Марья подумала и молча кивнула, дала понять, что не требует никаких гарантий.
Сердце сжалось у меня: маленькая дикарка не понимала, куда попала и во что ввязалась.
Нас разделяла пропасть.
На миг я пожалел, что затеял свою авантюру.
В любой момент дикарка могла ошибиться, неправильно себя повести.
Я придвинулся ближе, к самой решётке, дотронулся лбом до ледяных бронзовых прутьев.
– Когда тебя поведут в княжий дом – обязательно попроси, чтобы покормили. Здесь едят мало. Птицечеловекам еда вообще не нужна. Напомни, что ты бескрылая. Если чего-то не понимаешь – не стесняйся, спрашивай у любого. У охранника, у слуги, у самого князя.
– Я так и делаю, – ответила Марья. – И я действительно мало понимаю. Почему меня не расспросили? У нас, если чужак приходит – его расспрашивают с утра до ночи. Любопытно же…
– Забудь о том, как у вас, – сказал я. – У нас никому ничего не любопытно. Единственный способ вызвать любопытство – показать золото.
Она слушала внимательно, кивала, обдумывала, пожирала меня глазами – она, в отличие от многих моих шикарных и богатых соплеменников, была любознательна до крайности, она хотела всё знать.
Опять я убедился: ничто так не украшает человека, как интерес к новому, неизвестному.
Любознательность прямо восходит к жажде жизни: если ты не любопытен, ты умираешь.
Сглотнув комок, я просунул руку до локтя через прутья, приглашая девку пожать мои пальцы.
– Добейся встречи с младшим Финистом. Пусть он тебя вспомнит. Пусть выгонит жену. Пусть будет большой скандал. Пусть все перессорятся. Это то, что нужно тебе – и мне. Поняла?
Пожатие Марьи показалось мне столь горячим и крепким, столь исполненным воли и бесстрашия, что я приободрился. Поверил, что всё получится.
Потом мою спину обдало теплом. Ощущение, знакомое каждому птицечеловеку с младенчества. Предчувствие благодати. Ожидание ежеутреннего чуда.
– Солнце встаёт, – сказал я. – Мне пора. Увидимся следующей ночью. Ничего не бойся.
Улыбнувшись ободряюще, я оторвался от решётки и улетел.
Рассвет в небесах выглядит иначе, чем на поверхности.
Нижние дикари видят Солнце раньше нас.
А мы – наверху – должны ждать, когда лучи пробьют облака.
Чёрное небо на востоке окрасилось жёлтым и розовым.
До меня донёсся отдалённый удар гонга: в городе вышел дежурный жрец, подал сигнал.
В этот момент охрана должна открыть главные ворота, а жрецы – распахнуть двери Храма.
Я этого не видел: я был один, в чёрной пустоте, под небесным куполом, унизанным звёздами.
С каждым мгновением светлая полоса на востоке раздвигалась вширь. Облачный слой, подсвеченный снизу, истаивал и сдавался под напором нового дня.
Солнце нельзя остановить или игнорировать, оно приходит независимо от наших желаний. Его величие в том, что оно дарит тепло всем без разбора: растениям, водорослям, ползающим гадам, плотоядным и травоядным, более разумным и менее разумным, – всем.
Оно для всех. Оно не знает ни добра, ни зла, оно одинаково щедро ласкает и греет и великих гениев, и подлейших негодяев.
Его функция в том, чтобы всё и вся жило дальше, как можно дальше – плохое и хорошее, кровавое и прекрасное.
Но я не хотел сейчас видеть Солнце. Я отвернулся лицом на север и усилием тела поднимался всё выше и выше. На пятьдесят тысяч локтей, на семьдесят тысяч локтей – так высоко, как только возможно.
Я искал покоя; мне хотелось, чтобы разреженный и ледяной воздух большой высоты охладил меня.
Небо распахивалось, становилось темнее, звёзды – ярче и гуще; но я их не видел, перед глазами маячило только лицо земной девчонки.
Дышать было всё труднее, скорость подъёма замедлилась.
Мышцы грудной клетки заболели, я стал задыхаться. Но не испугался: мой путь лежал ещё выше. На верхнее небо.
Нет ничего лучше для птицечеловека, чем подняться на максимальную высоту.
Наверху ты остываешь.
Твои страсти, твои переживания, твои привязанности теряют значение.
От недостатка воздуха мой разум темнеет – но одновременно и проясняется.
От холода мои ноздри обмерзают, и видеть я могу только сквозь узкие щели в сжатых веках.
В моём народе есть те, кто мечтает поднять сюда, на верхнее небо, весь город.
Идея холодного подъёма не нова. Ей сотни лет. У неё всегда были и есть сторонники среди жрецов. Многие считают, что Вертоград следует поднять на сто тысяч локтей. Условия жизни в городе станут ещё более суровыми. На большой высоте не течёт вода, не горит огонь, а кровь плохо свёртывается. По мнению апологетов холодного подъёма, в условиях недостатка воздуха народ птицечеловеков станет в десять раз сильнее, перейдёт на новый уровень развития.
Увеличится рост и размах рук, расширятся грудные клетки, органы чувств сделаются острее.
Но каждый раз, когда обсуждалась идея подъёма, – её тут же отвергали. И князь, и воины, и прочие граждане города не хотели ничего менять.
Мы и так владели миром.
Никто не хотел задыхаться и мёрзнуть, всех всё устраивало, город стоял на воздушном основании, как на крепчайшем граните, надёжно подчинялся командам, передвигался на запад и восход; жизнь была легка и спокойна, никто не знал ни в чём нужды.
Теперь, в ледяной пустоте, среди колючих белых звёзд, танцующих вокруг меня свой гибельный хоровод, – я подумал, что мой народ ослабел.
