Мы высылали вперёд ватаги из молодых мужчин, они уходили на длину дневного перехода, пробивали тропы в снегу, готовили стоянки и кострища.
Это было нелегко, сырое дерево плохо горело; в первой ватаге шли самые сильные, все при топорах.
Каждый раз они валили по полсотни берёз и осин, а если их не было, валили ели и сосны, и приготавливали десяток больших кострищ, каждое окружностью примерно в десять шагов.
Тем временем другие выводили детей и женщин из деревень и вели через лес к уже готовым лагерям.
Почти все женщины забрали с собой не только детей, но и кур, и коз. Новорожденных козлят берегли наравне с детьми. Кур несли в мешках, большинство подохли, но многие и выжили.
Конечно, мы забрали всех собак и кошек, кроме тех, что остались со стариками.
Как только люди, осилив дневной переход, добирались до лагеря, – мы сдвигали каждое кострище в сторону и на тёплой, согретой земле расстилали шкуры и рядно – и спали, прижавшись, в два или три ряда, спасаясь меховыми покрышками, согревая друг друга дыханием и теплом тел.
Чтобы не тратить на морозе силы и дрова, а главное – время, мы не ставили шатров (на три тысячи человек никаких шатров не хватит) и не готовили горячую пищу, а ели только сухой припас, орехи, сухари, сушёную рыбу, вяленое мясо, – но мы обязательно нагревали в котлах воду и пили кипяток, заваривая в нём травы и ягоды.
Третья ватага сторожила лагерь ночью, поддерживая огонь и отгоняя зверей. Но голодные звери всё равно сильно донимали, подкрадывались, пытались схватить и утащить спящих.
Поход трёх тысяч человек произвёл шум по всей долине, и на всём пути нас сопровождали огромные стаи волков и выводки рысей.
Волки нападали как люди, единым слаженным порядком, в дюжину самцов и самок, которые были ещё злей самцов; одни отвлекали, другие убивали и тащили добычу; отогнать такую стаю можно было только толпой, огнём и криками.
Рыси, размером с телят, прыгали с ветвей, падали на плечи, зубами вцеплялись и перегрызали шейные жилы сзади, а когтями передних лап рвали горло спереди, пресекая ключичную кровь.
Была ещё и четвёртая ватага, которой досталась самая страшная участь: по утрам тех несчастных, кто не выдержал мороза и замёрз, относили в сторону, и когда люди уходили и лагерь пустел – эти четвёртые сжигали умерших на кострах, чтобы не оставлять тела зверям на поживу.
Но, как вы понимаете, дров всегда не хватало, и мы часто бросали тела не полностью сожжёнными. И к третьему дню перехода за длинной чередой из тысяч людей через лес шли, в поисках еды, не только волки и рыси, но и россомахи, известные любители падали, и медведи-шатуны, и даже лисы, – все плотоядные твари, живущие в наших мёрзлых зимних лесах, устремились следом за людьми, почуяв, что люди ослабли и до них можно легко добраться.
С тех пор, кстати, я не верю ни в Коловрат, ни в мировое равновесие, ни в согласное сожительство с лесными зверями.
Лесной зверь в середине зимы не знает ни о каком согласии, в нём нет жалости; только в людях она есть.
Многие у нас думают, что зверь боится человека. Но в ту зиму я понял: нет, не боится. Когда в лютые морозы брюхо прилипает к спине – ничего и никого не боится. Идёт и убивает.
Так мы шли двадцать два дня, пока не перевели всех через горы во внешний мир.
Наши дальние родственники, племена за перевалом, изнурённые и обескровленные набегом кочевников, встретили нас без вражды, и за это мы им благодарны.
Когда женщины и дети были переведены через горы – половина мужчин осталась с ними, на новом месте, а вторая половина вернулась назад, чтобы перегнать крупных животных: коров, овец и лошадей.
Оставшиеся в деревнях старики присматривали за животными, пока мы уводили людей, – но какой спрос со стариков? Волки в каждой деревне убили больше половины от общих стад.
Но всё же мы сумели вывести пять дюжин лошадей и большое количество овец.
Двадцать два дня мы выводили женщин и детей, и потом одиннадцать дней шли назад, и ещё двадцать три дня ушло на то, чтобы перегнать животных.
Впоследствии, когда люди оправились, когда мы стали строить дома и обживаться, – многие, особенно самые молодые, говорили, что незачем было уходить зимой и претерпевать такие муки; мы могли бы уйти из долины и летом.
Но те из нас, кто видел змея вблизи, кто слышал его свист, кто видел, как он убивает, – те скажут: всё было сделано правильно, идти надо было зимой, и до лета не ждать; неизвестно, скольких убил бы он, дождись мы лета.
Вот, спросите хоть вдову мукомола, она видела змея сидящим на крыше собственного дома; пусть скажет, надо ли было нам дожидаться лета.
Не надо. Вот, слышали? Я тоже считаю, что не надо.
Решение идти в поход зимой было верным; все знали, что будет трудно, и никто не возражал, кроме нескольких, самых малахольных.
Во время похода я потерял многих друзей.
Сам князь Данияр, провалившись в ледяной ручей, простудился и тоже покинул наш мир.
Его место занял сын, князь Вышеслав, пяти лет; пока он пребывал в юных летах, народом правил пестун, воин по имени Аблыз. Но это вы и без меня знаете.
