, откуда было только два пути: либо на юг, в места теплее и щедрее, либо на север – туда, где нет ничего, кроме темноты и смерти.
В долине жил малый, но достаточно крепкий народец, расселившийся по нескольким деревням: три тысячи особей.
Когда меня сбросили вниз – зелёная долина стала моим домом.
Я полюбил эти леса, эти три озера, эти два водопада на двух быстрых речках, и огромные ягодные поляны, и луга, где местные обитатели пасли свой скот.
Тесная, сырая долина надоела мне через полгода, всю её можно было облететь дважды за день; я облазил все глухие и укромные места, боры, болота, озёра, зыби, топи, глухомани, затканные паутиной, заваленные трухлявым гнильём.
Близ каждой деревни жили по два-три отшельных человека, изгнанника.
Я сам был таким изгнанником; я чувствовал тайную связь с этими существами; я попытался познакомиться со всеми.
Но близко сошёлся только с одной старухой, именем Язва.
Она не боялась меня.
Она вела себя так, словно знала обо мне что-то такое, чего я сам не знал.
Её не интересовали ни моё умение летать, ни способность оставаться невидимым и бесшумным, ни физическая мощь, ни острое зрение и слух, ни знания о движениях светил и переменах климата.
Я подозревал, что ведьма сама когда-то бывала в небесном городе. Может быть, в качестве чьей-то жены или наложницы. Но когда я прямо спрашивал её – отмалчивалась или грубо бранилась.
Глядя на ведьму, я понимал, что в молодости она была весьма хороша собой: в любой старухе, даже самой ветхой и согбенной, всегда можно угадать красавицу. Телесная красота никуда не исчезает, лишь прячется за завесой времени.
В любом случае, её молодость была кратковременна, а старость растянулась на столетия. В жизни дикаря старость – самый длинный период, и самый важный.
И эта ковыляющая, слабосильная, беззубая женщина явно наслаждалась своей старостью и извлекала из неё разнообразные преимущества.
Не уважать её было невозможно.
По крайней мере дважды она излечила меня от повреждений, полученных при ударах о скалы, и ещё один раз помогла справиться с тяжёлым отравлением.
Самое главное: благодаря ведьме Язве я перестал относиться к земным троглодитам с пренебрежением.
Она внушила мне, что у развитых нет никакого превосходства над неразвитыми.
Она дала мне понять, что знания не обязательно записаны буквами в книгах – иногда они вообще невыразимы, не облечены в слова, а лишь в поступки, в практические умения.
Волки и медведи приносили ведьме больных детёнышей – она их выхаживала. Белки и барсуки снабжали её орехами и кореньями. Змеи приползали, чтобы сбросить старую кожу и сцедить лишний яд. Рожалые самки лосей и оленей прибегали, чтобы старуха их раздоила.
Окрест её чёрной избы буйно росли редчайшие растения, пчёлы копили мёд в гнилых колодах, а пауки ткали паутины, не пропуская к дому ни единого кровососущего насекомого.
В её избе стоял тяжкий дух, слишком терпкий; не гадкий – странный.
Кислый, но и притягательный.
Я огляделся и вздрогнул.
По всем ровным поверхностям, по лавкам, по полкам, по узкой кровати, застланной ветхим покрывалом, по крышке сундука, обитой разноцветными обрезками кожи, – сидели тряпичные куклы, каждая размером с локоть.
Их было, может быть, сто или больше.
Мне стало не по себе, и в глубину дома я не пошёл, остался на пороге.
Куклы все обратили на меня пустые голые лица.
Все разные; одни нарядные, в узорах, и даже в кружевах; другие – бесцветные, скрученные из обрывков старого, грязного полотна.
Одни были сложно устроены и крепко прошиты нитками, другие выглядели просто как последовательность больших и малых узлов.
– Не бойся, – сказала ведьма. – Это мои мотанки. Тебе не навредят. Садись за стол.
Однако я остался на месте. Пробормотал:
– У них нет лиц.
– Верно, – ответила ведьма, – нет, и быть не должно. Они – мои. У них у всех – моё лицо; только ты его не видишь. Говорю, тебе не навредят. Не сцы, малой. Присядь и угощайся.
