Я же, проводив его взглядом, ощущая благодарность, и ещё самодовольство – ведь не у каждого есть такой могущественный, высокопоставленный и преданный друг, – вернулся к себе домой.
Повторяю: как выглядит моё пристанище, я не скажу, и даже намёка не сделаю. Могу сообщить, что входа в мой дом нельзя заметить ни с земли, ни с неба. И ещё скажу, что вокруг дома я устроил несколько тщательных тайников, – там хранил свои особенные ценности, редчайшие, накопленные за долгие два десятилетия бродяжьей жизни.
Залез в один из таких тайников, вскрыл его и извлёк золотую нитку.
Сдул пыль, обтёр локтем. Золото – это вам не серебро и не бронза; золото не тускнеет.
Золотая нитка блестела так, словно её только что изготовили.
Искренне признаюсь, что почитаю и всегда почитал золото и драгоценные камни. Вся наша малая и сильнейшая летающая раса – бесконечно влюблена во всё, что сверкает; в лучшее и самое дорогое. Эту страсть нельзя ни отменить, ни преодолеть. От рождения мы все следуем за золотым сиянием. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Но так уж мы устроены, летающие полубоги.
Тайник был задуман удачно, и я вновь запечатал его и замаскировал, и замёл следы. Сейчас пустой – он мог пригодиться мне в будущем.
В искусстве делать тайники я достиг многого, но знаниями своими здесь делиться не намерен: эти знания спасли мне жизнь и, может быть, ещё спасут.
Я сунул моток золотой нитки за пазуху, долетел до дома, там помылся и переоделся.
Золота у меня хватало, а вот с чистыми рубахами и штанами была проблема; мне приходилось раз в неделю стирать всё самому, песком в ручье; от стирки вещи приходили в негодность каждый год. Новую одежду, взамен ветхой, приходилось заимствовать у дикарей; а где ещё? Их рубахи были мне сильно малы, чтобы налезло – приходилось делать надрезы на спине и пониже шеи.
Иными словами, выглядел я тогда не слишком блестяще. Но сегодня подобрал из того, что было, всё самое лучшее, и заново перевязал все завязки; достал горшок с жиром и смазал сапоги и доспехи.
Золотую нитку тоже обтёр сальной тряпкой: высверкнуло так, что глаз дёрнулся. Остался доволен, сунул ценность в кожаный мешок, стянул тесьмой.
Правда, есть на свете нечто дороже золота.
Это люди и твоя с ними связь.
Богатство можно обменять на жизнь, на благополучие, даже на любовь – но никогда нельзя обменять на доверие.
Так вышло, что я обрёл богатство – но насовсем лишился доверия людей.
Меня проклял даже мой собственный отец. Но я его не виню.
В первые годы после изгнания я ещё наивно полагал, что меня быстро простят и позволят вернуться. Мне думалось, что приговор – демонстративный. Что меня наказали не ради буквы Завета – а для острастки; чтоб другим было неповадно.
Пройдёт два, три года – и совет жрецов и вельмож пересмотрит моё дело. Так я мечтал.
Привыкание к жизни внизу далось мне мучительно. Я страдал от жары, сырости, а больше того – от одиночества. Месяцы и годы тянулись в тоскливых раздумьях и надеждах. Помыкаюсь года три, рассуждал я, ну четыре года, ну пять лет – а потом князь и жрецы помилуют дурака, совершившего ошибку по юному недомыслию.
Я много летал в те первые времена, поднимался на громадные высоты, совершал длительные путешествия к окраинам материка. Я не понимал, что мне делать, я был в отчаянии. Я кружил вокруг города, и несколько раз проник внутрь, рискуя быть убитым охраной. Я даже сумел попасть в родительский дом, побывал в собственной комнате, и плакал, перебирая собственные детские игрушки.
Отец отрёкся от меня, как того требовал Завет. Но в моей комнате – оставил всё, как было. Не передвинул ни единого предмета. Мои мячи для игр, мои учебные клинки, мои доспехи для тренировок, мои рисунки, мои книги, мои молитвенники, мои школьные дневники, мой шлем, мои ножи, мои праздничные рубахи, расшитые золотом, – всё пребывало в полной сохранности.
Отец, конечно же, продолжал меня любить, помнить обо мне и надеяться на моё возвращение.
Он был влиятельным и богатым человеком. Если бы он захотел – он бы спас меня. Он мог упасть в ноги князю и жрецам. Добиться смягчения приговора. Пожертвовать на Храм часть своего золота.
Жрецы очень любят, когда жители Вертограда отдают сбережения в пользу Храма.
Он мог бы меня спасти, да.
Мог хотя бы попытаться. Но не попытался.
Я точно знал: ради меня он никуда не пошёл, никого не попросил, ничего никому не предложил.
Пока я, арестованный, пребывал в узилище, в доме стражи, пока меня допрашивали, пока меня судили, – мой отец сидел дома, ни в чём не участвовал и ни с кем не разговаривал, ни разу не вышел на люди. Он прислал князю письменное отречение от сына, чрезвычайно краткое, в одну фразу – оно было оглашено перед объявлением моего приговора.
