Толпа ждала. Цесарка всхлипывала.
Факельщики снова прошли по площади, долили масло в светильники; огни стали выше и ярче.
Второй жрец выступил вперёд.
– Княгиня Цесарка виновна в измене! Земная девка Марья также виновна в измене! Её сообщник Соловей виновен в измене!
Да, подумал я, покрываясь потом. Никогда им не доверял, этим хитрым людям в жёлтых мантиях. Может, надо было чаще ходить в храм?
Цесарка разрыдалась в голос и упала на колени.
– Успокойте её! – приказал старый князь, поднимаясь со своего места. Он оглянулся на сына, – тот сидел недвижно, с каменным лицом.
Услышав приказ, охранник, стоящий возле клетки, неуверенно поднял копьё, просунул тупым концом и попытался ткнуть Цесарку. Она плечом оттолкнула копьё и встала с колен.
– Была ли измена? – спросил старый князь у всех сразу, и обвёл взглядом площадь, тысячи голов, освещённых оранжевым пламенем. – Откуда взялось золотое платье? Кто знает – пусть скажет.
– Я знаю, – сказала Марья. – Я связала золотое платье по просьбе жены Финиста.
– Ложь! – закричала Цесарка. – Пусть докажет!
– Могу и доказать, – ответила Марья. – Платье связано пустым узлом.
– Что такое пустой узел? – спросил старый князь.
– Я покажу, – сказала Марья.
Она сделала три шага, зашла за спину Цесарки.
У всех нас, троих подсудимых, локти были связаны за спинами, но Марье это не помешало.
Она наклонилась, приблизила лицо к шее Цесарки. Схватилась зубами за верхний край платья пониже шеи – и коротко, сильно дёрнула.
Пять тысяч человек ахнули, увидев, как платье, облегающее Цесарку, подобно второй коже, подчёркивающее все изгибы её совершенного тела, – это удивительное платье мгновенно разошлось, расползлось вдоль и поперёк, и осыпалось к ногам княгини, превратившись в спутанные обрезки золотой нити.
Совершенно нагая, Цесарка завизжала. Она не могла даже прикрыться руками.
Раскаты хохота сотрясли площадь.
Десятки глоток восторженно заревели:
– Пустой узел! Пустой узел!
– Увести! – приказал князь, кивнув охране на Цесарку; клетку немедленно открыли, двое вбежали внутрь, на опозоренную княгиню набросили плащ, и она устремилась прочь; один из караульных неуверенно подобрал с пола ворох золотых нитей, но тут же сам в них запутался; охранники бегом сопроводили Цесарку до входа в караульное помещение.
– Истина установлена, – объявил старший Финист. – Виновный изобличён. Согласно Завету, он будет предан смерти.
Люди замолчали.
– Пощады! – закричали из первых рядов. – Пощады!
Князь помедлил.
Крики смолкли.
– Своей волей, сообразно с древними традициями любви и мира, я заменяю казнь на пожизненное изгнание.
Некоторые одобрительно захлопали, но другие – многочисленные – засвистели.
Но князь сделал вид, что не услышал.
– Теперь вторая, – продолжал он. – Земная дикарка. Доставлена в город сообщником, с целью устроить встречу с моим сыном. Ни дикарка, ни сообщник не имели умысла на причинение вреда. В результате их действий никто не пострадал. Каждый получил, что хотел. Дикарка Марья получила любимого человека. Княгиня Цесарка получила золото. Сообщник дикарки – Соловей – получил возможность обратиться к народу. Итак, земная дикарка Марья, дочь кузнеца, невиновна, и должна быть освобождена немедленно.
Куланг, стоящий справа от кафедры, по знаку князя вошёл в клетку, выхватил нож и мгновенным движением рассёк шёлковые путы на локтях Марьи. Она распрямила затёкшие руки, вышла, зябко поёживаясь, но затем остановилась, не зная, что делать.
Первые ряды, поддерживавшие Цесарку, заволновались, однако из страха перед князем никто не решился открыто продемонстрировать свою ненависть. Зато из задних рядов бросили цветы.
Молодой Финист соскочил с кафедры, подошёл к Марье, обнял её и поцеловал – и, наконец, собравшиеся дали себе волю.
Восторженный рёв оглушил меня.
В колеблющемся оранжевом свете лица, искажённые сопереживанием, любопытством, жаждой потехи, показались мне одновременно уродливыми – и прекрасными.
Но я сохранял видимость спокойствия; надежда на удачный исход моего собственного предприятия крепла с каждым мигом, с каждым долетающим до меня истеричным или радостным выкриком.
Но я был не главным участником действа; на меня никто не смотрел.
Молодой Финист обнял Марью за плечи и повёл прочь. Бледная Марья, со следами от узлов на голых руках, держалась твёрдо, но я успел увидеть: её глаза полны слёз.
Я увидел, как люди любят младшего Финиста; ему выкрикивали слова одобрения, его хлопали по плечам и шее, к нему тянули руки, чтобы просто дотронуться. Он шёл по коридору любви, обнимая за плечи свою избранницу.
Он был их будущим властителем.
Влюбившись в него, они – мой народ – надеялись, что сын сделает их счастливыми: когда отец уйдёт, сын продолжит его дело; выкрикивая его имя – они переживали за себя и думали о себе.
