Голая, покрытая слизью, серо-зелёная дрожащая гадина хрипела и пыталась взмахнуть крыльями. А я скользнул мимо, обуянный раздумьями о собственных нуждах.
Бабка Язва чуяла появление птицечеловеков: когда бы я ни возник – она меня ждала.
Каждый раз я хотел подлететь внезапно, бесшумно, настоящим повелителем мира – а меня встречали как ребёнка.
В этот раз вышло так же.
– Чего, сынок? – крикнула старуха, стоя на крыльце. – Тоска взяла?
Я опустился на утреннюю траву, осыпанную обильной ледяной росой. Кости, жилы, мускулы болели. Слишком много вышло в последние два дня путешествий снизу вверх и назад; слишком много ускорений, рывков, резких виражей, перепадов давления и влажности.
Я ничего не ответил.
– Ой, – сказала старуха, морща чёрное лицо. – Винищем кислым несёт, страсть! Близко не подходи.
– Мне как раз того и надо, – сказал я. – Налей ковшик. Самого лучшего, что есть. Я заплачу́. Могу даже золотом.
И сдёрнул с руки браслет.
Ведьма рассмеялась.
– Ты, мил человек, золотишко прибереги. Скоро понадобится. Скоро пустой будешь. Вообще. Всё отдашь, до последнего колечка.
– Отдам? – спросил я. – Кому? За что?
Щеря пустой рот, старуха ткнула пальцем в небо.
– За то, чтоб назад пустили.
Она много про меня знала. И то, что я вынашиваю план вернуться, – знала тоже. Я сам ей сказал когда-то, лет десять назад.
И я давно разгадал некоторые её приёмы и ухищрения.
Иногда хорошая память и внимательность выглядят как колдовство.
– Ты хоть и ведьма, – сказал я, – а такого знать не можешь. Пустят, не пустят – неизвестно. Не от меня зависит.
– Да уж конечно, – сказала старуха, продолжая веселиться. – Не от тебя. Понятно, от кого.
– А раз тебе всё понятно, тогда просто налей мне, и умолкни. Нет у меня охоты к разговорам.
Ведьма сверкнула жёлтым глазом.
– Маешься? Хорошо. Значит, запомнишь этот день. Золото своё прибери, не нужно мне его. А если хочешь угоститься, лучше иди, вон, на зады – и наколи мне дров. И я тебе сразу налью тогда.
Она, судя по всему, хотела всерьёз меня обидеть, унизить, поиздеваться. С ней такое часто бывало.
Эта старая женщина ни в грош не ставила ничего человеческого. Она была совершенно безжалостна.
Она предложила мне, птицечеловеку, наколоть дров.
Я мог бы убить её одним ударом. И ещё тремя ударами – разнести её кривую избу в мелкую щепу. И забрать всё, что там есть. И вино тоже.
И никто никогда не призвал бы меня к ответу, более того – никто никогда не узнал бы о случившемся.
А вино у ведьмы было всегда, и не один сорт, а два или три, и все чистейшие.
Но я, разумеется, не тронул старуху и пальцем, и даже не обиделся.
В этом был весь смысл.
На её крайнюю, поистине дремучую, троглодитову жестокость и бесцеремонность можно было отвечать только смехом.
И вот что я скажу: на самом деле эта уродливая сутулая старуха была самым весёлым существом из всех, кого я знал.
И когда я засмеялся – она тоже затряслась, поглядывая на меня ясными глазами из-под обвисших век, и мы вдвоём захохотали, потешаясь друг над другом и над миром, где неожиданно и так чудно переплелись наши непрямые судьбы.
Золотой браслет я ей не отдал – раз отказалась, значит, отказалась.
Обошёл вокруг избы, отыскал дровяную кладку: нагромождение брёвен, каждое в поперечнике – три локтя, а длиною в десять локтей. Концы брёвен не имели следов топора, а были словно обгрызены зубами; кто их грыз, кто валил деревья, кто приносил тяжкие колоды к дому ведьмы – я не знал.
Вынул меч; размял шею и локти; рассёк несколько брёвен на куски.
– Особо не напрягайся, – произнесла ведьма, возникнув за спиной. – Вот эти три полешка ещё разделай надвое – и хватит. Я всё равно тут до весны не дотяну.
– А что так? – спросил я.
– А конец пришёл, – ответила старуха. – Старый гад умер, родился новый, и с ним родился новый мир. Так всегда было. Новый мир рождается, когда возникает новый гад. Перемена жизни происходит только в ответ на угрозу. Теперь угроза есть, и, стало быть, мир изменится. Как только новорожденная паскудина на крыло встанет – она начнёт поедать людей. Люди сначала будут сопротивляться, потом уйдут. И мне тоже надо уходить. А сил нет. Как быть – не знаю.
– Ты не сможешь уйти, – сказал я. – Ты старая. Как ты уйдёшь? И главное – куда?
– За народом уйду, – ответила Язва. – Я ради него живу. Не ради себя же.
– Никогда бы не подумал.
– А тебе и не надо. Ты ж нелюдь. – Старуха покрутила кривым пальцем у виска. – У тебя в голове всё наоборот. Твари дремучие – и те не живут для себя, а токмо потомства ради.
Ведьма нагнулась, зажала пальцем нос и высморкалась.
– Пойдём, угостишься.
Она повела меня в дом, ковыляя медленно.
– Его можно умертвить, – сказал я, глядя в горбатую спину. – Пока он детёныш. Хочешь, я сделаю?
