Полуголый Потык, изрисованный кровавыми знаками, наносит один удар за другим, по краю раны на горле змея, каждый новый удар расширяет эту рану, расчленяя толстую дряблую кожу и огромные, очень крепкие и твёрдые иссиня-белые хрящи и кости.
И вот, нанеся топором две дюжины ударов, Потык отделяет башку змея от тела.
Башка, уже отрубленная, продолжает жить. Глаз смотрит на тебя.
Ты не испытываешь никакой жалости: зрачок гада не выражает ничего человеческого.
Это тварь иной, потусторонней породы.
Если ей настало время умереть – это происходит, конечно, не из-за тебя, и не из-за Потыка, и не из-за девки Марьи.
И ты, и вы все – только края, рёбра древнего круга жизни.
Смерть змея происходит во исполнение какого-то очень древнего закона.
Так было суждено, и так случилось.
Когда Потык отделяет башку и оттаскивает её от тела – Тороп, видя это, в страхе кричит:
– Ты что сделал?
Потык смеётся, таращит дикие глаза.
– Конец положил!
Подмигивает Марье; она отводит глаза.
Потык сильно ногой пинает в нижнюю губу твари: обнажаются синяя десна и сочащийся мутный яд.
Потом ты сидишь, сверлишь взглядом обезглавленное тело чудовища, и ждёшь, что исполнится пророчество и из тела умерщвлённого гада родится другой гад, гораздо более страшный.
Но пророчество не сбывается.
Из короткой шеи толчками льётся кровь, понемногу огустевая.
Тварь издохла.
И да, наверное, пророчество верно, – ты чувствуешь резкие перемены вокруг; кричат птицы, кружась над местом битвы; свистит, крепчает ветер; ты даже слышишь отдалённый скрип и хруст – так всеобъемлющий Коловрат, каков бы он ни был, замедляет свой вечный ход. Приостанавливается.
Страх накатывает на тебя.
Кажется, что конец мира наступает, – и вот-вот загорится земля, и небеса упадут на землю, и начнётся рагнарёк, воспетый свеями, любителями рыбьей крови.
Но тело твари недвижимо.
Наверное, она измучена так же, как измучен ты сам; многие часы жестоких побоев отобрали у неё все силы, все соки. Она не способна никого родить. Она издохла.
Ты ждёшь, смотришь. Потом понимаешь: глупо сидеть и ждать; пророчество не будет исполнено.
Или, может быть, оно исполнится через день.
Или через год.
Ты думал, это произойдёт прямо теперь, вот – на твоих глазах? Но в пророчестве этого не сказано.
Голова змея, отделённая от шеи, имеет размер с три лошадиных: не так уж и велика. Её явно можно поднять вдвоём.
Малой Потык в одиночку, ухватив за верхние рога, отволакивает голову дальше и дальше от тела, как будто боится, что сейчас тело прыгнет – и догонит голову, и срастётся заново, и опять оживёт.
Но нет: кончилась гадючья порода, насовсем. И никакого потомства рожать не собирается.
– Притащим бабке целую башку, – говорит Потык, надсаживаясь от усилия. – Тут яда хватит на весь птичий город.
И опять смотрит на Марью: она молчит, потом кивает.
И они в четыре руки утаскивают змееву башку в темноту.
Потом оба вспоминают про тебя и Торопа, и возвращаются бегом из темноты, и спрашивают:
– Идти можете?
Ты молча встаёшь и ковыляешь следом за ними.
Тороп пытается вас догнать, но отстаёт.
Тебе приходится его ждать, ты хватаешь его за локоть.
Ковыляете вдвоём, опираясь друг на друга.
Огромная лужа чёрной, густо дымящейся змеевой крови остаётся за вашими спинами.
Уже давно ночь: становится совсем холодно.
Добираетесь до тына.
Ты смотришь на остальных: морды закопчённые, руки окровавленные, на шеях разводы от пота.
Змеева башка щерится кривыми клыками.
Вдруг ты ни к селу ни к городу думаешь, что из этой башки выйдет замечательный подарок. Если, предположим, срезать всё мясо с этой башки, а потом башку положить в большой муравейник, и вернуться спустя время – всё будет дочиста объедено муравьями, и останется голый чистый череп, его можно отполировать песком и поднести князю долины; более того, вполне возможно, что этакую удивительную диковину князь долины не оставит у себя, а отвезёт на юг, за перевал, и там обменяет на два-три железных клинка, или на дюжину лошадей.
Марья и Потык ищут место, где можно перетащить через тын змееву башку.
Тут тебе приходит на ум хорошая мысль, и ты кричишь, привлекая к себе внимание.
– Эй! (Они оборачиваются.) Тын уже не нужен! Делайте пролом. Иначе не выйдем.
Потык, размахивая топором, сносит брёвна одно за другим – на вид прочные, обомшелые, они оказываются трухлявыми насквозь, и Потык, войдя в раж, ударами ног азартно проламывает дорогу в скользком гнилье.
С тяжким скрипом рушится частокол; три бревна завалил Потык, пробив путь шириной в полторы сажени; снаружи вылезают остроконечные крапивные лапы.
По обломкам брёвен ползают, суетясь, жучки и мокрицы; тын прогнил насквозь.
Тут уже и ты, и Тороп, и Марья, присоединившись к Потыку, новому вашему вожаку, – подняв кто дубину, кто нож, кто топор, единым духом вместе прорубаетесь через волосатые крапивные стволы, каждый в руку толщиной, и всех вас жалит крапивный яд со всех сторон, но никто этого не чувствует.