Итак, младший Финист, сын князя народа птицечеловеков, сам увёл земную девушку Марью с городской площади.
Если бы я знал, что больше никогда не увижу ни его, ни её, – я бы, разумеется, постарался запомнить какие-то подробности. Но я помню только, что Марья всем телом крупно сотрясалась в ознобе.
Она замёрзла, она ещё не совсем привыкла к холоду и высоте; мальчишка Финист должен был это понимать, но нет: продолжал держать её за плечи, а надо было хоть что-нибудь накинуть; я хотел было крикнуть ему про шубу, но не крикнул.
Наши пути разошлись в тот миг.
Нельзя сказать, что я сильно порадовался за девку. Она нравилась мне самому. Мне было неприятно смотреть, как другой мужчина – гораздо более привлекательный, молодой и богатый – уводит её к себе.
Но такова жизнь.
В том, что они соединились, есть моя большая заслуга.
Если бы не я – не случилось бы ничего.
Шум, сопровождавший уход Финиста и Марьи, длился до тех пор, пока оба не исчезли за дверью княжьего дома.
На пороге Финист и Марья поворотились к людям и поклонились оба, и все, кто там был, поклонились в ответ.
И сам старый князь поднялся со своего места, и Сорока, сидящая рядом с ним, и охранники по сторонам клетки, – и я тоже поклонился. И так кончилась моя связь с земной девкой Марьей.
Я помог ей, как до меня помогли другие.
Я помог ей, потому что она мне понравилась. Но она любила другого, и с этим ничего нельзя было поделать.
Финист и Марья исчезли, молодые и счастливые, а я остался.
Жрец снова ударил в гонг. Пора было заканчивать.
Шум понемногу стих. Все устали, и после триумфа, устроенного княжескому сыну, многие покинули площадь.
Старый князь, поклонившись собственному сыну, повернулся ко мне; моя очередь, понял я.
– Третий обвиняемый, – провозгласил Финист-старший и закашлялся. Толпа ждала, пока он переведёт дух. – И последний. Соловей, бывший воин городской охраны. Двадцать лет назад осуждён и изгнан. Теперь вернулся. Хочет снисхождения и прощения. Это должен решить народ. Теперь, если подсудимому есть, что сказать, пусть он говорит, потому что другого случая не будет.
Я кожей почувствовал обращённые на меня взгляды.
Теперь мне нужно было подобрать верные слова, а также и точную интонацию.
Но голова моя плохо работала, я до сих пор не знаю, как относиться к тому, что произошло дальше.
От волнения у меня перехватило горло.
Я остался один в клетке; как ни странно, это придало мне уверенности. Все четыре зарешёченных угла были мои, все взгляды были направлены на меня. Смотрел князь, заметно уставший, смотрела Сорока, сидящая с прямой спиной и сложенными на коленях руками, смотрели четверо жёлтых жрецов со своей скамьи. Смотрели передние ряды – городские аристократы, сверкающая бриллиантами молодёжь, сторонники Цесарки; смотрели протиснувшиеся меж ними бойкие подростки, смотрели старшие, примерно мои ровесники, выглядящие значительно скромнее, уже сами – родители собственных взрослых детей; смотрели дальние ряды, одетые гораздо менее шикарно, с лицами более обветренными и взглядами более равнодушными.
Я не питал иллюзий. Большинство пришло, чтобы развлечься редкой потехой.
– Многие из вас должны меня помнить, – сказал я. – Двадцать лет назад вы приговорили меня к смерти. Потом наш князь, – я показал подбородком на старшего Финиста, – пощадил меня и заменил казнь на изгнание. Точно так же, как сегодня он пощадил другого человека, женщину. Вот: прошло двадцать лет, я прибыл, чтобы воззвать к вашей милости. Прошу вас, разрешите мне вернуться. Я достаточно наказан. Я был молодым дураком, теперь я взрослый человек. Моя мать и мой отец умерли, в моём доме теперь живут дальние родственники, я хотел бы с ними соединиться. Я хотел бы снова соединиться со всеми вами. Я признаю́ все обвинения. Я привёз в небесный город дикую девушку. Я научил её, как наняться на работу в княжий дом…
Меня внимательно слушали, но по дальним краям площади я заметил шевеление: люди продолжали уходить.
Самое интересное закончилось. Первую красавицу города опозорили, заставили явить наготу и скандально изгнали. Главную обвиняемую не только пощадили, но и возвысили; неслыханный случай, однако десять тысяч глаз всё видели. Княжий сын сделает её своей женой. Третий и последний преступник не столь интересен. Какой-то бывший хулиган, всеми забытый, выгнанный прочь и теперь взыскующий пощады.
– Завет велит вам убивать изменников – но вы не убиваете. Завет запрещает связи с дикарями – но все с ними связаны. В ваших домах прислуга из дикарей, в ваших сундуках золото дикарей, в ваших постелях – дикие девушки, у охраны – мечи из дикого металла. Мы должны переписать вторую главу Завета. Иначе – все мы, птицечеловеки, сильнейшие разумные существа этого мира – будем просто врать друг другу! На словах мы чтим Завет, а на деле – предаём его! Это нас разлагает! Так нельзя! Решайтесь! Измените старые правила! Мы должны бывать внизу и иметь дело с дикарями!