Если бы я был князем или старшим жрецом – я бы всех убедил, уговорил, и поднял бы город сюда, на самый верх, на границу жизни и смерти.
Прозрачное сияние за моей спиной стало ярче, – я развернулся и увидел: Солнце встало.
Край диска показался над лохматым облачным дном, и нестерпимый ультрамарин разлился повсюду.
Воздух зазвенел. Лицо окатило жаркой судорогой.
Я понял, что полюбил юную земную девушку.
Золотое свечение прокатилось по облачному ковру; оранжевый бог взошёл на престол.
Далеко внизу, едва видимый глазу, парил мой небесный деревянный дом.
В этот миг жрецы в Храме стоят на коленях вокруг главной алтарной чаши, размахивают и трясут мосластыми руками, поют, провозглашают осанну, а от алтарной чаши во все стороны расходятся радужные световые волны.
Счастлив ли мой народ? Благополучен ли он? Конечно.
Почему тогда моё сердце сжимается?
Ровно через сутки я и Куланг снова встретились.
Ночью в долине встал сильный, звенящий холод. Небо очистилось. Подняв глаза, я мог увидеть над собой, далеко в чёрном пространстве, наш небесный город, парящий в пустоте; он отражал ртутный свет Луны и сам казался такой же полукруглой Луной, только в дюжину раз меньше.
К сожалению, Куланг не был настроен созерцать красоту звёзд.
Мой друг с трудом сдерживал досаду, прятал взгляд, делал лишние движения, и от него пахло вином.
– Ты должен был меня предупредить, – нервно сказал он.
– О чём?
– О том, что твоя девка – сумасшедшая.
– Она не моя девка.
– Это ты её притащил. Значит – твоя. Кто она тебе?
– Никто.
– Ты с ней спал?
– Нет. Хотел – но она была против. Нет, я с ней не спал. А что?
– Ничего, – сказал Куланг угрюмо. – Ты оказался прав. Был скандал. Большой. Все в ужасе. Только и говорят, что про твою девчонку…
– Она не моя девчонка. Она сама по себе.
Расстроенный, вздыхающий, Куланг уже не столь ярко блестел и почему-то выглядел моложе своих лет; обида делает ребёнком любого взрослого человека.
– Ты за неё попросил, – сказал он с упрёком. – Я тебе верил. Я ей поверил тоже. Я думал – она нормальная. Как ты. А она – ненормальная. Вообще. Я её привёл. По записи. Ранняя аудиенция, утро, малая будняя церемония. Вышла молодая княжья жена. Расслабленная. Первая брачная ночь всё-таки. Румянец в обе щеки. Здравствуй, милая. В этот момент, как ты знаешь, всем положено в пол смотреть и молчать. Такой порядок! И я загодя эту девку специально предупредил, чтоб молчала и смотрела в пол. И отдельно спросил, всё ли поняла? А она ответила: поняла. И вот теперь, вместо того чтоб молчать, она говорит: ты здравствуй, конечно, матушка, только вот мне наоборот, здравствовать особо некогда. Очень хочу, говорит, увидеть твоего мужа, Финиста-младшего. Конечно, княжья жена тут удивилась и даже оторопела. И на остальных оглядывается. Потому что аудиенция была при всех. Я же говорю – малая будняя церемония. С одной стороны стоит Сорока, с другой стороны – я, старший наряда дневной охраны. Пока княжья жена молчала, я этой девке под рёбра пальцем ткнул. Говорю тихо: «Молчи, дура! Ты кто такая? Тебя из жалости подобрали! Молчи и смотри в пол!» Она кивает. А по глазам вижу – на мои слова ей наплевать. Достаёт моток золотой пряжи. Откуда взяла – я не понял. Когда она к нам поступила, мы её обыскали полностью, и ничего при ней не было, кроме грязной шубы; а тут вдруг достаёт. Вот такой моток, – Куланг показал ладонями. – Чистое золото. Где прятала – непонятно. Может, она ведьма?
– Нет, – сказал я, – не ведьма. Обыкновенная девчонка. Пятнадцать лет. Какая из неё ведьма, сам подумай?
– Не хочу я думать, – сказал Куланг. – Я воин, мне думать трудно. Думают князья и жрецы, а мне ни к чему. Я не думал – я её за волосы схватил и по ногам дал, чтобы на колени встала…
– Это хорошо, – сказал я. – Обходись с этой девушкой грубо. Можешь и по шее двинуть. Она крепкая. Выдержит.
– Я благородный человек, – возразил Куланг. – Я не умею девок бить. Даже диких.
– Ты просто устал. Успокойся. Ты весь день и всю ночь стерёг порядок на княжьей свадьбе. Просто скажи, чем дело кончилось.
– Дело ещё не началось, – сказал Куланг. – Когда я ей по ногам наподдал – она упала, и золотая пряжа выкатилась, и прямо под ноги молодой княжьей жене. Она сапогом прижала, спрашивает: это что? Марья говорит: это донце-веретёнце. Золотую кудель даёт. Княгиня спрашивает: откуда у тебя такая ценность? Подарили, говорит Марья. Хороший человек подарил. И вдруг рванулась, не вставая с колен, подползла к княгине, за ноги хватает: позволь, матушка, увидеть твоего молодого мужа! Княгиня напугалась, назад прянула; говорит: зачем? Марья отвечает: полюбоваться. Говорят, он красивый. Правильно говорят, отвечает княгиня, и улыбается, и тут мы все успокаиваемся, и я, и Сорока, и только Марья не успокаивается, обняла княгиню за ноги, целует сапоги, плачет. Умоляю, говорит, матушка, позволь хоть на малый миг на Финиста молодого посмотреть! Пришлось мне её за ноги оттаскивать. А она сильная, как зверь. Маленькая, а не удержать.