Они всегда сами по себе; они не вмешиваются в людские дела. И скажу так: если бы я был птицечеловеком, я бы тоже не вмешивался.
Если сильный народ станет помогать слабому – от такой помощи слабый народ не станет сильней.
Сила только тогда идёт впрок, когда мы не получаем её в подарок, а обретаем сами.
И наш народ, покинув долину, потеряв многих, претерпев муки, испытав горе и отчаяние, – на самом деле стал сильней; посмотрите друг на друга, и вы это поймёте.
Итак, я собрал этот суд по собственной воле.
Сегодня – годовщина. Восемь лет с тех пор, как убит Горын и родился его потомок, летающий змей-людоед.
Это привело ко многим смертям и бедам.
Это привело к гибели старого мира и к рождению мира нового.
Восемь лет я полагал, что вина за случившееся лежит на мне.
Восемь лет меня мучила совесть – хотя, повторяю, никто и никогда ни единым словом или даже взглядом меня не упрекнул. Ни родня, ни соседи, ни князья, ни друзья, ни старшины.
Больше никого нет: остальные, кто был со мной, или умерли, или исчезли без следа. А я вот он, здесь. Я последний.
Теперь скажите: виноват я или нет?
Пророчество было ложным. Старый змей – а верней сказать, старая змея – высиживала потомство, и оно родилось бы так или иначе, с нашим участием или без него.
Если бы наши деды сто лет назад убили гадину – может быть, детёныш вообще бы не появился.
Это неизвестно.
Известно, что была отрубленная голова, было яйцо и был вылупившийся новый гад.
То, что мы ему башку снесли, – это было правильно.
Надо было раньше снести.
Чем раньше снесёшь башку гаду – тем лучше для всех. Вовремя не снесёшь – гад родит потомство.
Я не знаю, кто придумал ту легенду, про неубиваемого змея.
Я не знаю, кто прозрел то пророчество.
Но лично я думаю, что всякую нечисть, всякого злобного людоеда надо валить сразу, не дожидаясь, пока он даст приплод.
И не я один так думаю – многие.
На том стояла и стоять будет наша земля.
Сказ третийРазбойник
Ах, как я люблю прокатить по небу земную женщину!
Кто внизу не бывал, кто этого удовольствия не знает – тот ничего не знает.
Сначала, в первые секунды, ты её рукой держишь, прижимаешь. Потом прижимать уже не надо – она сама в тебя вцепляется, изо всех своих женских сил.
А сил у этих дикарок в избытке.
И чем выше поднимаешься, чем больше скорость – тем крепче объятья.
Это непередаваемое ощущение: ты летишь выше и выше, а она держится крепче и крепче.
Прилепляется всем телом.
Груди её чувствуешь, колени, бёдра, живот. Лобок даже.
На большой высоте самому вообще можно не напрягаться – она тебя и руками держит, и ногами, и зубами.
Это очень весело и необычно.
От страха их начинает трясти, и температура тела резко поднимается. Летишь – а она на тебе висит, горячая, дрожащая.
И кричит ещё.
Но эта – не кричала, хотя держалась очень крепко.
И вот что я ещё скажу: ни одна из них после первого полёта не отказалась от второго и последующих.
Жаль, это редко бывает. Я хоть и вне закона, но не дурак тоже. Если часто умыкать земных девок – дикари укрепляются в мысли, что мы, птицечеловеки, – их враги. Бывало, наладишься похитить женщину – а против тебя выбегают мужики с топорами и дубинами, с луками и стрелами. Могут и сеть растянуть, и горшок метнуть с горящей смолой. Они там, внизу, своих женщин берегут и защищают. Мужчин тоже – но не так рьяно. А если женщину захочешь выкрасть – они все поднимаются, от детей до стариков.
Так что я покушаюсь на их женщин не так часто, как хотелось бы; примерно раз в год. И не только потому что это опасно, и не потому что каждая похищенная женщина увеличивает ненависть дикарей к нашему, в общем мирному, народу, – но и потому что наслаждение слишком велико.
А величайшим наслаждениям, как учили нас Первожрецы, следует предаваться в меру.
Нет такого удовольствия, к которому нельзя привыкнуть, и когда ты к нему привыкаешь – ты его лишаешься.
А я не хочу лишиться.
Я изгнанник, и удовольствий в моей жизни не так много.
Я поднял девку сразу к самым облакам: это было нетрудно, дикарка почти ничего не весила. Да и облака в тот день лежали низко. С наступлением осени в уединённую долину опускаются густые туманы, и возле земли летать опасно: в любой миг можно напороться на верхушку дерева и переломать кости; а я ведь – преступник, я не могу просто позвать на помощь. Каждый раз, когда я разбиваю ногу, руку или голову, – я вынужден отлёживаться в одиночку.
Считается, что мы неуязвимы, что кожа наша крепче железа, – но так думают наверху, в домах богачей из Внутреннего Круга, а на деле, если, например, на большой скорости, ночью, в тумане, при сильном ветре, напорешься на острый край скалы – можно так ободраться, что забудешь и про неуязвимость, и про всё остальное: завоешь, как животное, и будешь прятаться несколько дней, пока не срастутся кости и не затянутся повреждения.