Пробившись через крапиву, выходите на просеку.
Выволакиваете горынову башку.
Здесь, за тыном, голова змея выглядит совсем позорно. Живая, приделанная к телу, она внушала ужас; оскаленная пасть, крутые шумные ноздри, кривые зубы – это было страшно; а теперь тот же член, отсечённый от тулова, кажется смешным, сказочным.
Смерть всегда выглядит жалко, уныло, печально.
Ты снова вспоминаешь про пророчество. Тебе хочется вернуться назад, за тын, и посмотреть – родился ли новый страшный змей?
Но на это нет времени.
Ты уже опоздал; вы все опоздали.
До полуночи остаётся всего ничего – а тебе ещё предстоит долгий путь через лес.
Малой Потык так и не вернул тебе топор; по-хозяйски перехватывая его в окровавленной ладони, он идёт в чащу. Ему нужна новая волокуша. Теперь до бабкиного дома тащить нужно не раненого человека, а отрубленную горынову голову.
– Погоди, – говоришь ты. – Зачем нам тащить всю башку? Нам нужна только слюна. У нас есть мех из-под воды. Давайте нацедим туда слюны. Этого хватит.
– Нет, – говорит Марья. – Мы не знаем, можно ли смешивать слюну с водой. Мы потащим к старухе всю башку.
– Да, – говорит Потык. – Мы потащим всю башку.
Толстые берёзовые жердины вы связываете собственными поясами: ни на что другое нет сил.
Потом вы долго, очень долго тащите голову змея через непроглядную лесную тьму.
Хорошо, что есть тропа: её находишь на ощупь, ногой. Шаришь ступнёй: где меньше наросло – туда идёшь.
Иногда из сплошных толстых облаков выныривает лунное пятно, и в его свете всё видно: и лес, и тропу, и друг друга.
Башку змея вы накрыли сверху шкурой, чтобы отвратительный вид мёртвой паскудины не смущал ваши рассудки.
Наступает полночь – а преодолена только половина пути до старухиного дома.
Вы опоздали.
В лучшем случае вы вернётесь только под утро.
Неизвестно, будет ли ждать князь птиц.
Но делать нечего, вы тащите груз дальше и дальше.
Кроме волокуши со змеевой башкой, каждый из троих влачит свёрнутую броню, спальную шкуру, флягу с водой, дубину и нож.
Нельзя сказать, что это дело легко даётся.
Мхи ночью совсем отсырели, сапоги промокли и скользят. Еловая хвоя налипает на подошвы: приходится часто останавливаться и счищать грязь.
Руки в лопнувших кровавых мозолях; по ладоням течёт сукровица.
Обожжённое крапивой тело жжёт сплошь, особенно лицо и шею. Горит кожа, и глаза почти ничего не видят.
Ты переставляешь ноги, тянешь за собой конец волокуши, каждый шаг даётся с усилием; второй конец держит Потык; обоим несладко.
Делаете привал.
На привале ты раскатываешь свой доспех и ножом распускаешь его, вытягивая шнуры: тебе нужны новые. Выдернув десяток шнуров, ты свиваешь две верёвки, каждая в руку длиной, и делаешь петли: привязываешь их к концам волокуши. Теперь тянуть груз удобнее: можно держаться не только рукой, но и плечом, закинув петлю. Доспех, разобранный с одного края, ты снова скатываешь в котомку: ничего с ним не будет, пластины всегда можно увязать заново.
– Слушайте, – говоришь ты. – Давайте оставим тут всё. И мешки, и брони. Иначе не успеем до рассвета.
Марья и Тороп молча кивают.
А Потык и здесь сохраняет твёрдость и злость.
– Я предлагаю другое, – говорит он. – У змеевой башки вся тяжесть – во лбу. Вес даёт лобовая кость. Но нам кость не нужна, нам нужна слюна, она у змея на губах, на нижней челюсти. Давайте отрубим нижнюю челюсть, и понесём только её. А остальную башку тут бросим.
– Согласен, – говоришь ты.
И вы смотрите на Марью, ожидая её ответа, но она качает головой:
– Нет! Мы потащим всю башку.
Ты не согласен и возражаешь:
– Нелюди не будут ждать.
– Будут, – отвечает Марья. – Вставайте. Пойдём. Мы успеем.
Вы воздвигаетесь и идёте, подчиняясь воле юной девки. То ли её серьёзный тон произвел впечатление, то ли смысл слов дошёл.
Вы подходите к дому старухи под самое утро.
В сером, войлочном утреннем свете дом выглядит гостеприимно. Окошко горит, из трубы тянется сладкий берёзовый дым – такой бывает только от самых лучших дров, крупно наколотых и сухих. Может быть, старуха смешивает берёзовые поленья с ольховыми или осиновыми. Или – кто её знает – топит вовсе не дровами. Мало ли чем может топить свою печь ведьма. Может, она суёт в очаг какой-нибудь малый ивовый прутик, и произносит заклинание, и тот малый прутик полыхает и пышет жаром, как полная берёзовая загрузка. Это тебе неведомо.
Ты видишь саму ведьму: она стоит возле дома и наблюдает, как вы приближаетесь, хромая, спотыкаясь и переводя дух.
Холодный воздух совершенно прозрачен. Такой чистоты не встретишь за перевалом. Такой воздух есть только у нас, в зелёной долине. А с другой стороны, в большом мире, на равнинах, в воздухе всё время висит пыль, та или иная, густая, если уйти далеко в степи, или слабая, разреженная, если не доходить до степей.