– Я уже дал ответ, – произнёс нелюдь, сменив тон на другой – гораздо более властный, почти неживой. – Прощай, мастер ремней.
– Подожди! – я заторопился. – Выслушай! Нас четверо! Мы беглецы. Мы умираем. Нас изгнали из наших общин. За то, что мы ранили твоего сына. Наши волхвы говорят, что на каждого, кто прольёт кровь птицечеловека, ляжет тяжкое пожизненное проклятие. Теперь от нас отвернулись даже наши жёны и дети. Мы шли в этот лес три года, чтобы найти тебя, великий князь! Мы должны повиниться перед твоим сыном, или заплатить. Так восстановится равновесие. И тогда нас пустят назад, в наши дома. Если ты откажешь нам, мы умрём, и по нам не заплачут даже наши матери!
Нелюдь не уходил; слушал меня.
Я понял, что избрал верный путь, облизал губы и продолжил:
– Я не умею просить, но вот – прошу. Не обрекай нас на смерть. Мы должны исполнить волю наших родов. Мы просим принять любую виру. Раны твоему сыну нанёс я. И теперь я предлагаю тебе по два нижних пальца с обеих рук.
Нелюдь оставался на месте. Смотрел на мои ладони, протянутые в его сторону.
– Ты хорошо говоришь, – похвалил он. – И ты умный. Что ты знаешь про мой город?
– Почти ничего, великий князь, – ответил я, продолжая держать руки вытянутыми в его сторону. – Знаю, что город есть. Имя ему Вертоград. Попасть туда можно только по воздуху, на крыльях. Там живут птицечеловеки. Их сила огромна. Они не люди, но больше чем люди. Трогать их нельзя. Сами они не нападают на людей. Как и чем они живут – неизвестно. Вот всё, что я знаю.
Нелюдь выслушал с интересом – но то было холодное любопытство равнодушного гостя; я вдруг понял, что мой рассказ про близкую и неминуемую смерть никак не тронул это огромное, жилистое, опасное существо. Ему было всё равно.
– Вы ранили моего сына, – сказал он. – Я, его отец, хозяин города птиц, прощаю вас. Вот подарок, в знак моего расположения и в подтверждение всего сказанного.
В его громадной коричневой ладони появился блестящий предмет – он полетел к моим ногам, и я, как принято у всех простолюдинов при разговоре с князем или вождём, подскочил на шаг вперёд и поймал брошенный подарок у самой земли.
Это был отлитый из бронзы человеческий образ: две руки, две ноги, каждая длиной в полпальца, такое же тело и каплевидная голова; его можно было сжать в ладони и использовать как кистень, – или, наоборот, подарить малому младенцу и смотреть, как тот играет с увесистой блестящей фитюлиной; или переплавить, или расковать.
По весу, эту бронзу можно было превратить в добрый боевой нож.
Я посмотрел на подарок нелюдя, погладил, попробовал ногтем. Оценил: замечательного качества бронза, точно смешанное чистое олово и ещё более чистая медь.
– Благодарю, – сказал я. – Но попробуй нас понять, великий князь. Мы должны дотронуться до пострадавшего. Посмотреть в его глаза. Назвать свои имена. Тогда лад и ряд будет восстановлен. Мы не можем обманывать своих богов. А бывает ещё хуже: когда мы думаем, что обманываем богов, а на самом деле обманываем самих себя. Прошу, возьми нас с собой. Так ты спасёшь наши жизни.
– Нет, – ответил князь-нелюдь. – Ваши жизни – ваше дело. Уходите. Мне не нужен змеев яд. Обойдусь без него. Найду другое лекарство. Прощай, Иван Ремень. Мне было интересно поговорить с тобой.
– Стой! – крикнул я. – Согласен! Я согласен.
Князь-нелюдь, уже наполовину развернувшийся, чтобы уйти назад, в старухин дом, – замер, оборотился, посмотрел поверх сильного острого плеча.
– Мы не пойдём, – объявил я. – Мы останемся. Ты прав, великий князь. Ты умней меня, и ты во всём прав. Мы никуда не полетим, мы не увидим твой город.
И я ткнул пальцем в Марью.
– Возьми его одного. Только его. Лекаря. Он наложит лекарство, он проследит, как затягиваются раны. А мы останемся. Нам не нужны твои тайны. И я не хочу видеть твой небесный город. Если нельзя – значит, нельзя. Мне всё едино. Я не ведун, не мудрец. Я согласен на всё.
И я, повернув руку назад и вбок, ухватил плечо девки Марьи, – поверх плеча горбилась тройная кожаная чешуя моего собственного доспеха, но девка была так худа, что я нащупал её слабые косточки даже сквозь жёсткую броню, – и толкнул её вперёд себя.
– Он будет лечить твоего сына.
Нелюдь помолчал – и велел:
– Пусть покажет лицо.
– Нет, – сказал я, – не покажет. Он поклялся богам и духам, что не откроет лица, пока не дойдёт до твоего сына. Возьми его одного.
Нелюдь тяжело вздохнул.
– Хорошо, – сказал он. – Возьму одного. И лекарство. Завтра ночью. На этом месте.
– Согласен, – ответил я, снова кланяясь и опуская глаза, чтобы не выдать торжества.
А когда выпрямился – нелюди уже уходили к лодке, пропадая в ночной темноте, бесшумно, быстро, – двое взошли на нос, двое на корму, каждый со своей стороны, главный посередь, и лодка тут же взмыла, ударив нам в лица грубым ветром.
