Не стану врать: ощущение конца, завершения истории, пришло ко мне тогда – и не отпускало уже.
Не стану врать: мне тогда впервые сильно и остро захотелось домой, под собственную крышу, к очагу из чёрных валунов, к котлу со щами.
Не стану врать: я похолодел внутри.
Тот миг был кратким – и печальным для всех нас.
Мы уступили.
Мы позволили себя победить.
И то, что мы были дикарями из вросших в землю закопчённых хижин, ничего не меняло: горечь обмана и поражения была так же велика, как если бы мы несли княжеское достоинство.
Первой пришла в себя старуха; и я помню, что был очень ей благодарен за это.
Она перестала всхлипывать, отвернулась, зажала нос пальцами и шумно опростала ноздри; это простое действие вдруг привело всех нас в чувство.
Ведьма улыбнулась Марье – не слишком, впрочем, уверенно, – и предложила:
– Умыться хочешь?
Марья вздрогнула, как будто её ударили, и по испугу на её лице я понял: вспомнила, наконец, что она девка, что нехорошо такой замаранной стоять перед мужиками.
Но прежде Марьи подскочил Потык.
– Сама умойся, – грубо сказал он. – Очисти себя от стыда.
– Сыночек, – сказала ведьма, – ты что же, милый? За что меня стыдишь?
– А что же мне, молчать? – крикнул Потык. – Ты нас обманула. А главное – её обманула! – Он кивнул на Марью. – И как теперь быть? Зачем тогда это всё? Зачем я змею башку рубил?
– А это ты сам себя спроси! – скрипуче возразила старуха. – Зачем башку рубил. Зачем нелюдям поверил. А на меня не кричи. Меня, как и тебя, на ровном месте обставили.
– Обставили? – спросил Потык, и оглянулся на Торопа; тот согласно кивнул с угрюмым и усталым выражением лица. – Что ж ты за ведьма, если тебя обставили?
Старуха захихикала.
– А кто тебе сказал, – возразила она, – что я ведьма?
Потык смешался. Пользуясь его молчанием, старуха ухватила Марью за чёрный от грязи рукав и повела в дом.
Выдохнув и утерев пот, я уселся на сырую утреннюю траву; этот рассвет был ещё более холодным, чем вчерашний; в нашей долине осень скоротечна. Завтра или послезавтра уже ляжет иней, подумал я, и, не желая того, – упал спиной назад, и не выдержал: заснул.
Много всего пришлось на мою долю в те два дня и две ночи: и когда стало ясно, что всё кончилось, что нелюди ушли, а тварь непоправимо мертва, – я немного ослабил напряжение, и закрыл глаза.
Рядом со мной упал и тоже уснул Тороп.
А малой Потык ещё ходил туда-сюда, размахивая топором, силясь рассечь на куски это волглое, неяркое утро.
Но чуть позже и он устал и рухнул.
Так это закончилось.
Так моя история покатилась к концу.
Мы очнулись после полудня – вскочили, лохматые, продрогшие и голодные. Посмотрели друг на друга и поняли: каждый из троих надеется, что всё произошедшее было сном.
Но отрубленная змеева башка лежала неподалёку, прикрытая дерюгой; малой Потык подошёл и пнул ногой.
Башка была настоящая, и день был настоящий, пусть и тусклый, серый.
Всё было наяву.
И опять у меня возникло чувство, что за нами наблюдают.
Не зная, что делать, я отправился к дому ведьмы и постучал в дверь.
Мне открыла Марья – и я её не узнал.
Добела отмытая, с чистыми, прибранными, расчёсанными волосами, она выглядела юной и свежей, и даже её щёки, обожжённые ветром и солнцем, не портили впечатления.
Рубаха, подаренная, очевидно, старухой, была ей великовата – чистая, но слишком ветхая, почти прозрачная, она никак не скрывала укромных изгибов и розовых округлостей; я с трудом отвёл взгляд от выпирающих грудей.
– Всё кончилось, – сказала Марья. – Вам надо уходить.
– Без тебя не уйдём, – решительно ответил Потык, вставая рядом со мной.
– Уйдёте, – произнесла ведьма, выходя на крыльцо. – А она поедет, куда хотела. В город птиц.
Она тоже, как и Марья, помылась – и теперь стояла перед нами спокойная и размякшая; все старики спокойны после бани.
Её рубаха тоже едва не расползалась от долгого употребления, и сквозь прорехи можно было углядеть и старухины груди, плоские, стекающие к животу; в общем, я опустил глаза.
– В город птиц? – спросил Потык. – Как же она туда попадёт?
– Не ваше дело, – сказала ведьма.
– Нет, – сказал Потык. – Наше. Мы уйдём, а ты опять обманешь.
– Обману? – старуха вздохнула. – Пока что, сыночек, главный обманщик – это ты. Обещал не убивать гадину – а сам убил. И мало того что убил, так ещё и башку отрезал и сюда приволок. Теперь змеево дитя подумает, что я с вами заодно. Прилетит, чтоб отомстить.
– Пугаешь? – спросил Потык.
Я видел, что парень в отчаянии. Он не хотел уходить.
Он не желал расставаться с Марьей.
И я не хотел.
И Тороп, подошедший последним и вставший по другую сторону от меня, – тоже приосанился и кивнул.
Мы не хотели уходить, мы не верили, что всё кончилось.