– Дурень, – ответила старуха. – Это я сама могу. Убить – дело нехитрое. Но я вижу: паскудина должна жить дальше.
– Это страшное и сильное животное, – сказал я. – Если вырастет – с ним будет тяжело справиться. Давай убьём сейчас.
– Нет, – твёрдо произнесла старуха. – Пусть живёт. Ни ты, ни я никого не убьём ни сегодня, ни завтра.
Мы вернулись ко входу; старуха не позвала меня в дом.
Спустя время вынесла деревянный ковш с вином, едва на четыре глотка, я выпил за три и разочарованно оттолкнул сухую и узкую ведьмину руку.
– Принеси весь кувшин.
– Ладно, – ответила старуха, – ты вроде заработал. Но учти, у тебя завтра тяжёлый день.
– Завтра будет завтра; ещё сегодня не кончилось. Неси давай.
– Что ж ты меня, старуху, туда-сюда гоняешь? – сварливо сказала Язва. – Зайди в дом, так и быть. Но как зайдёшь – не удивляйся.
И открыла передо мной тяжкую дверь, висящую на толстых, сильно подгнивших кожаных петлях; изба была кривая, ведьме пришлось одновременно и руками нажать, и ногой снизу подопнуть, и всё равно дверь открылась едва на треть; мне пришлось протиснуться боком.
Последние пятьсот лет наш летающий город медленно перемещался вдоль северной окраины срединного материка.
Жить в холоде нам заповедали основатели расы; холод закаливал наши тела.
Холод делал нас сильными.
Вертоград никогда не опускался южнее первой ледяной границы.
Наше убежище всегда парило над снежными пустынями и промороженными лесами.
Раз в пятнадцать или двадцать лет, с одобрения городского совета, состоящего из жрецов и членов княжеской фамилии, город сдвигался к западу или к востоку, на длину одного, реже – двух дневных перелётов. Перемещения рассчитывали жрецы по сложным таблицам, учитывающим длину светового дня, высоту Солнца над горизонтом, направление движения воздушных потоков и прочие премудрости, когда-то преподанные нам в школе и усвоенные мною кое-как.
Вообще, Первожрецы Ош и Хур заповедали перемещать город гораздо чаще, но каждый перелёт давался нам большими усилиями: ведь конструкция держалась в воздухе не сама по себе, а благодаря силе наших тел.
За тысячи лет наш народ многократно умножился, и соответственно выросла общая летательная сила. Но одновременно увеличилась и масса города. Когда-то выстроенный в один этаж, он теперь имел три этажа, и в каждом доме, состоящем из двух комнат, жило по две семьи, и в каждой семье имелось два или три сундука с бриллиантами, сапфирами и изумрудами, с золотом и серебром; в домах князей и вельмож и в Главном Храме количество сундуков, ящиков, кувшинов, наполненных драгоценностями, исчислялось десятками.
Город, пусть и выстроенный из самого лёгкого и прочного материала, за тысячу лет многократно потяжелел.
Для каждого нового перелёта нам требовалось всё больше и больше усилий.
Вдобавок, чем тяжелее становился город – тем сложнее управлялся.
Запретить накопление ценностей было невозможно, ибо Завет утверждал, что наш народ должен процветать и богатеть безостановочно.
Далее, великие основатели повелели передвигать нашу обитель вокруг оси мира только на восход. Но после смерти Первожрецов выяснилось, что если двигать город в одном направлении – половина пути будет пролегать над ледяными океанами, где живут лишь морские звери и белые медведи.
А народ птицечеловеков хотел бывать внизу, хотел наблюдать за земными троглодитами. И очень хотел, вопреки строжайшему запрету, вмешиваться в их жизнь.
Так властители нашего народа однажды постановили передвигать город только вдоль срединного материка, от восточного края Ойкумены – до западного, туда и обратно. На севере срединного материка повсюду жили люди, большие племена, а иногда и целые сильные народы, не уступающие в численности нашему.
Нужно признать: мы однажды поняли, что не смогли полностью порвать с нижним, диким и сырым миром.
Мы продолжали от него зависеть.
Мы не умели без него жить.
Мы не зависели от нижнего мира телесно – но полностью зависели духовно.
Эту связь нельзя было разорвать.
На протяжении многих столетий мы проплывали, недосягаемые, над суровыми территориями, заросшими непроходимыми лесами и перерезанными множеством буйных полноводных рек. Здесь более сильные племена и народы жили по берегам рек, используя их для передвижения и пропитания; менее сильные племена, оттеснённые более сильными, селились в долинах вокруг древних реликтовых озёр, питаемых подземными источниками.
Земля северной окраины Ойкумены была изобильна всеми благами, какие только можно представить. В иных местах золотые самородки и драгоценные цветные камни лежали прямо на поверхности, их достаточно было просто взять, нагнувшись. Существовали племена, где малые дети играли изумрудами размером с голубиное яйцо. В других землях, наоборот, не было ни металлов, ни камней, но зато хорошо родила почва, и несколько больших народов процветали, занимаясь лишь собирательством; необъятные леса досыта кормили целые сложные цивилизации.
Таким образом, за пять лет до моего рождения Вертоград однажды был снова передвинут, на этот раз – на северо-запад Ойкумены, на расстояние половины дня полёта от северного берега, и остановился прямо над маленькой долиной в распадке пологих гор, в прохладном, суровом месте