь, что уговор состоялся.
– Князья не обманывают, – неуверенно ответил я. – Их слово твёрдое.
Ведьма хмыкнула.
– Слово твёрдое, пока уд твёрдый. А у этого давно не так.
Она подняла на меня глаза; я непроизвольно попятился.
В то, что она слепая, невозможно было поверить.