Я не виню отца ни в малейшей степени, и моё к нему сыновнее почтение не стало меньше ни на гран.
Отец отрёкся от меня формально.
Так было принято. Так было записано.
Мой отец был пожилой человек, почти старик.
В юности мы все революционеры, а в старости – консерваторы и ревнители традиций.
Чем ты старше – тем крепче привязываешься к своему племени. Тем яростнее желаешь сохранить древние заветы, верования, уклады, обычаи и результаты опытов.
Отец не мог поступить иначе.
Завет предписывал отречение – отец исполнил.
Когда я первый раз, спустя три года после бегства, перед рассветом, в самое тихое мёртвое время, бесшумно проник в собственную комнату, рискуя быть пойманным в любой момент, – я понял, что на самом деле – не отрёкся.
Остался со мной.
Жаль, я уже никогда не смогу его поблагодарить.
Пока наш благословенный город плавал в небесах, столетие за столетием, – внизу жизнь шла своим чередом, развиваясь и усложняясь. Народы, некогда дикие, постепенно преобразовались в сильные цивилизации.
У нас, бронзовокожих, не было монополии на знания.
Знания не принадлежат никому в отдельности, но являются достоянием всех мыслящих существ, сколько их есть.
Процветали не только мы.
В разных концах срединного материка, на востоке и на западе, нижние люди учились воевать, торговать, врачевать и строить, приручали животных, составляли звёздные карты, придумывали себе богов и демонов, а главное – понемногу привыкали договариваться друг с другом, устанавливать законы и правила общежития. Некоторые из подобных цивилизаций достигли впечатляющих результатов в самых разных областях – в землепашестве и скотоводстве, в ремёслах, в искусствах, в мореходном деле, в политическом порядке.
Мы, птицечеловеки, с удовлетворением наблюдали, как бескрылые дикари сражаются за своё благополучие, мучительно преодолевая темноту и леность разума.
Я совершил множество дальних путешествий и видел огромные города, шумные толпы, каменные строения высотой в тысячи локтей, утопающие в роскоши дворцы, храмы, кумирни, цирки, библиотеки, а также мастерские, где обрабатывались металлы, кожи, кость, камень и дерево.
Я своими глазами видел, как кожи обретают крепость камня и как металлы обретают мягкость глины.
Я видел, как люди ставят себе на службу силу бегущей воды, силу движущегося животного, силу ископаемых горящих жидкостей.
Я видел механизмы, способные поднять камни размером с дом. Я видел морские суда, способные нести по океанам, сквозь смертельные волны, отряды в сотню человек. Я видел боевые луки, склеенные из десятков тончайших костяных пластин, – стрела, выпущенная из такого лука, пробивала насквозь любого воина, одетого в самую крепкую защитную броню.
Я видел приручённых слонов, приручённых обезьян, приручённых летающих драконов, и даже приручённых морских чудовищ, вид которых столь кошмарен, что я не возьмусь его описать.
Иногда – весьма редко – я заимствовал у дикарей результаты их труда: похищал золотые украшения и обработанные самоцветные камни, или, как уже было сказано выше, одежду из меха.
Я никогда не заимствовал у бедняков – только у царей, вождей, у вельмож, у тех, кто сыт и благополучен.
Я брал только самые дорогие, уникальные предметы.
Для меня не составляло труда проникнуть в самые охраняемые помещения, в самые глубокие подземелья. Я вскрывал любые замки и сундуки.
Я двигался так быстро, что никакая охрана не способна была заметить меня, – а если замечали, то не успевали помешать.
В моём народе такие действия не считаются злодеянием. Наоборот, заимствуя у дикарей золото и камни, оружие и инструменты, доставляя добычу в Вертоград, жертвуя её в Храм Солнца или оставляя в своих домах, в семейных коллекциях, мы обеспечиваем вечную сохранность артефактов и, что ещё важнее, – предотвращаем возможное кровопролитие. Ибо нижние люди, как известно, ради обретения богатства часто готовы на любую подлость.
Каждый бриллиант или изумруд омыт кровью; изымая у бескрылых дикарей ценности, мы спасали их жизни.
Войдя в Храм Солнца, каждый из нас первым делом видит алтарную чашу, доверху заполненную самыми крупными, редчайшими бриллиантами, рубинами и изумрудами. За каждый такой камень бескрылые дикари готовы резать и калечить друг друга до изнеможения. Каждый камень чреват смертями и предательствами. Попав в алтарную чашу, самоцветные камни обретают покой и служат своему истинному предназначению: собиранию и преломлению солнечного света.
Однажды, шесть или семь лет назад, в одном из самых крупных и богатых городов, основанных жёлтой расой на востоке Ойкумены, я добыл, после некоторых усилий, удивительный трофей: бронзовое веретено с намотанной на него золотой нитью, едва толще человеческого волоса. Нить, очевидно, предназначалась для златотканого ремесла, для украшения парадных одежд. Весь моток – размером с два кулака взрослого человека. Попытка размотать нить ни к чему не привела, я так и не сумел даже приблизительно определить длину; понял только, что материала вполне хватит для изготовления целой рубахи, или даже двух. Каким образом неизвестный мне умелец, пользуясь примитивными инструментами, сум