Я неуверенно прошёл. Устроился за шатким столом, много раз скоблённым, чёрным от времени.
Безглазые лица повернулись в мою сторону; или мне, захмелевшему, только показалось.
Старуха поставила передо мной кувшин.
– Не оглядывайся, – посоветовала. – Куклы мотать – бабья забава, не мужская. Пей на здоровье.
Но горло моё не принимало вина; я попробовал глотнуть и поперхнулся.
Ведьма хмыкнула.
– Не боись. Пей свободно, друг ситный. Заработал как- никак.
Я через силу хлебнул; вино побежало по нутру, обрадовало, расслабило.
Давно я не пробовал столь благодатной сладости.
Давно голову не туманил такой мягкий, коварный хмель.
И тут же показалось, что тряпичные существа смеются надо мной, – безгласно, бездвижно, но явно.
– Зачем тебе куклы? Никогда раньше их не видел.
– Раз не видел, – сказала старуха, – стало быть, тебе и не полагалось. Говорю, это женское ловкачество. Мужикам знать не след. Но как ты есть нелюдь, в нашем мире посторонний – тебе скажу. Их мотают, чтоб женскую силу укрепить. Эта вот, глянь, называется «девка-баба». Вот так – «девка», а перевернёшь, подол наиспод вывернешь – «баба». А вот эти именуются «ведучки»: гляди, сама – большая, а на руках у ей малая: то есть, мать и дщерь. И таких надо смотать семь, по числу семи родовых колен. А у какой бабы род длинный, та мотает два раза по семь. А у меня род такой длинный, что я смотала три раза по семь, вот они все по лавкам сидят…
– Страшные, – сказал я искренне.
– Для тебя – да, – ответила ведьма. – Бабье естество – страшней мужского гораздо. Потому как бабам жить тяжелей. Но и почётней.
– А эти? – спросил я, ткнув пальцем. – Которые грязные?
– Не грязные, – сурово поправила ведьма. – Кажутся такими. Смотаны из нижних юбок. Именуются – «выворотки». Про них ничего не скажу: нельзя. Их положено в постели прятать, под подушкой, и мужикам не показывать. Что такое «выворот» – только бабам известно, и то не всем. А тебе, парень, надо знать лишь одно: мир, где ты живёшь, крепится женской силой, и на ней стоит, всеми своими восемью углами. Бабами всё начато, и ими продолжается. Через баб течёт и греется мировая кровь. Ты же, небось, тоже не собственным присутствием в небесном городе своё дело строишь? А через девку? Сам сидишь тута, в тепле и холе, вином ся тешишь, а в это время малая девка, безродная пришелица – твою судьбу устраивает…
Я бы поперхнулся и возмутился.
Но хмель смешал мои мысли.
Ведьма была права.
– Всё, что есть живого и сущего, – продолжала она, – держится на женской силе. Я на ней держусь, и ты тоже. И весь ваш летающий город. И не только он, а всё живое и горячее…
– Погоди, – сказал я. – Ты стыдишь меня, что ли?
– Не стыжу, – ответила ведьма. – Напоминаю. Теперь допей моё вино, отдохни – и поднимайся в небесный стан. Девка Марья опёрлась об тебя – и ты, значит, обопрись об неё… Так оба победите…
И ведьма, протянув сухую руку, ухватила кувшин и наполнила доверху мою чашку.
– Пей, малой парнишка. Пей, дружочек. Забудься на малый час. К рассвету тебе надо быть дома.
К тому времени я уже был сильно пьян; чего и добивался.
Меня окружали безмолвные тряпичные сущности, молчащие, презрительные, недвижные.
Старуха прошлась вдоль ряда кукол, одну поправила, другую погладила; говорила тихо, хрипло.
