Тем временем русские войска под командованием будущих героев Отечественной войны Петра Багратиона и Михаила Барклая-де-Толли вторглись на территорию самой Швеции. 1 (13) марта 1809 года в Стокгольме произошёл государственный переворот. Густав IV Адольф был отстранён от власти. На престол взошёл его дядя, герцог Карл Зюдерманландский. Шведы срочно запросили мира[275]. Согласно подписанному 5 (17) сентября 1809 года Фридрихсгамскому мирному договору, вся территория Финляндии отошла к России[276].
Война со Швецией оказалась весьма непопулярной среди российской «прогрессивной общественности». Как отмечает в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель,
«в первый раз ещё, может быть, с тех пор, как Россия существует, наступательная война против старинных её врагов была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием»[277].
А вот что свидетельствует Н. И. Греч:
«По молебствии, по взятии Свеаборга, в Исаакиевском соборе, было в нём очень мало публики, и проходившие по улицам, слыша пушечные выстрелы в крепости, спрашивали, по какому случаю палят. Услышав, что это делается по случаю взятия важнейшей крепости в Финляндии, всяк из них, махнув с досады рукою, в раздумье шёл далее»[278].
Помощник возглавлявшего шведскую делегацию на мирных переговорах барона Курта фон Стедингка полковник А.-Ф. Шёльдебранд с удивлением докладывал из Петербурга в Стокгольм:
«Я надеюсь, что в Швеции мир, хотя и плохой, будет встречен всеобщим удовольствием. Но здесь полная противоположность. Радуются, правда, что окончились бедствия, сопровождающие войну; но недовольны, что у нас отняли слишком много территории, и кажется все убеждены, что мир будет непродолжителен. Обвиняют в этом графа Румянцева (в то время министр иностранных дел — И. П.), говоря, что он, ради тщеславия, пожелал увеличить территорию России во время своего служения министром»[279].
Ф. Ф. Вигель, кстати, сам наполовину швед, с негодованием отмечает:
«Ничего не могло быть удивительнее мнения публики, когда пушечные выстрелы с Петропавловской крепости 8 сентября возвестили о заключении мира, и двор из Зимнего дворца парадом отправился в Таврический для совершения молебствия. Все спрашивали друг у друга, в чём состоят условия. Неужели бо́льшая часть Финляндии отходит к России? Нет, вся Финляндия присоединяется к ней. Неужели по Торнео? Даже и Торнео с частью Лапландии. Неужели и Аландские острова? И Аландские острова. О, Боже мой! О, бедная Швеция! О, бедная Швеция! Вот что было слышно со всех сторон»[280].
Будущий декабрист князь С. Г. Волконский, «почитая войну со Швецией несправедливой», отказался принять должность адъютанта при командовавшем русской армией генерале от инфантерии графе Ф. Ф. Буксгёвдене[281].
Впрочем, давно известно, что рыба гниёт с головы. Чему ещё удивляться, если брат императора великий князь Константин Павлович, будучи очень недоволен войной, в публичных местах пил за здоровье шведского короля?[282]
Как справедливо заметил известный историк Н. М. Карамзин в своей записке «Мнение русского гражданина», «в делах государственных чувство и благодарность безмолвны»[283]. Однако эта простая и очевидная истина не укладывалась в головы антинационально настроенного российского «образованного общества». Им, воспитанным в духе презрения ко всему русскому, сама мысль о том, что высшей ценностью являются интересы России, а не абстрактные моральные принципы, казалась дикой и нелепой. Увы, к этому времени старания по воспитанию прозападной российской элиты уже начали давать свои ядовитые всходы.
Впрочем, не все разделяли подобные настроения. Так, уже цитировавшийся мною Ф. Ф. Вигель считал войну со Швецией вполне оправданной, а заключённый по её результатам мир «славным и выгодным» для России:
«Те из русских, кои несколько были знакомы с историей, не столько негодовали за присоединение Финляндии, сколько благодарили за то Небо.
Обессиление Швеции упрочивало, обеспечивало наши северные владения, коих сохранение с построением Петербурга сделалось для нас необходимым. Если спросить, по какому праву Швеция владела Финляндией? По праву завоевания, следственно по праву сильного; тогда тот из соседей, который был сильнее её и воспользовался им, имел ещё более её прав»[284].