В этот раз я сразу пробил туман, взмыв вертикально вверх.
Над облаками было славно, Солнце излучало волны животворного света.
Девушка, конечно, дрожала от страха, и что есть мочи держалась обеими руками за мою шею, а ногами обхватила пояс; я чувствовал силу её худых бёдер.
Моё возбуждение стало слишком острым – и я добавил темпа, хотя этого делать нежелательно: на высоте и так холодно, а на большой скорости земной троглодит, даже здоровый, крепкий и привыкший к зимним холодам, может замёрзнуть в считанные минуты.
Но я уже слишком сильно хотел эту девушку и не мог терпеть.
Да, я люблю земных, диких, никогда этого не скрывал, и ещё раз повторю. Не считаю это чем-то стыдным. В Завете сказано, что нам нельзя иметь никаких связей с троглодитами. Но, во-первых, этот запрет никогда не соблюдался; все наши, особенно молодёжь, постоянно бывают внизу, и подглядывают, и забавляются, и с женщинами тоже имеют дело. Возьмите хоть юношу Финиста: разве ему, княжьему сыну, не положено было наизусть знать Завет и соблюдать его во всех мелочах? Но парень не соблюдал; чем тогда он лучше меня – разбойника, преступника?
А во вторых, в том же Завете, в первой главе, говорится о том, что земные дикари, бескрылые люди – наши братья, и мы – плоть от их плоти. А как же не иметь дела с братом? Как же не показаться ему, не помочь?
Анатомически они ничем не отличаются от нас. Просто их кожа не умеет поглощать силу Солнца. А наша – умеет. Другой разницы нет; отчего же тогда мы должны прятаться?
Я быстро донёс её до дома, а внутри – положил на кровать и укрыл одеялами.
Меховых одеял, самых лучших, у меня в доме достаточно; за годы бродяжничества я позаимствовал у троглодитов множество превосходных соболиных и беличьих шуб; девушка должна была быстро отогреться.
Где находится моё укрывище и как оно выглядит – не скажу; даже намёка не сделаю. Я изгой, я прячусь. И дом мой – тоже спрятан. И каждые полгода, а то и чаще, я перебираюсь на новое место. Скажу только, что ничего особенного в доме нет. Пожитков – никаких, кроме десятка упомянутых меховых одеял. А ценности – золото, серебро и самоцветы – я всегда ношу на руках и на шее. То, что не могу нести на себе, – храню в тайниках.
Короче говоря, вы меня не найдёте, даже если очень захотите.
Закутав гостью одеялами и погладив по спине, для успокоения, я снял с себя панцирь, перевёл дух – и полез к ней.
Обычно после полёта все они пребывают в глубокой прострации и с трудом могут шевелиться. Некоторые – прошу прощения – даже непроизвольно мочатся, но я ничего против этого не имею, наоборот: естественные отправления сближают.
Из-под беличьих одеял ударил мне в нос её запах.
Пахнут они главным образом дымом: половина их жизни проходит возле костра или очага, и аромат горящего дерева навсегда въедается в кожу и волосы. Запах горький, чудной, чуть кислый, но приятный, он добавляет остроты чувствам.
Под рубахой у неё ничего нет.
Дикари не носят нижнего белья.
У них повсеместно принято носить не менее трёх рубах или платьев, одно поверх другого; богатые женщины носят и по пять платьев, а сверху вдобавок надевают шерстяную юбку, под названием «понёва».
Да, я разбираюсь в их одежде, не надо ухмыляться; я же говорил, люблю земных бескрылых.
У неё была лишь одна, единственная рубаха. По их представлениям это был верх бесстыдства и равнодушия, причина для всеобщего осуждения и презрения.
Она, Марья, – такой же изгой, как и я.
Я пытаюсь ей сказать всё это, негромко, в холодное ухо.
Я глажу её маленькие ледяные ступни, растираю, согреваю, потом поднимаюсь выше, к лодыжкам.
Дикие девушки очень восприимчивы к ласкам, особенно молодые.
Сначала она никак не реагировала – и я подумал, что не встречу возражений, и полез дальше и выше.
Но тут сильная неожиданная боль обожгла живот: дикарка ударила меня ножом.
Ткнула несколько раз наугад, достаточно сильно; я вскрикнул – и отскочил.
У неё, оказывается, висел на поясе небольшой нож; я так горел желанием, что не заметил его, или заметил, но не придал значения, – так или иначе, теперь она выдернула этот самый нож, заточенный грубо, но достаточно остро, чтобы меня повредить.
Их оружие бессильно против нас, на том стоит могущество нашего народа, умеющего использовать силу Солнца; от ударов на моём животе остались лишь небольшие царапины. Но удовольствие она мне испортила, да.
Выбралась из-под одеял, прижалась к стене, подобрав острые колени, выставила свой нож, между прочим, хороший, выкованный из самородного железа, и наточенный на совесть, давно я не видел у дикарей таких превосходных лезвий, – и смотрела с ужасом, как из царапин на моём животе течёт кровь.
Когда царапины закрылись, девушка сказала:
– Он тоже так умел.
– Кто? – спросил я.
– Финист. Он тоже был неуязвим. Он мне показывал. Он резал себя, и всё заживало на моих глазах.