Князь Вышеслав теперь сидит передо мной, – пусть твоё решение, князь, будет взвешенным.
Мой товарищ Тороп тоже не пережил исход: попал под камнепад, и его убило; от него остались вдова и трое сыновей, все они тоже здесь; они подтвердят, что все эти годы я помогал им – и деньгами, и едой, и вообще.
Умер тогда мой дед Бий.
Он, как и многие другие глубокие старики в нашей деревне, уходить на новое место не захотел, отдал мне и моим родственникам в дорогу всю еду, какая была, и пообещал приглядеть за овцами и лошадьми, на тот случай, если мы вернёмся. С ним остались две его большие сильные собаки.
Когда я вернулся – дед Бий уже еле ходил, но овцы и обе кобылы остались целыми, хотя и отощали.
Из дедовых собак одна погибла в драке с волками, другая потеряла глаз и хромала, и тоже непрерывно скулила от голода.
Тогда я и другие мужчины, вернувшиеся в деревню, кинули жребий и зарезали одну из овец общего стада – это была овца моего соседа, он потом умер от лихорадки, и трепать здесь его имя незачем, скажу лишь, что мы наелись сами, накормили всех стариков, всех выживших собак и кошек, а потом погнали общее стадо прочь.
И когда я стал выгонять со двора своих лошадей и овец – дед Бий сказал, что передумал оставаться, и пойдёт за мной, и поможет.
И его одноглазый пёс поковылял следом.
Дед умер уже за перевалом, на восемнадцатый день пути: утром я его толкнул, а он не пошевелился.
Одноглазый пёс пережил деда на пять лет, и ещё оставил после себя потомство.
Когда кончилась зима, когда люди оплакали мёртвых и обосновались на новых землях, – старшины собрали всех одиноких мужчин, всех бобылей и вдовцов, и принудили их выбрать себе невест и жениться, во имя исполнения родового долга.
Народ наш поредел, и, чтобы совсем не погибнуть, требовались срочные меры. Так и я выбрал себе жену, хорошую девушку, именем Млава, из рода орла, сироту, потерявшую во время исхода обоих родителей; она теперь здесь; она родила мне сына и дочь. Жена моложе меня на четырнадцать лет, но стала мне хорошим, надёжным другом, и наши дети получились сильными и красивыми.
Я не знаю, куда исчез змей. Надеюсь, он улетел. Ещё больше надеюсь, что проклятая гадина издохла, обожравшись человечиной, или просто сама по себе, по воле богов: ведь они стирают змеев род с лица земли.
Так всё кончилось.
Наш народ быстро вошёл в силу на новом месте: а верней сказать – на старом месте, на землях наших древних отцов.
Здесь много теплей, чем в зелёной долине, и земля жирней, и урожаи больше. И мы, вроде бы, обустроены, и даже, наверное, счастливы; дети родятся, девки смеются, скотина нагуливает жир. Один хороший год сменяет другой.
И только я, единственный из всех вас, не могу найти покоя, и не способен заснуть без двух ковшей крепкой браги.
Я давно не вяжу брони, ни кожаные, ни костяные: руки дрожат.
И вот я решил, что дальше так нельзя; что начато, то следует закончить.
Из тех, кто участвовал в умерщвлении Горына, в живых остался я один.
Есть ещё девка Марья, – но я с тех пор её не видел и ничего о ней не слышал.
Надеюсь, она цела. Я бы хотел, чтобы у неё всё получилось.
В конце концов, все эти наши муки и мытарства, и уход с родной земли, и тысяча погибших – съеденных, сожжённых, замёрзших от холода, – всё это случилось ради того, чтоб она, эта девка, обрела своего любимого.
Малой Потык приходил ко мне во сне, много раз, и всегда весёлый, довольный, как будто там, в другом мире, ему всё время наливают сладкого пива и дают зажевать жареной бараниной.
Он смеётся и говорит, что на нас нет никакой вины.
Все эти мои речи – про то, что нас надо понять, и что мы не могли поступить иначе, и что всё случилось ради пятнадцатилетней девушки – это на самом деле не мои речи, а его, Потыка.
Ещё он всё время повторяет, что волхвы врут, что богов на самом деле меньше, чем люди думают. Но сколько именно – никто не знает. Может быть, трое или четверо.
Он говорит, что согласен со мной: нет никакого Коловрата. И мир вращается не по кругу, а движется сложным, извилистым путём, подчиняясь таким законам, понять которые человек не умеет.
Ещё раз повторю: мне очень жаль этого мальчишку, – столько лет прошло, а я не могу его забыть.
Мы никогда не говорим про змея, но много говорим про город птиц, про Марью, про её жениха; Потыку важно увериться, что девка добилась своего и счастлива.
Если бы видели, как он замахивался топором, когда рубил змееву голову! Как горели его глаза! Как ходила ходуном его грудь!
Поверьте: попытайся я его остановить, он бы отсёк башку и мне тоже.
И последнее.
Меня много раз спрашивали: если ты, Иван Ремень, видел птицечеловеков и разговаривал с ними, если ты знаешь, где их город, – почему ты не обратился к ним с просьбой убить змея? Ведь они очень сильны, и они могли бы прикончить гадину, если бы захотели. На это я обычно отвечаю, что пытался, но получил отказ. На самом деле даже и не пытался. Именно потому что видел их и с ними говорил.