Как я ни всматривался – не заметил ни крыльев, ни парусов, ни вёсел.
Она выглядела в точности как обыкновенная, долблёная речная лодка с насаженными бортами, в длину пятнадцать шагов, в ширину полтора шага.
И она – летала.
Меня объял трепет: сила, приводившая в движение эту лодку, была огромна, а главное – непостижима для моего разума.
Такое бывало и раньше, несколько раз, в дальних походах. Против меня выходило нечто, чему я не знал ни названия, ни объяснения.
Однажды это был брошенный врагом и разбившийся об моё плечо глиняный горшок с чёрным огнём, который нельзя было потушить водой; вся броня и вся одежда на мне сгорела дотла, и сам я тоже обгорел, пока не догадался, что тушить чёрный огонь можно только землёй или песком.
В другой раз это был порох: кожаный свёрток размером с кулак упал в пяти шагах от меня; я посмотрел на догорающий волосяной фитиль – а очнулся только спустя два дня. Мешок взорвался сильно, громко, и мог бы умертвить меня, но, к счастью, только оглушил.
В третий раз это был полосатый зверь, сходный с кошкой, но размером с лошадь; шестеро скифов держали его кожаную узду, а когда отпустили – зверь убил дюжину моих товарищей.
Когда видишь такое – неизвестное, чужое, странное, непостижимое, – нельзя не пережить ужас, хотя бы на краткое время.
Когда твой поселенный пузырь расширяется – нельзя не испугаться.
Всякое новое знание сначала приносит боль.
Но эта боль кратковременна, а польза от знания – остаётся навсегда.
Как остался шрам от зубов зверя, как остались ожоги от ромейского чёрного огня.
Марья потянулась к шлему, желая снять, – но я схватил её за руку.
– Подожди. Они видят в темноте. Подождём, пока улетят.
Девка кивнула и опустила руки.
Какое-то время мы стояли молча, ожидая, пока лодка птицечеловеков удалится на безопасное расстояние; хотя, с другой стороны, это было немного глупо.
Они могли никуда не улетать, а остаться – и теперь бесшумно, незаметно парить в ночном мраке, в десяти саженях над нашими головами, и внимательно слушать каждый наш чих.
Они были сильнее нас.
Ведьма вышла из избы, но тоже – молчала, смотрела на небо, на безмолвный лес.
Её костяной посох продолжал гореть, освещая двор синим огнём.
Потом старуха кашлянула и улыбнулась.
– Ну ты и врать горазд, – сказала, глядя на меня. – Я аж заслушалась. «Мы умрём», «нас изгнали»… «От нас отвернулись жёны и дети»…
Она жалобно и шумно шмыгнула носом; малой Потык не выдержал и засмеялся, за ним – Тороп, и вот – мы захохотали все.
Конечно, не от веселья – от пережитого напряжения.
Бабка смеялась громче всех, задрав челюсть к небу и выставив единственный кривой зуб; и её смех был самый чистый и заразительный.
Но и замолкла она раньше всех.
– Только учти, внучок Биев, – сказала она. – Князь птиц не будет резать тебе пальцы. Если обманешь – он выбьет тебе глаз. Или оба глаза. Есть у них такой древний закон. Людям вредить – запрещено, но если невмоготу, в особых случаях – можно ослепить.
Улыбки сползли с лиц Потыка и Торопа.
– Понятно, – ответил я. – Хорошо, что предупредила. Но если мне суждено завтра остаться без глаз – может, сегодня покормишь меня? И спать приютишь? А заодно и остальных?
И бабка захохотала снова.
А спустя малое время мы уже сидели в избе; ели полбу, заедали огурцами; хлеба старуха в этот раз нам не дала. Старый подъела, а новый не испекла.
Но и того, что встало на стол, мне хватило, чтоб зажевать голод, подняться на полати и заснуть.
Потык лёг рядом – тоже соловый, размякший от ужина. Долго возился, пристраивал колени и руки, сопел, вздыхал; молодые всегда засыпают трудно.
– Иван, – позвал он.
– Что?
– Ты всё это заранее придумал?
Мне не хотелось разговаривать; только спать. День выдался хлопотный. Да и рёбра, ушибленные змеем, к ночи стали болеть сильней.
– Вот эти рассказы, – продолжал Потык. – Что нас изгнали из общин… И что если не повинимся – не будет лада и ряда…
– Придумал, – ответил я. – На ходу сочинил.
– Я не знал, что так бывает, – уважительно произнёс малой. – Я, когда тебя слушал, сам поверил…
– Главное, чтоб птичий князь поверил.
– Он поверил, – сказал малой. – Я по глазам понял.
– Поверил, потому что нелюдь, – ответил я, постепенно проваливаясь в дрёму. – Он нашей жизни не знает. А делает вид, что знает. Они считают нас дикарями. И это нам – на руку. Можно придумывать всё что угодно. Любые басни про богов, любые кровавые клятвы. Если нас считают вонючими волосатыми дураками – надо этим пользоваться. Изображать дураков. Это не я сообразил. Мы в походах всегда так делаем. А теперь спи.
– Подожди, – прошептал Потык. – Ещё одно хочу спросить. Последнее.
– Давай, – сказал я.
– Тебе Марья – нравится?
– Да, – ответил я.
– И мне, – сказал Потык. – И что будем делать?
– Ничего, – сказал я. – Мне нельзя жениться, я воин.
– Мне тоже нельзя, – сказал Потык. – Я ученик волхва.
– Значит, и говорить не о чем, – сказал я. – Спи давай.