– Всё, что происходит, – происходит из-за баб. Мужики думают, что творят всё сами. Сами воюют, сами пашут, сами зверя бьют, сами брагу пьют, сами врага режут. А на деле – не сами. Это и есть выворот. Чтоб узнать, как устроены штаны, – выверни их. Чтоб узнать, как устроена шапка, – выверни шапку. Чтоб узнать, как устроена скотина, – разрежь ей живот и выверни требуху. Так же и весь мир живой: чтоб узнать, как он излажен, – выверни его, мысленно, и узри сокрытое нутро. Вывернуть – значит выверить, сделать верным. Настоящим. Истинным. Выверни свою судьбу, парень, изучи изнанку. Угляди швы и узелки. Бывает, живёт князь, во славе, в богатстве, в почёте, и его люди за него головы кладут, не задумываясь, – а выверни его судьбу, и увидишь, что бабами и швы прошиты, и узелки завязаны. Так везде. Выверни мужскую природу – там женская. Выверни смерть – там жизнь. Выверни беду – там счастье. Мужик всегда на стороне смерти, у него жилы, у него нож, у него меч, – а у бабы ни ножа, ни меча, только детородное чрево. Потому что баба на стороне жизни. Так и здесь случилось. Девка малая, тощая, слабосильная, появилась – и два громадных народа с места стронула. Из-за неё одна гадина погибла, а другая народилась. Из-за неё многие умрут, а другие родятся. Из-за неё твой небесный город скоро сотрясётся до донышка. Из-за неё ты нынче здесь, внизу, а завтра будешь там, наверху. Из-за неё ты теперь тут пьяный, в тепле, а она там тверёзая, в небесном холоде. Ты думаешь, ты сильней сильного, и никто тебя не пошатнёт, – а если навыворот посмотреть, вся твоя сила стоит на слабости маленькой девчонки. Это сказано тебе не в упрёк, а в науку. Ты не виноват. Никто не виноват. Мужчина следует за своей женщиной, женщина следует за своей маткой. Выверни матку – там зародыш, меньше ржаного зёрнышка. А если силы ума хватит – выверни и зародыш…
– Довольно, – сказал я, превозмогая шум в голове. – Ты врёшь, старуха. Не я случил Марью с княжьим сыном. Не я привёл её в долину. Не я змею башку отрезал. Я только пользуюсь возможностью. Я помогу девке, она поможет мне…
– Верно, – перебила старуха, сверкнув глазом, – верно! Только слово неправильное. Какая же это подмога, если у тебя есть своя корысть? Это не подмога, это торг. Так вы все наверху и живёте. Говорите, что помогаете, а на самом деле продаёте и покупаете. Нам, которые внизу, нет от вас никакой подмоги. Прилетаете, только чтобы развлечься или цацку стырить.
– Понятно, – сказал я. – Теперь мне понятно. Ты тоже была у нас, наверху.
Ведьма кивнула.
– Была. Давно. Двести лет прошло. Старший Финист, нынешний ваш князь, взял меня в полюбовницы. Выкрал, и у себя поселил. В парчу нарядил, пальцы перстнями унизал. Я жила у него в доме. Спала в его постели. Думала, он на мне женится… Но он не женился. Жрецы ваши велели ему меня сбросить. Он не послушался. Уже меня подвели к краю, уже я глядела смерти в глаза. Но он отменил приказ жрецов. Взял – и на руках вниз отнёс. Потом проведывал… Каждый год прилетал… Забыть не мог… – Ведьма грустно хмыкнула. – Но женился – на другой. Я не простила. До сих пор не могу простить. Когда тобой попользовались, да выкинули – такое не прощается. А та, на которой он женился, родила ему всего одного ребёнка. Одного-единственного. – Старуха ухмыльнулась совершенно по-мужски. – Хороша жена, одного родила – и умаялась! А потом и вовсе померла, сынка сиротинушкой оставила… С тех пор я всё ваше племя летучее – не люблю, не доверяю и не сочувствую. Сильные вы, крепкие, ни убить, ни противостоять невозможно, а только вся ваша сила ни к чему не приложена. Зачем сила, если от неё нет пользы? Зачем вы нужны, летучие человеки? Кого вы сберегли? Кому помогли? Столько знаний, столько могущества, могли бы спасти половину народов, ныне сгинувших. Но вы, при всей вашей мощи, палец о палец не ударили. Только глядели, да золото воровали. Народы мёрли, а вы летали и смотрели сверху. Обязанность сильного в том, чтобы слабому помочь, – но вы нам не помогли. Вы бесполезны, вы живёте для себя, вы не участвуете в общем ток