Такое бывало со мной в дальних походах. За множество дней совместных усилий, лишений и бед ты сближаешься с товарищами, срастаешься с ними, шагаешь в пешем строю, едешь в конном строю, налегаешь на вёсла, двигаясь водой; бьёшься, проливаешь кровь, терпишь лишения, мёрзнешь, голодаешь. А потом настаёт время вернуться. Твой отряд, ещё вчера представлявший собой спаянный, слаженный боевой полк, где каждый защищал каждого, – сегодня становится просто ватагой разновозрастных мужиков, которые хлопают друг друга по плечам и разбредаются по своим хозяйствам. Расходятся, оглядываясь: ни один не верит, что всё, дело завершено, поход окончен, боевого братства больше нет.
Так и мы теперь: глядели друг на друга, на Марью, на ведьму, на змееву башку – и не понимали, как быть.
– Меня доставят в птичий город, – сказала Марья. – Есть способ.
– Что за способ? – спросил Потык.
– Неважно, – ответила старая ведьма. – Идите с миром, ребята. Дальше мы как-нибудь сами.
Я посмотрел на недовольного, взъерошенного Потыка, на Торопа, явно измученного голодом и недосыпом.
Их решимость и их упрямство передалось мне.
– Никуда не уйдём, – сказал я. – Пока ты не исполнишь обещанного. Сначала доставь её в птичий город. И чтоб мы убедились, что ты не соврала.
– Нет, – сказала ведьма. – Идите. То, что здесь будет, не для ваших глаз.
– Не уйдём, – тут же возразил Потык. – Мы тебе не верим.
Ведьма посмотрела на Торопа.
Тороп из нас – троих мужчин – выглядел самым унылым и измученным; двухдневная битва измотала его.
– Ты тоже мне не веришь? – спросила ведьма.
– Верю, – ответил Тороп. – Я всем верю. А тебе особенно. Но сначала я верю ей, – он кивнул на Марью. – Если она не получит, что хотела, – зачем тогда это всё было? Зачем мы тварь убили? Зачем надрывались? – Он посмотрел на ведьму с уважением. – Ты уж давай, пожалуйста. Сделай, что обещала. Отправь её в птичий город. И так, чтоб мы всё видели.
Старая ведьма подумала и кивнула.
– Ладно, – сказала. – Будь по-вашему.
Она сошла с крыльца и толкнула меня плечом неожиданно сильно; я пошатнулся.
Старуха вышла ближе к краю своего двора – туда, где изгородь щетинилась кольями с насаженными на них кабаньими и медвежьими черепами.
– Иди сюда! – крикнула она, глядя в чёрную лесную чащу. – Давай!
Но никто не вышел на её зов.
– Иди, – крикнула старуха. – Не бойся!
Я всматривался в переплетение ветвей и ничего не видел; Марья вдруг задышала часто и сильно; малой Потык прошептал грубое ругательство.
Старуха меж тем махнула рукой, обращаясь к кому-то, кто сидел в ветвях:
– Иди! Они всё про тебя знают! Слезай!
Наконец, качнулась одна ветка, другая.
Неясная тень скользнула вниз.
Крупное, гибкое существо соскочило на землю перед нами, бесшумное и, очевидно, очень сильное.
Я увидел ещё одного нелюдя, такого же, как птичий князь и его охранники.
Такого – да не такого.
Этот был худым и бледным; его тело обтягивала та же броня, что защищала князя птиц, – но изодранная и изношенная донельзя. Голову и верхнюю часть лица закрывала меховая шапка, каких не делали у нас в долине; скорее, шапка была сшита где-то далеко на севере, у народов, населяющих берега ледяных морей.
Нелюдь распрямился во весь свой немалый рост и обнажил зубы в улыбке.
Его шею и запястья обнимали многие цепи и браслеты из блистающего, тщательно начищенного серебра. В серебряное плетение во многих местах были вделаны самоцветные камни, зелёные и красные, горящие опасным пламенем.
Такой драгоценной роскоши я не видел даже у самых богатых людей долины – только в иных землях, далеко на юге, у вождей больших кочевых племён, у скифов или ойротов.
Его плечи накрест обнимали перевязи, обшитые железными и медными пластинами, а по бокам на перевязях висели длинные кривые мечи в наборных, искуснейшей работы ножнах.
Унизанный драгоценностями нелюдь-оборванец развёл в стороны руки и произнёс:
– Вот он я. Говорите, чего надо.
Я ощутил резкий, сильный запах его тела; я понял, что передо мной – особенный нелюдь. Странный.
И гораздо более опасный, чем птичий князь и его воины.
Он мне неприятен.
Он слишком высокий, слишком сильный, слишком презрительно скалит зубы.
Он слишком чудно́ выглядит. Его броня разошлась на плечах, и прорехи грубо стянуты льняной лесой.
Я смотрю на эту лесу, увязанную небрежными узлами, и понимаю: оборотни не всесильны.
Пусть они стремительны и могучи – но они такие же, как мы, и теми же узлами перетягивают негодный доспех; они подобны нам; их можно победить.
– Я думала, ты совсем одичал, – говорит ему старая Язва.
Нелюдь-оборванец мирно разводит руками.
– Может, и одичал. Я уж и сам не знаю.
У него тяжёлый взгляд: возможно, ещё более тяжёлый, чем у птичьего князя; тот просто пытался подавить, показать власть – а этот, настороженный, внимательный донельзя, никому не верит, каждый миг ожидает нападения, и готов тут же или ударить в ответ, или исчезнуть.