В дневнике племянника М. И. Кутузова генерал-лейтенанта Логгина Ивановича Голенищева-Кутузова за 1809 год читаем:
«Вторник, 27 июля. Ну, произойдёт нечто хорошее. Мир будет заключён на этой стороне. Финляндия остаётся за нами. Цену этого приобретения ещё не постигают…
Понедельник, 6 сентября. Большая новость. Мир заключён. Мир славный, почётный и очень полезный. Если бы мёртвые чувствовали, что происходит здесь, то Пётр и Екатерина возрадовались бы, видя, что самое дорогое их стремление осуществлено — Швеция сведена к нулю. Завоевание Финляндии — несомненно самое драгоценное приобретение со времени покорения Крыма, так как Финляндия занимает смежное положение по отношению к нам, не говоря уже о том, что она имеет ценность и внутри себя»[285].
Глава 5 Конституция, которой не могло быть
Что бы ни говорили, завоевание Финляндии есть слава Александра, а не преступление его. Нельзя однако же умолчать о том, что сделанное им из неё после можно назвать изменой… так точно, первой его изменой России.
Ещё до заключения мира со Швецией в городе Борго (ныне Порвоо) был созван финляндский сейм из представителей четырёх сословий — дворянства, духовенства, горожан и крестьян[286]. При его открытии 16 (28) марта 1809 года Александр I произнёс торжественную речь на французском языке. А чего вы хотели? На каком ещё языке выступать перед своими подданными русскому царю? Не на русском же, словно неотёсанному мужику. Он его и не знал толком. Как пишет дореволюционный историк М. М. Бородкин, «до конца своей жизни он (Александр I — И. П.) не мог вести по-русски обстоятельного разговора о каком-либо сложном деле»[287].
В своей речи «Александр Благословенный» заявил:
«Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы; ваше собрание здесь удостоверяет исполнение Моего обещания»[288].
В архиве сохранился проект депеши министра иностранных дел графа Н. П. Румянцева главнокомандующему русской армией в Финляндии графу Ф. Ф. Буксгёвдену, в которой он весьма скептически оценивает царскую инициативу насчёт созыва сейма:
«Если память моя меня не обманывает, то кажется, что Великое Княжество Финляндское не имело никогда собственного сейма; что таковой был однакоже собран при Короле Густаве Адольфе, но что с того времени Княжество сие, почитаясь наравне с другими шведскими провинциями, посылало только, как и они, депутатов своих на общий Сейм Королевства. Не может быть для нас пользы, по присоединении провинции сей, вводить в ней обряд, каковой не существовал там и который не существует в других наших провинциях»[289].
Чтобы выполнить царское обещание, Румянцев советовал:
«Ежели для выполнения того, что помянутою декларациею было объявлено, таковое собрание признаётся нужным, то приличнее и полезнее кажется произвесть то в следующем виде: издать объявление, чтобы депутаты от всех уездов в назначенный от Вашего Сиятельства срок собрались в Абове (Або — И. П.), дабы от лица избравших их принесть присягу на верность подданства новому Монарху и узнать о милостях, даруемых от Его Величества сим своим новым подданным»[290].
Увы, это разумное и трезвое мнение не было принято во внимание.
На более чем сомнительный юридический статус созванного в Борго сейма указывал и виднейший из финляндских правоведов того времени, ректор Абоского университета профессор Матиас Калониус:
«Правовая основа этого сейма была более чем шатка;
древние областные сеймы были запрещены Формами Правления 1723 и 1772 гг.; Боргоский сейм не мог действовать на правах шведского риксдага»[291].
Но вернёмся к пресловутой финской «конституции», которая в последующие годы стала предметом беззастенчивых политических спекуляций. Как финские националисты, так и советские историки обвиняли царские власти в её систематическом нарушении. Поэтому следует сразу же разобраться, что имел в виду российский монарх.
Поскольку, находясь под властью шведов, Финляндия являлась всего лишь «инкорпорированной провинцией, подчинённой основным и общим законам Швеции»[292], никакой собственной конституции у неё не имелось. Следовательно, под ней могли подразумеваться лишь действовавшие на тот момент шведские конституционные акты — Форма правления 1772 года и Акт соединения и безопасности 1789 года[293].
При этом выясняется ряд весьма любопытных моментов. Начнём с того, что оба этих документа были приняты в результате государственных переворотов.
С восшествием на престол в 1720 году Фридриха I, и особенно с момента подписания им в 1723 году новой Формы правления, в Швеции начался так называемый «период свободы». Королевская власть потеряла почти всякое значение. Король лишился права назначать на военные и гражданские должности, расквартировывать по своему усмотрению войска, управлять финансами и т. п. Его обязали во всем следовать мнению большинства Государственного совета. В свою очередь, последний являлся исполнителем требований господствующей партии народных представителей. Таким образом, реальная власть в Швеции перешла к риксдагу, а король сделался лишь носителем почётного титула. В государственных делах не нуждались даже в подписи монарха — сановники, имея штамп с высочайшим именем, при